— Замечу вашему высокопреосвященству, что у нее есть служанка.
— И как зовут эта служанку?
— Это мадемуазель Жамен, побочная дочь Амадиса Жамена, пажа Ронсара.
— Хорошо, даю пятьдесят экю в год мадемуазель Жамен.
— Но, монсеньор, помимо служанки, у мадемуазель де Турне есть еще кошка.
— И как зовут эту кошку?
— Душечка Пиайон, — ответил Буаробер.
— Я даю пенсион в двадцать ливров душечке Пиайон, — произнес Ришелье.
— Но, монсеньор, — продолжал Буаробер, видя, что кардинал расположен проявлять щедрость, — душечка Пиайон только что окотилась.
— И сколько же котят она родила? — поинтересовался кардинал.
— Пять, — ответил Буаробер.
— Хорошо, я добавляю по пистолю на каждого котенка.
А ведь это был тот самый человек, по приказу которого на эшафот упали головы Шале, Бутвиля, Монморанси, Марийяка и Сен-Мара!
Как-то раз Буароберу удалось также устроить пенсион в сто ливров одному бедолаге-поэту по имени Майе. Когда тот явился к нему с просьбой походатайствовать о пособии в его пользу, Буаробер велел ему составить письменное прошение на имя короля и пообещал взяться за это дело. Тогда Майе взял лист бумаги и тут же на месте написал следующее четверостишие:
О, если бы король мое прошенье увидал
И сотню ливров мне на хлеб и книги дал!
Без книг вполне я обойдусь,
Но жить без хлеба не берусь.
Ришелье нашел это четверостишие забавным и удовлетворил просьбу поэта.
Однако кардинал не был щедрым, и присущая ему скупость проявлялась прежде всего в его любовных делах.
У кардинала было несколько любовниц. Одной из них была знаменитая Марион Делорм. Она посещала его дважды, причем первый раз — переодетая пажем, поскольку следовало соблюсти приличия. На Ришелье, встречавшем ее, было платье из серого атласа, украшенное золотым и серебряным шитьем, сапоги и шляпа с перьями. Во второй раз Марион явилась под видом гонца. За эти два свидания кардинал послал ей через своего камердинера Бурне сто пистолей. Марион пожала плечами и подарила эти сто пистолей камердинеру.
Госпожа де Шон тоже пользовалась какое-то время благосклонностью кардинала, но это едва не обернулось для нее бедой. Однажды вечером, когда она в карете возвращалась из Сен-Дени, ее остановили шестеро морских офицеров, которые хотели разбить об ее голову две бутылки с чернилами. То был весьма распространенный в те времена прием обезобразить лицо человеку; впоследствии вместо этого стали просто выплескивать в лицо серную кислоту.
Когда бутылку разбивают, осколки стекла режут лицо, чернила проникают в порезы, и дело кончено. Однако г-жа де Шон так удачно защищала себя руками, что бутылки разбились о стойку дверцы и запачканными оказались лишь платье и карета. В этом злоумышлении все обвиняли г-жу д’Эгийон.
Госпожа д’Эгийон была племянницей кардинала и слыла его любовницей. В 1620 году ее выдали замуж за Антуана дю Рура де Комбале, который был крайне плохо сложен и чрезвычайно угреват. Так что она прониклась к нему такой неприязнью, что впала в глубокую меланхолию. В итоге, когда он был убит в ходе войны с гугенотами, молодая вдова, опасаясь, что ее снова принесут в жертву каким-нибудь государственным интересам, дала обет никогда больше не выходить замуж и постричься в кармелитки. С тех пор она одевалась не менее скромно, чем пятидесятилетняя святоша, хотя ей было всего лишь двадцать шесть лет; она носила платья из гладкой одноцветной шерстяной ткани и никогда не поднимала глаза. Будучи камерфрау королевы-матери, на службе она постоянно была облачена в этот странный наряд, который, впрочем, совсем ее не портил, ибо она была одной из самых красивых женщин Франции и находилась в самом расцвете своей красоты. Однако, поскольку ее дядя становился все более и более могущественным, она начала выпускать локоны, прицеплять к волосам бант и, не меняя еще цвет своих нарядов, стала носить шелковые платья взамен прежних шерстяных. Наконец, когда Ришелье был назначен первым министром, появились женихи, мечтавшие взять в жены красавицу-вдову, но всем им было отказано, хотя среди этих женихов числились г-н де Брезе, г-н де Бетюн и граф де Со, звавшийся впоследствии г-ном де Ледигьером. Правда, кое-кто уверял, что это кардинал, испытывая ревность, не позволил племяннице выйти замуж во второй раз. Тем не менее она была очень близка к тому, чтобы стать женой графа Суассонского, и, не будь ее первый муж столь низкого происхождения, дело, вероятно, выгорело бы. Был даже пущен слух, что ее брак с г-ном де Комбале не был довершен, и какой-то составитель анаграмм обнаружил в ее имени доказательство отсутствия между ними интимных отношений. В самом деле, в девичьем имени г-жи де Комбале, Marie de Vignerot (Мари де Виньеро) нашлись все буквы слов: VIERGE DE TON MARI («девственница твоего мужа»). Но, несмотря на эту анаграмму, Мари де Виньеро так и осталась вдовой.
