— Прочли? — спросил его Ришелье.
— Да, монсеньор, — пролепетал Шере.
— Ну а теперь ступайте вон! Вы негодяй, и никогда не показывайтесь мне больше на глаза!
Однако уже на следующий день г-жа д’Эгийон попросила кардинала помиловать Шере, и его высокопреосвященство дал на это согласие. Шере умер в должности ревизора Счетной палаты.
Буароберу, с которым кардинал однажды поссорился, стоило большого труда вновь обрести его милость. Правда, и согрешил он серьезно.
Во время репетиции трагедии «Мирам» — мы уже говорили, какое значение придавал кардинал постановке этого шедевра, — так вот, во время репетиции трагедии «Мирам» Буаробер получил задание впускать в зал только актеров и актрис, дабы кардинал мог судить о том, какое впечатление производит его пьеса на знатоков театрального дела. Буаробер добросовестно исполнял возложенное на него поручение; он впустил в зал целую театральную труппу, и среди ее членов была малышка Сент-Амур Фрерло, долгое время состоявшая в труппе Мондори. И вот в ту минуту, когда репетицию уже должны были начать, во входную дверь театрального зала постучал герцог Орлеанский. Он не был приглашен, что правда, то правда, но не открыть перед первым принцем крови дверь, только что распахнувшуюся перед десятком актеров и актрис, не представлялось возможным. Так что герцога Орлеанского впустили в зал.
Для всех этих дам было большой удачей оказаться в такой близости от принца. И потому каждая из них изо всех сил старалась привлечь его взгляд, жеманно поводя глазками, отваживаясь на рискованные жесты и приподнимая чепчик, так что репетиция прошла в обстановке кокетства, и поскольку по этой причине слушать происходившее на сцене было невозможно, то никто в итоге не высказал своего суждения о пьесе. Всем понятно, в какое раздражение впадает в подобных случаях автор. Кардинал не упустил ни единой подробности этого бесстыдного заигрывания, но не осмелился ничего сказать из-за присутствия герцога, который развеселился до такой степени, что, как утверждали, на глазах у всех вышел из зала вместе с малышкой Сент-Амур.
Так что кардинал не дал волю своему гневу, а всем понятно, чем был чреват его сдерживаемый гнев.
Наконец, настал великий день первого представления спектакля; отправить приглашения на него было поручено Буароберу и шевалье де Рошу. Имена приглашенных были внесены в список. Все эти люди являлись с пригласительными билетами; имена на билетах сличали с именами, внесенными в список, после чего владельцев билетов впускали в зал.
В другом месте мы уже рассказывали об этом представлении и о произведенном им впечатлении. Спустя несколько дней король, герцог Орлеанский и кардинал встретились вместе.
— А кстати, кардинал, — промолвил король, который весьма любил поддевать[17] его высокопреосвященство, — выходит, на днях у вас на спектакле было немало мошенниц?
— Что вы имеете в виду, государь? — спросил кардинал. — Я предпринял все меры предосторожности, чтобы в зал впускали только с письменными приглашениями. Два дворянина охраняли двери и препровождали всех явившихся особ представляться президенту Винье и господину архиепископу Реймскому.
— Так вот, кардинал, — вступил в разговор Гастон, — ваш президент и ваш архиепископ впустили в зал изрядное число плутовок, хотя, возможно, эти дамы состояли в их свите.
— Можете вы назвать мне хотя бы одну из них? — спросил кардинал, сжимая свои тонкие губы.
— Еще бы, черт побери! — ответил Гастон. — Я назову вам малышку Сент-Амур.
— Это та особа, с которой вы, ваше высочество, на днях покинули репетицию? — поинтересовался кардинал.
— Она самая, — подтвердил Гастон.
— Так вот как мне служат! — воскликнул кардинал.
— При этом, — заметил король, — королева находилась в одном зале с потаскушкой и, выйдя в коридор, могла случайно столкнуться с ней.
— Я выясню, государь, кто в этом виноват, — продолжал кардинал, — и обещаю вашему величеству, что этот человек будет наказан.
Они поговорили еще минут десять о чем-то другом, после чего кардинал откланялся и удалился.
Вернувшись к себе, он прежде всего велел принести ему все сохранившиеся пригласительные билеты, чтобы узнать, с каким из них связан проступок Буаробера или шевалье де Роша.
Билет на имя маркизы де Сент-Амур был подписан Буаробером.
Кардинал вызвал виновного и приказал ему удалиться либо в Шатийонский монастырь, где он был аббатом, либо в Руан. Буаробер хотел оправдаться, но нахмуренные брови кардинала свидетельствовали о том, что делать это бесполезно и что приказу лучше всего подчиниться. Наплакавшись вволю, Буаробер, весь в слезах, ушел. Но кардинал не хотел видеть слез, точно так же, как он не хотел слушать молений. Опала была полной.
Так что Буаробер удалился в Руан, и именно оттуда адресовал кардиналу оду, лучшую, возможно, из всех, какие он сочинил за свою жизнь:
Благодаря тебе, о матерь Божья,
На суше избежал я бездорожья,
А в море спасся от подводных скал.
