Но в этом деле, как и во всех прочих делах, он не любил, когда его поправляли. Однажды г-н де Л’Этуаль заметил ему как можно мягче, что среди стихов, которые его высокопреосвященство соизволил прочитать, один оказался из тринадцати стоп.
— Что за беда, сударь! — отвечал Ришелье. — Мне так было угодно, и стих этот у меня пройдет, пусть даже в нем будет на одну стопу больше или меньше.
Но, невзирая на предсказание великого министра, стих этот не прошел, ибо со стихами дело обстоит не так, как с законами.
Тем не менее, так или иначе, кардинал завершил трагедию «Мирам», сочиненную им в сотрудничестве с Демаре, и, выбрав эту трагедию для торжественного открытия театрального зала в своем новом дворце, он пригласил короля, королеву и весь двор прийти послушать ее. Зал, в котором должно было состояться представление трагедии, стоил ему триста тысяч экю, но зато он имел право ставить в нем свои собственные пьесы.
Его высокопреосвященство должен был одержать два триумфа в один и тот же вечер: триумф мщения и триумф поэзии. Пьеса была наполнена язвительными намеками на Анну Австрийскую и нападками на ее сношения с Испанией и ее любовь к Бекингему.
Так что слушатели непременно должны были обратить внимание на следующие стихи:
Небесным светочем зовете вы ее,
Но светоч этот стал — тебе могу сказать я —
Для царства и семьи лишь факелом проклятья.
Чуть дальше тот же царь говорит:
Да, это так, Акает. Враги со всех сторон
Державе нанести стараются урон;
Ни подкуп, ни подкоп — ничто не позабыто,
Готовят гибель мне и тайно и открыто.[12]
Более того, Мирам, обвиненная в преступлении против государства, сама обвиняет себя в другом преступлении и в минуту отчаяния говорит своей наперснице:
Увы, преступна я! К врагу слепая страсть меня влечет,
И знаю я: от той любви беда отечеству грядет!
Все эти стихи были осыпаны рукоплесканиями. Ришелье заново придумал клаку, которую в свое время изобрел Нерон и которую преемникам кардинала, драматургам и министрам, предстояло использовать с таким успехом.
Тем временем кардинал, возбужденный успехом трагедии и мщением, пребывал в исступлении и без конца высовывался по пояс из своей ложи, то аплодируя, то наводя тишину в зале, дабы зрители не проронили ни одного слова из прекраснейших сцен пьесы. Что же касается Анны Австрийской, то легко представить, с каким трудом она сохраняла самообладание.
Пьеса, ответственность за авторство которой взял на себя Демаре, была посвящена королю. Король принял посвящение; правда, в это же самое время он отказался от посвящения ему «Полиевкта», опасаясь, что будет обязан дать за него Корнелю столько же, сколько дал этому автору г-н де Монторон за посвящение ему «Цинны», то есть двести пистолей.
В итоге «Полиевкт» был посвящен королеве.
Сен-Мар присутствовал на этом представлении вместе с Фонтраем; друзья сидели в королевской ложе, и, поскольку они без конца разговаривали между собой, а пьесу слушали не слишком внимательно, кардинал начал проникаться недоверием к одному и поклялся отомстить другому.
Спустя некоторое время Фонтрай, Рювиньи и несколько других дворян находились в передней кардинала, в Рюэле, где ожидалось прибытие какого-то иностранного посла. Ришелье вышел навстречу важному гостю и, увидев Фонтрая, который не только был чрезвычайно некрасив, но еще и имел горбы спереди и сзади, сказал ему:
— Станьте-ка в сторонку, господин Фонтрай! Этот посол приехал во Францию не для того, чтобы смотреть на уродов.
Фонтрай заскрежетал зубами и отступил назад, ничего не ответив, но вполголоса прошептал:
— Ах, негодяй! Ты вонзил мне сейчас нож в сердце, но, будь покоен, я всажу его тебе туда, куда смогу!
С этой минуты Фонтраем владело лишь одно желание: отомстить, и опрометчивое слово, которое произнес Ришелье, отозвалось спустя год самым страшным заговором, с каким ему когда-либо приходилось бороться.
Фонтрай был одним из лучших друзей Сен-Мара; он разъяснил ему, сколь постыдно для него служить шпионом кардинала и предавать ради этого человека короля, осыпавшего его благодеяниями. Сен-Мар не любил короля, дружеские ласки которого он принимал с раздражением и даже с отвращением; но он был тщеславен, да и в воздухе потянуло заговором. Так что Сен-Мар втянулся в новую интригу.
Фавориту надоело занимать второстепенную должность, и он потребовал предоставить ему должность главного шталмейстера, которую король ему дал, несмотря на возражения министра. Но, прежде чем об этом новом назначении стало известно, кардинал узнал о нем от первого камердинера короля, Ла Шене, служившего его высокопреосвященству шпионом.