Однако, если верить скандальной хронике того времени, выдержать это вдовство г-же де Комбале было не так уж трудно, и она имела от кардинала четырех детей. Распускал эти злобные слухи г-н де Брезе, которого г-жа де Комбале не пожелала любить и женой которого она отказалась стать. Он рассказывал обо всех обстоятельствах рождения и воспитания этих четырех маленьких Ришелье. И потому какой-то анонимный автор сочинил следующую эпиграмму, за которую он вряд ли потребовал награду у кардинала, каким бы любителем стихов ни был его высокопреосвященство:
Вчера Филида, вся в слезах и гневе,
Пришла пожаловаться королеве,
Что де Врезе везде твердит обман:
Мол, четырех детей наделал ей Арман!
Участливо ей королева молвила в ответ:
«Да успокойтесь же, Филида!
Известно, что готов оклеветать Врезе весь свет,
И много чести, если те, кто любит вас не ради вида,
Поверят хоть наполовину
В злословия его лавину».
Все эти толки дошли до ушей кардинала, но они ничуть не встревожили его. В любой час дня и даже ночи г-жа де Комбале имела к нему доступ, и поскольку кардинал очень любил цветы, а она в конце концов рассталась со своим черным шелковым платьем, как еще раньше рассталась со своим темным шерстяным платьем, то, когда племянница направлялась к дяде, на ее корсаже, весьма открытом, всегда красовался букет, хотя она никогда не позволяла себе ничего подобного, выходя в свет. Однажды вечером, когда кардинал довольно поздно покидал г-жу де Шеврёз, а она хотела задержать его еще дольше, он промолвил:
— Я ни в коем случае не останусь, ибо что скажет моя племянница, если она не увидит меня сегодня вечером?
В 1638 году кардинал купил для нее герцогство Эгийонское. И лишь тогда она рассталась со своим именем Комбале. Мы видели, как она ухаживала за дядей, лежавшим на смертном одре.
Следует добавить, что в молодости кардинал был весьма сильно влюблен в г-жу де Бутийе, жену государственного секретаря по делам финансов, и, по слухам, имел от нее сына, который был не кем иным, как государственным секретарем Шавиньи, чье имя мы уже не раз упоминали в этом повествовании. И в самом деле, Шавиньи всегда пользовался особым покровительством со стороны кардинала и настолько полагался на это благоволение, что в своих взаимоотношениях с Людовиком XIII нередко угрожал ему гневом Ришелье, и перед лицом такой угрозы король непременно уступал.
Кардинал был великим тружеником, и так как спал он обычно плохо, то в комнате, примыкавшей к его спальне, всегда находился секретарь, готовый писать под его диктовку. Ришелье предоставил эту должность, весьма желанную для многих по причине влияния, которую она позволяла оказывать на него, бедному малому по имени Шере, родом из Ножан-ле-Ротру. Этот молодой человек, неболтливый и прилежный, очень нравился министру, осыпавшему его благодеяниями; однако случилось так, что по прошествии пяти или шести лет, проведенных им на службе у его высокопреосвященства, в Бастилию заключили какого-то человека, и г-н де Лаффема, назначенный допросить арестованного, обнаружил среди его бумаг четыре письма Шере, в одном из которых секретарь писал:
«Я не могу прийти к Вам, ибо мы живем здесь в невероятнейшей неволе и имеем дело с величайшим из всех когда-либо существовавших тиранов».
Лаффема, который был беззаветно предан кардиналу, тотчас переслал ему эти письма. Шере, как обычно, находился в соседней комнате. Кардинал вызвал его к себе.
— Шере, — спросил его Ришелье, — что вы имели, когда поступили ко мне на службу?
— Ничего, монсеньор, — ответил Шере.
— Запишите это, — сказал кардинал.
Шере повиновался.
— А что вы имеете теперь? — продолжал Ришелье.
— Монсеньор, — произнес молодой человек, немало удивленный этим вопросом, — перед тем, как ответить вашему высокопреосвященству, мне надо немного подумать.
Несколько минут прошли в молчании.
— Ну как, вы подумали? — спросил кардинал.
— Да, монсеньор.
— Итак, что же вы имеете? Говорите.
Шере пустился в подсчеты. По мере того, как он приводил свои выкладки, кардинал заставлял его записывать их.
— Вы забываете, — сказал кардинал, — о такой статье, как пятьдесят тысяч ливров.
— Монсеньор, я не получал их, ибо с этим возникли большие затруднения, и мне неизвестно, получу ли я когда-нибудь эти деньги.
— Я сделаю так, что вы их непременно получите, — промолвил кардинал. — Это я заставил вас заниматься этим делом, и, раз уж я начал, то будет справедливо, чтобы я и закончил. Ну а теперь, подсчитайте итог всего, чем вы владеете.
Шере подсчитал, и оказалось, что этот малый, без гроша в кармане поступивший на службу к кардиналу, по прошествии шести лет имел состояние в сто двадцать тысяч экю.
После этого кардинал показал Шере его письма.
— Взгляните, — сказал он ему, — этот почерк ваш?
— Да, монсеньор, — весь дрожа, ответил Шере.
— Тогда читайте.
Шере, бледный как смерть, пробежал глазами четыре письма, которые г-н де Лаффема переслал кардиналу.