— Выходит, вы ни во что не верите, даже в Бога?
— Почему это я не верю в Бога?! — воскликнул кардинал.
— Ну а как же, — продолжал разгневанный духовник, — не станете же вы говорить сегодня, что верите в Бога, если вчера на исповеди признались мне, что не верите в него?!
Таллеман де Рео, который приводит эту забавную историю, ни слова не говорит о том, как его высокопреосвященство воспринял эту шутку своего духовника, чуть более резкую, чем все прочие.
Помимо отца Мюло, весьма фамильярно держал себя с его высокопреосвященством Франсуа Метель де Буаробер, которого в минуты своего хорошего настроения кардинал коротко называл Ле Буа, в связи с некой пошлиной, дарованной ему г-ном де Шатонёфом на лес, поступавший из Нормандии. Хотя поначалу Буаробер кардиналу не понравился, проявленное им смирение обезоружило прелата. Однажды, когда его высокопреосвященство бранил своих слуг за то, что они не могут избавить его от навязчивости Буаробера, тот, не успев еще далеко уйти, услышал эти обидные слова. И тогда, вернувшись, он сказал кардиналу:
— Ах, сударь, вы ведь позволяете собакам кормиться крохами, которые падают с вашего стола! Скажите, неужто я хуже собаки?
С тех пор они были настолько в ладу друг с другом, что, умирая, Буаробер промолвил:
— Меня вполне устроило бы, если бы на том свете я оказался в таких же хороших отношениях с Господом нашим Иисусом Христом, в каких на этом свете мне довелось состоять с монсеньором кардиналом Ришелье.
Секрет этой фамильярности заключался в том, что Буаробер всегда мог рассказать сотню небылиц, которые чрезвычайно веселили его высокопреосвященство; героем этих забавных историй чаще всего бывал Ракан. Дело в том, что Ракан отличался необычайным простодушием и потрясающей рассеянностью. В тот день, когда его принимали в Академию и, чтобы выслушать его вступительную речь, собрался весь Париж, он поднялся на трибуну, вынул из кармана разорванный листок бумаги и сказал:
— Господа, я намеревался прочитать вам свою речь, но моя борзая сука начисто ее сжевала; вот эта речь: извлеките из нее все, что сможете, ибо наизусть я ее не знаю, а копии у меня нет.
Так что слушателям пришлось удовольствоваться этим кратким обращением, составившим всю вступительную речь Ракана. Это по поводу его простодушия.
Ну а теперь, угодно вам узнать о тех или других проявлениях его рассеянности, которые в пересказе Буаробера так веселили кардинала? Мы приведем два-три из них.
Как-то раз Ракан отправился в деревню повидать одного из своих друзей, причем один и на рослой лошади; уронив хлыст, он был вынужден спешиться. Но главное состояло не в том, чтобы спешиться, а в том, что после этого следовало снова сесть в седло, и, поскольку Ракану, который был всего лишь начинающим наездником, стремена не показались достаточно крепкой опорой, он стал искать придорожную тумбу. Ну а так как на всем пути ни одной тумбы не нашлось, весь этот путь бедняга проделал пешком. Однако, подойдя к двери своего друга, он заметил скамью.
— Что ж, — промолвил Ракан, — это не совсем то, что я искал, ну да ладно.
И, воспользовавшись скамьей, он взобрался на лошадь и тотчас отправился в обратный путь, даже не подумав побывать у друга, хотя проделал три льё, чтобы повидаться с ним.
В другой раз, когда Ракан ночевал в одной комнате с Иврандом и Малербом, он поднялся первым, натянул на себя штаны Ивранда, приняв их за свои подштанники, и, не заметив этой ошибки, поверх надел собственные штаны; затем он закончил туалет и вышел из дома. Через несколько минут Ивранд тоже решил подняться и не нашел своих штанов.
— Черт побери! — воскликнул он, обращаясь к Малербу. — Верно, этот растяпа Ракан их забрал!
С этими словами он натягивает на себя штаны Малерба, все еще лежавшего в постели, и, несмотря на его крики, стремительно выбегает из дома, горя желанием догнать Ракана, который на глазах у него степенно удалялся и задница которого выглядела в два раза толще, чем ей полагалось быть. Ивранд догоняет его и требует вернуть штаны.
Ракан оглядывает себя и произносит:
— Да, признаться, ты прав.
С этими словами он садится на тумбу, без всяких церемоний стягивает с себя верхние штаны, затем снимает нижние и отдает их Ивранду, после чего снова, причем с таким же спокойствием, как если бы находился в собственной спальне, надевает свои штаны и продолжает путь.
Как-то раз, во второй половине дня, когда шел сильный дождь и Ракану пришлось шлепать по грязи, этот чудак является в дом г-на де Бельгарда, где он жил, и, перепутав этажи, направляется прямо в комнату г-жи де Бельгард, приняв ее покои за свои. Госпожа де Бельгард и г-жа де Лож, сидевшие в это время у камина, при виде Ракана не произносят ни слова, любопытствуя узнать, что намеревается делать этот невероятно рассеянный человек. Ракан, не заметив их, колокольчиком вызывает лакея, разувается с его помощью, а затем говорит ему:
— Поди почисть мои сапоги, а я посушу чулки.
Сказав это, он стаскивает с себя чулки и аккуратно кладет один из них на голову г-жи де Бельгард, а другой — на голову г-жи де Лож; дамы разражаются смехом.