Милей, чем здесь, мне не найти приюта,
Я смог забыть здесь горечь той минуты,
Когда ко мне остыл мой кардинал.
Ведь нет умней и нет мудрей владыки!
Мне дал удачу этот муж великий,
Им был обласкан я, простой аббат.
Он отстранил меня могучей дланью,
Но жизнь его — пример для подражанья,
И этим я и счастлив, и богат!
Скорблю, не видя этого обличья,
Исполненного силы и величья,
Хоть мог бы жить один, без суеты.
Внимать владыке я лишился чести!
Служить ему, дела вершить с ним вместе,
Святая Дева, помоги мне ты![18]
Однако кардинал, хотя и сочтя эти стихи чрезвычайно красивыми, оставил в изгнании их автора. Тем не менее, вопреки обыкновению, друзья Буаробера делали все, что было в их силах, чтобы посодействовать ему. Особенно отличался в этом отношении Ситуа, врач кардинала, не забывавший своего старого друга, который заставлял так сильно смеяться его высокопреосвященство, рассказывая ему забавные истории о добряке Ракане и мадемуазель де Турне. Как-то раз, в то время, когда кардинал находился в Нарбонне и болел так тяжело, что, при всем своем мужестве, без конца жаловался, не в силах ни на минуту обрести вновь хорошее расположение духа, Ситуа сказал ему:
— По правде сказать, монсеньор, моя наука бессильна, и я не знаю, что вам еще дать, если не считать одного средства, которое прежде весьма вам помогало.
— И что это за средство? — поинтересовался кардинал.
— Три-четыре крупицы Буаробера, принятые после еды.
— Замолчите, господин Ситуа! — строго оборвал его кардинал. — Еще не время.
Однако по возвращении кардинала в Париж все кругом стали говорить ему в пользу Буаробера, которого и в самом деле недоставало при дворе; и, хотя Ришелье держался твердо, Мазарини, уже начавший входить в большой фавор, написал изгнаннику:
«Справьтесь обо мне в такой-то день, и, даже если я буду в спальне его высокопреосвященства, приходите повидать меня там».
Буаробер не заставил его повторять это приглашение и поспешил приехать в Париж. Мазарини, и в самом деле находившегося в это время в спальне кардинала, известили, что его спрашивают; он вышел из спальни, а затем вернулся туда, держа за руку Буаробера, склонившегося до земли. Но, против ожидания тех, кто оказался там в это время и надеялся увидеть проявление страшного гнева со стороны его высокопреосвященства, кардинал, едва увидев Буаробера, протянул к нему руки и разразился рыданиями, ибо он чрезвычайно любил тех, кто, как ему представлялось, любил его. Зрелище Ришелье, плачущего от радости, что снова видит его, настолько ошеломило Буаробера, что он, при всей своей способности проливать слезы, не сумел выдавить из себя ни единой слезинки. Но, будучи превосходным актером, он вышел из положения, притворившись, что охвачен волнением.
— Взгляните, монсеньор, — воскликнул Мазарини, желавший посодействовать ему, — взгляните на этого несчастного человека: он задыхается!
И, поскольку в эту минуту итальянское буффонство шепнуло ему на ухо, что шутку следует довести до конца, он воскликнул:
— Скорее! Бедняга вот-вот умрет от апоплексии! Хирурга, хирурга!
Прибежал Ситуа. Отступать уже было некуда. Так что несчастный Буаробер, под предлогом, что он задыхается от избытка чувств, согласился, чтобы из него выпустили три тазика крови, и, хотя чувствовал он себя превосходно, это было исполнено к великому умилению кардинала, который умер спустя девятнадцать дней.
Однако Буаробер не мог простить Мазарини эти тазики крови, которые тот велел из него выпустить.
— Ничего другого я от него добиться не смог, — говаривал Буаробер, — и кровопускание стало единственным добрым делом, которое этот скряга вознамерился для меня сделать.
VIII. 1643
Вступление Мазарини в государственный совет. — Фавор г-на де Нуайе. — Бассомпьер выходит из Бастилии. — Останки королевы-матери. — Болезнь короля. — Объявление регентства. — Крещение дофина. — Последние минуты Людовика XIII. — Его пророческий сон. — Его кончина. — Суждение об этом короле. — Его жадность, его жестокость, его ничтожество.
После кончины кардинала, так порадовавшей его величество, король, дабы сдержать слово, данное умирающему, и обещание, данное самому себе, возвратил Тревилю, дез Эссару, Ла Салю и Тийаде их дипломы капитанов гвардии и мушкетеров, но в то же самое время ввел Мазарини в государственный совет и облек г-на де Нуайе настолько полным доверием, что, когда ему предлагали работать без этого министра, он отвечал:
— Нет, нет, подождем нашего старичка, ибо в его отсутствие мы ничего путного не сделаем.
Спустя несколько дней маршал де Витри, граф де Крамай и маршал де Бассомпьер вышли из Бастилии.