— Государь, — сказал он королю, — вы напрасно с таким усердием предаетесь этому занятию: оно утомляет грудь и стоило жизни королю Карлу Девятому.
— Вы ошибаетесь, Бассомпьер, — промолвил Людовик, положив руку на плечо герцогу. — Он умер вовсе не от этого; дело в том, что, поссорившись с королевой Екатериной, своей матерью, и отправив ее в ссылку, он после этого согласился помириться с ней; если бы он не совершил этот неосторожный шаг, то остался бы жив.
И потому Мария Медичи, видя, что сын не приезжает к ней и не возвращает ее из изгнания, бежала из замка Блуа в ночь на 22 февраля 1619 года.
Спустя некоторое время г-н д’Аленкур, губернатор Лиона, узнав, что епископ Люсонский выехал переодетый из Авиньона, где он находился, и подозревая, что он намерен присоединиться к королеве-матери, приказал задержать его во Вьене, в Дофине. Но епископ Люсонский, к великому удивлению г-на д’Аленкура, вынул из кармана письмо короля, который приказывал губернаторам провинций не только предоставлять епископу свободный проход, но и помогать в случае надобности. Господин д’Аленкур не ошибся: Ришелье в самом деле намеревался присоединиться к королеве-матери; однако, вместо того чтобы быть агентом Марии Медичи, он, по всей вероятности, был агентом Людовика XIII.
Принцы, всегда готовые поднять мятеж против короля, намеревались присоединиться к королеве-матери. Бегство Марии Медичи сразу же приняло характер восстания, и это доказывало, что Людовик XIII не так уж ошибался, не доверяя ей. Король собрал армию.
Схватка у Ле-Пон-де-Се, о которой так весело рассказывает Бассомпьер и в которой король лично устремился в атаку во главе своей свиты, одним ударом положила конец войне; двухчасовая стычка, по словам Дюплесси-Морне, рассеяла партию недовольных, многочисленнее которой не было во Франции уже несколько веков.
Королева-мать изъявила покорность, а король признал, что все, сделанное ею, равно как и теми, кто примкнул к ней, послужило во благо ему и государству; затем они имели свидание.
— Сын мой, — промолвила королева-мать, увидев Людовика XIII, — вы сильно выросли с тех пор, как я вас не видела.
— Это чтобы услужить вам, сударыня, — ответил король.
С этими словами мать и сын обнялись, как это делают люди, не видевшиеся в течение двух лет и чрезвычайно обрадованные новой встречей.
Один лишь Бог ведал, сколько ненависти и желчи каждый из них сохранил в глубине сердца.
Позднее, когда г-н де Силлери отправился послом в Рим, ему было поручено просить у папы Григория XV, преемника Павла V, первую вакантную кардинальскую шапку для епископа Люсонского, дабы, говорилось в депеше, угодить королеве-матери, с которой король пребывает в таком добром согласии, что ему было бы приятно доставить ей удовольствие.
Вследствие этой просьбы Арман Жан Дюплесси получил 5 сентября 1622 года красную шапку и с этого времени принял титул и имя кардинала Ришелье.
И вот, когда прошло примерно три месяца после того, как он получил эту милость и, облеченный доверием короля, начал стяжать ту всемогущую власть, какая делала Людовика XIII столь малым, а его самого столь великим; когда король уже был в холодных отношениях с королевой, своей женой, из-за вольностей герцога Анжуйского и его насмешек, и в то самое время, когда здоровье его величества дало повод к серьезным опасениям, кардинал, явившись в покои королевы в тот час, когда придворные дамы уже покинули ее, велел доложить о себе, имея целью переговорить с ней, по его словам, о государственных делах.
Королева приняла его, оставив подле себя лишь старую испанскую горничную по имени донья Эстефания, последовавшую за ней из Мадрида и едва говорившую по-французски.
Кардинал, как это с ним часто случалось, явился в наряде придворного кавалера, и ничто не выдавало в нем священнослужителя. К тому же, как известно, он, подобно большинству прелатов того времени, носил усы и бородку клинышком.
Анна Австрийская сидела и жестом предложила кардиналу сесть.
Королеве было в это время около двадцати двух лет, то есть она находилась в самом расцвете своей красоты. Ришелье был еще молод, если только можно сказать о таком человеке, как Ришелье, что он был когда-либо молод.
Королева уже заметила одно обстоятельство, которое, впрочем, женщины замечают всегда, а именно, что Ришелье был с ней любезнее, чем пристало кардиналу, и нежнее, чем надлежит министру.
Так что она догадалась, о каких государственных делах он хочет говорить с ней, но, то ли потому, что у нее оставались еще какие-то сомнения и ей хотелось прояснить их, то ли потому, что убедиться в любви такого человека, как Ришелье, явилось бы триумфом гордости для такой женщины, как Анна Австрийская, она придала своему лицу, обычно надменному, столь благосклонное выражение, что министр ободрился.
— Сударыня, — сказал он, — я велел довести до сведения вашего величества, что мне нужно поговорить с вами о государственных делах, но, говоря по правде, я должен был сказать, что мне нужно побеседовать с вами о ваших собственных делах.