— Ах, простите, сударыни! — совершенно оторопев, восклицает бедный Ракан. — Я принял вас за подставки для дров.
Эти байки в изложении Буаробера, который, рассказывая их, подражал выговору Ракана, становились в высшей степени забавными и чрезвычайно смешили Ришелье. Так что Буаробер не лишал кардинала этого удовольствия и каждый день рассказывал ему новую историю.
Следующая история, случившаяся в свой черед, была из числа тех, что особенно рассмешили его высокопреосвященство.
В Париже жила тогда одна старая дева по имени Мари Ле Жар, мадемуазель де Гурне, которая родилась в 1655 году и которой, следовательно, было в то время лет семьдесят. Как мадемуазель де Гурне сама рассказывает в короткой заметке, где она описала свою жизнь, в возрасте девятнадцати лет, прочитав «Опыты» Монтеня, она загорелась желанием познакомиться с их автором. И потому, когда Монтень приехал в Париж, мадемуазель де Гурне тотчас отправила ему послание с изъявлением уважения, которое она питала к нему лично и к его книгам. В тот же день Монтень пришел повидаться с ней и поблагодарить ее, и с тех пор между ними установилась такая привязанность, что мадемуазель де Гурне стала называть его отцом, а он называл ее дочерью. Мадемуазель де Гурне сделалась писательницей и опубликовала книгу в стиле того времени, превзошедшую в отношении напыщенности слога все, что было написано до нее; книга эта носила заглавие «Тень мадемуазель де Гурне».
Хотя мадемуазель де Гурне и сама стала писательницей, она, тем не менее, сохранила глубочайшее восхищение перед всеми великими поэтами того времени, за исключением Малерба, которого она ненавидела, поскольку он позволил себе раскритиковать ее книгу. И потому, когда вышло в свет второе издание «Тени», она, следуя обычаю, который уже тогда был в моде, разослала экземпляры этого сочинения всем величайшим дарованиям той эпохи, в том числе и Ракану.
Когда Ракан получил любезно присланную ему книгу, рядом с ним находились его неразлучные друзья, шевалье де Бюэй и Ивранд. Польщенный этим подарком, Ракан заявил в их присутствии, что на следующий день, в три часа пополудни, он пойдет поблагодарить мадемуазель де Гурне. Это заявление не прошло мимо внимания ни шевалье де Бюэя, ни Ивранда, которые решили подшутить над Раканом.
И в самом деле, назавтра, в час дня, к дому мадемуазель де Гурне является шевалье де Бюэй и стучит в дверь. Компаньонка доброй старой девы, жившая с ней, идет открывать. Де Бюэй выражает желание повидаться с ее хозяйкой. Мадемуазель Жамен — именно так звалась компаньонка — тотчас входит в кабинет мадемуазель де Гурне, сочинявшей в эту минуту стихи, и докладывает ей, что какой-то человек просит разрешения поговорить с ней.
— Но кто этот человек? — интересуется мадемуазель де Гурне.
— Он никому, кроме вас, сударыня, не желает называть свое имя.
— А как он выглядит?
— Ну, это красавец лет тридцати — тридцати пяти, и, судя по виду, он точно из благородной семьи.
— Пусть войдет, — произносит мадемуазель де Гурне. — Мысль, которую я намеревалась найти, была прекрасна, но она еще может вернуться ко мне, а вот этот кавалер, вполне возможно, уже не вернется.
Как только она завершила свой монолог, появляется кавалер.
— Сударь, — обращается к нему старая дева, — я позволила вам войти, не спрашивая, кто вы такой, и полагаясь на благоприятный отзыв Жамен о вашей наружности; надеюсь, однако, что теперь, когда вы здесь, вы соблаговолите назвать мне ваше имя.
— Мадемуазель, — отвечает ей шевалье де Бюэй, — меня зовут Ракан.
Мадемуазель де Турне, знавшая Ракана лишь понаслышке, высказала шевалье множество любезностей, поблагодарив его за то, что он, будучи молодым и привлекательным, согласился обеспокоить себя из-за такой старой девы, как она. В ответ на это шевалье де Бюэй, отличавшийся остроумием, наговорил мадемуазель де Турне целый короб небылиц, настолько заинтересовавших ее, что она позвала Жамен и велела ей унять кошку, мяукавшую в соседней комнате. К несчастью, шевалье уже считал минуты. После разговора, продолжавшегося три четверти часа и ставшего, по словам мадемуазель де Турне, самым приятным из всех, какие ей доводилось слышать за всю ее жизнь, гость удалился, унося с собой кучу комплиментов по поводу своей учтивости и оставляя старую деву в полном восторге от него.
Такое радостное расположение духа благоприятствовало тому, чтобы вновь обрести мысль, посреди которой ее оторвали от стихотворчества и которая ускользнула, встревоженная приходом посетителя. Так что мадемуазель де Турне вновь взялась за перо, но, едва она это сделала, как Ивранд, выжидавший этот момент, проник в ее покои; затем, дойдя до святилища, где находилась мадемуазель де Турне, он отворил вторую дверь и, увидев старую деву за рабочим столом, сказал, обращаясь к ней:
— Я позволил себе войти не спросясь, мадемуазель, но с прославленным автором «Тени» не подобает обращаться, как со всеми.