Ришелье, желая остановить карьеру Сен-Мара в самом ее начале, поспешил приехать в Лувр и выразил королю свое неудовольствие. Людовик XIII настоятельно просил Сен-Мара никому не говорить об этом назначении, так что о нем знали только сам фаворит и Ла Шене. Сен-Мар клялся всеми богами, что он никому ничего не говорил, и обвинял Ла Шене, требуя уволить его. В то время король ни в чем не отказывал своему фавориту. Ла Шене с позором прогнали, и он отправился жаловаться кардиналу, получившему теперь возможность оценить масштабы власти, которую уже успел захватить новый фаворит.
Если наши читатели желают знать, посредством какого угождения королю Сен-Мар добился такой власти, пусть они почитают удивительные и скандальные рассказики Таллемана де Рео.
Так что Людовик XIII ревновал Сен-Мара так, как никогда не ревновал ни одну из своих любовниц; он устраивал ему страшные сцены по поводу Марион Делорм, в которую красивый и элегантный молодой человек был прежде влюблен, и по поводу мадемуазель де Шемро, которую он еще любил.
Все это делало Сен-Мара весьма странным фаворитом, вечно ссорившимся со своим господином, ибо, за исключением кардинала, Сен-Мар любил все то, что ненавидел Людовик XIII, и ненавидел все то, что он любил.
Между тем представление трагедии «Мирам», как нетрудно понять, отнюдь не сблизило королеву и кардинала. Набрав силу благодаря рождению двух детей, она побуждала герцога Орлеанского, этого вечного заговорщика и вечного предателя своих сообщников, попытаться еще раз предпринять что-нибудь против Ришелье. В итоге, давно уже подстрекаемый Фонтраем и опьяненный фавором короля, г-н де Сен-Мар оказался совершенно готов к тому, чтобы стать главой заговора, в который, как полагал господин Главный, не прочь будет вступить и сам Людовик XIII.
В то время усиливалась война с Испанией. Каталония была вполне настроена стать частью Франции, и Ришелье, отвечая некоему Лавалле, приехавшему от имени г-на де Ла Мот-Уданкура, чтобы предъявить кардиналу доказательство обширных связей Ла Мот-Уданкура в Арагоне и Валенсии, заявил:
— Передайте господину де Ла Мот-Уданкуру, что не пройдет и трех месяцев, как я привезу в Испанию короля собственной персоной.
Вследствие этого обещания, которое он действительно намеревался исполнить, кардинал вызвал к себе в августе 1641 года адмирала де Врезе, приказал ему в спешном порядке вооружить корабли, находившиеся в порту Бреста, и, проведя их через Гибралтарский пролив, встать перед Барселоной, тогда как король двинется в это время сухим путем на Перпиньян. А так как Ришелье мысленно назначил эту экспедицию на конец января 1642 года, то адмиралу нельзя было терять время, и он обещал в течение недели выехать из Парижа.
Получив приказы кардинала, адмирал де Брезе, тем не менее, должен был после этого получить и приказы короля. Так что он явился к его величеству и, поскольку его звание давало ему право входить в покои короля, тотчас был к нему впущен.
Король стоял в оконной нише и беседовал с г-ном де Сен-Маром, причем так горячо, что ни тот, ни другой не заметили присутствия г-на де Брезе. Так что он, почти против своей воли, получил возможность услышать часть их разговора. Сен-Мар обрушивался на кардинала, упрекал его в самых страшных преступлениях, в то время как король, казалось, не очень-то вставал на сторону своего министра.
Брезе не знал, что делать, но его добрый дух дал ему подсказку: адмирал бесшумно попятился, затаив дыхание, и, оставшись незамеченным, вышел из комнаты.
Брезе был одним из самых преданных кардиналу людей, но он был также и порядочным человеком. Что ему было делать? Донести на Сен-Мара его высокопреосвященству означало стать шпионом, а сохранить в тайне услышанный разговор означало стать неверным другом. И тогда он решил воспользоваться первой же возможностью затеять ссору с Сен-Маром и попытаться убить его на дуэли, что положило бы конец всем сомнениям. Однако случаю было угодно, чтобы в продолжение четырех или пяти дней адмирал ни разу не встретился с главным шталмейстером. Наконец на шестой день, когда Сен-Мар сопровождал короля на охоте, Брезе настиг его одного и в подходящем месте. Так что он уже намеревался бросить ему под каким-нибудь предлогом вызов, который господин Главный, будучи храбрым, непременно бы принял, как вдруг рядом появилась какая-то собака. Брезе подумал, что вслед за этой собакой может прибежать вся свора, а вслед за сворой могут появиться и охотники; так что он пришпорил лошадь и удалился, решив перенести дуэль на какое-нибудь другое время.
В течение двух последующих дней Брезе безуспешно искал случая встретиться с Сен-Маром. Недельный срок, о котором он просил, закончился, и следовало уезжать в Брест. Кардинал, встретившись с ним снова, напомнил ему об отданном приказе. Брезе попросил отсрочки еще на два дня, чтобы подготовиться к отъезду; наконец, прошли и эти два дня, и молодой человек, видя, что кардинал стал неприветлив с ним, и не зная, как ему теперь быть, отправился к г-ну де Нуайе и все ему рассказал.
— Хорошо, — сказал г-н де Нуайе, — не уезжайте пока ни сегодня, ни завтра.