— Господин кардинал, — промолвила королева, — я уже знаю, что в нескольких случаях, особенно перед лицом королевы-матери, вы брали близко к сердцу мои интересы, и благодарю вас за это. Поэтому я с величайшим вниманием выслушаю то, что вы намерены мне сказать.
— Король болен, сударыня.
— Я знаю это, — сказала королева, — но надеюсь, что его болезнь неопасна.
— Это потому, что врачи не осмеливаются сказать вашему величеству то, что они думают. Однако Бувар, которого я расспрашивал и у которого нет никаких причин скрытничать со мной, сказал мне правду.
— И эта правда?.. — с непритворным беспокойством спросила королева.
— … состоит в том, что его величество страдает неизлечимой болезнью.
Королева вздрогнула и пристально посмотрела на кардинала; ибо, хотя между ней и Людовиком XIII не было глубокого взаимного сочувствия, смерть короля должна была привести к таким пагубным изменениям в положении Анны Австрийской, что эта смерть, даже если бы она была безразлична ей с любой другой точки зрения, все же явилась бы для нее тяжелым ударом судьбы.
— Бувар сказал вашему высокопреосвященству, что болезнь короля смертельна?.. — спросила Анна Австрийская, окидывая пронизывающим взглядом бесстрастное лицо кардинала.
— Давайте поймем друг друга, сударыня, — ответил Ришелье, — ибо мне не хотелось бы раньше времени внушать вашему величеству страх. Бувар не говорил мне, что смерть король неминуема, но он сказал мне, что считает болезнь, которой страдает король, смертельной.
Кардинал произнес эти слова с такой искренностью и это мрачное предсказание настолько хорошо согласовывалось со страхами самой Анны Австрийской, которые не раз ее охватывали, что она, не сумев удержаться, нахмурила свои прекрасные брови и вздохнула.
Кардинал догадался о том, что творилось в душе королевы, и продолжал:
— Ваше величество, думали ли вы когда-либо о положении, в каком вы окажетесь, если король умрет?
Лицо Анны Австрийской омрачилось еще более.
— Этот двор, — продолжал кардинал, — где на ваше величество смотрят как на иностранку, заполнен лишь вашими врагами.
— Я это знаю, — произнесла Анна Австрийская.
— Королева-мать дала вашему величеству доказательства вражды, которая только и хочет разразиться.
— Да, она ненавидит меня, но, спрашивается, за что, ваше высокопреосвященство?
— Вы женщина и задаете подобный вопрос! Она ненавидит вас за то, что вы ее соперница по могуществу; за то, что она не может быть вашей соперницей по молодости и красоте; за то, что вам двадцать два года, а ей сорок девять.
— Да, но меня будет поддерживать герцог Анжуйский.
Ришелье улыбнулся.
— Пятнадцатилетний ребенок! — воскликнул он. — Да и какой к тому же ребенок!.. Брали ли вы когда-нибудь труд читать в этом трусливом сердце, в этой скудоумной голове, где все желания остаются неосуществленными, и не по недостатку честолюбия, а по недостатку смелости? Не доверяйте этой бессильной дружбе, сударыня, если вы рассчитываете опереться на нее, ибо в минуту опасности она прогнется под вашей рукой!
— Но вы, господин кардинал? Разве не могу я рассчитывать на вас?
— Да, несомненно, сударыня, если только я сам не окажусь вовлечен в гибельное падение, которое угрожает вам; но Гастон, который наследует своему брату, ненавидит меня, а Мария Медичи, любимым ребенком которой он является и которая вылепливает его сердце, как если бы она имела дело с мягким воском, вернет себе всю свою власть и никогда не простит мне свидетельств сочувствия, которые я вам давал. Если король умрет бездетным, мы оба погибли: меня сошлют в мою Люсонскую епархию, а вас отправят в Испанию, где вас ожидает монастырь. Печальная будущность для того, кто, подобно вам, мечтает о королевской власти или, что еще лучше, о регентстве!
— Господин кардинал! Судьба королей, как и судьба простых смертных, в руках Всевышнего!
— Да, — с улыбкой произнес кардинал, — и потому Господь говорит созданному им человеческому существу: «Помоги себе сам, и Небеса тебе помогут».
Королева снова бросила на кардинала-министра один из тех ясных и глубоких взглядов, какими обладала она одна.
— Я не понимаю вас, — промолвила она.
— А у вас есть сколько-нибудь желания понять меня? — спросил Ришелье.
— Да, ибо положение серьезное.
— Есть вещи, которые трудно выразить словами.
— Но не тогда, когда вы обращаетесь к тому, кто понимает недомолвки.
— Стало быть, вы позволяете мне говорить, ваше величество?
— Я слушаю ваше высокопреосвященство.
— Итак, нельзя, чтобы в случае смерти короля корона попала в руки герцога Анжуйского, ибо в тот же час скипетр попадет в руки Марии Медичи.
— Но что нужно сделать, чтобы предотвратить это?
— Нужно устроить так, чтобы в час смерти Людовика Тринадцатого можно будет объявить Франции, что он оставил наследника короны.
— Но