— Государь, короли дарят то, что они дают в пользование.
Тогда Людовик XIV дал знак Бриенну подойти к нему и сказал:
— Оставьте у себя этот арбалет, господин де Бриенн; мне хотелось бы, чтобы это было что-нибудь позначительнее, но, каков он ни есть, я дарю его вам, причем от всего моего сердца.
Само собой разумеется, что эти слова, в которых уже сквозит официальный оборот речи, были подсказаны ему гувернанткой.
Так что Бриенн оставил у себя арбалет. Полученный подарок был тем драгоценнее, что это оружие было выковано, отшлифовано, гравировано и собрано собственными руками Людовика XIII, который, как мы уже говорили в начале этого повествования, любил заниматься слесарным делом.
В возрасте семи лет, то есть в 1645 году, Людовик XIV вышел из-под надзора женщин, и тогда к своим обязанностям приступили гувернер, помощник гувернера и камердинеры.
Эта перемена чрезвычайно удивила юного короля, не видевшего более подле себя своих добрых подруг и тщетно просившего Лапорта рассказывать ему волшебные сказки, которыми его обычно убаюкивали женщины.
И тогда Лапорт сказал королеве, что если она одобрит это, то вместо сказок вроде «Ослиной шкуры» он будет каждый вечер читать его величеству какую-нибудь хорошую книгу, и если король уснет во время этого чтения, то оно, разумеется, окажется бесполезным, но вот если он не уснет, то в его памяти все же останется что-нибудь из услышанного. Лапорт попросил у г-на де Бомона, учителя короля, «Историю Франции» Мезре и каждый вечер читал юному монарху по одной главе этой книги. Против всякого ожидания король получал огромное удовольствие от этого чтения, твердо обещал походить на Карла Великого, Людовика Святого и Франциска I и страшно гневался, когда ему говорили, что он будет вторым Людовиком Ленивым.
Но вскоре Лапорту пришлось заметить, что эти исторические чтения не пришлись по вкусу кардиналу, ибо однажды вечером в Фонтенбло, когда король уже лежал в постели, а Лапорт, приготовившись ко сну и надев домашний халат, читал мальчику историю Гуго Капета, его высокопреосвященство, желая уклониться от встречи с ожидавшей его толпой просителей, вошел в комнату короля, чтобы пройти оттуда в садовый флигель, где он жил. Увидев его высокопреосвященство, Людовик XIV притворился спящим: кардинал поинтересовался у Лапорта, какую книгу он читает, и, услышав в ответ, что это «История Франции», внезапно вышел, пожав плечами, не высказав ни одобрения, ни порицания и оставив Лапорту заботу самому догадываться о причине столь поспешного ухода. На другой день министр говорил во всеуслышание, что, несомненно, гувернер короля натягивает на него чулки, коль скоро камердинер учит его истории.
Впрочем, Лапорт давал своему господину и другие уроки; однажды, заметив, что во всех своих играх король берет на себя роль лакея, он сел в его кресло и надел на голову шляпу. При всем своем малолетстве Людовик XIV счел этот поступок настолько непристойным, что побежал жаловаться королеве. Королева тотчас велела позвать к себе Лапорта и спросила его, почему он в присутствии короля сел и надел на голову шляпу.
— Сударыня, — отвечал Лапорт, — поскольку его величество исправляет мою должность, то будет справедливо, чтобы я занялся его ремеслом.
Этот урок очень сильно подействовал на короля, и с того дня он навсегда отказался от роли лакея.
Выше мы сказали, что король притворился спящим, когда Мазарини вошел в его спальню. Происходило это от странной неприязни, которой он, еще будучи совсем ребенком, проникся к кардиналу. Эта неприязнь не была обращена только на его высокопреосвященство, она распространялась и на его семью. И каждый вечер Людовик XIV давал этому доказательство, ибо, когда он ложился спать, первый камердинер, действуя по приказу его величества, подносил подсвечник с двумя зажженными свечами тому из пажей, кого королю угодно было оставить при себе на время отхода ко сну, и каждый вечер король запрещал Лапорту подавать подсвечник г-ну де Манчини, племяннику кардинала, между тем как тот был храбрым и превосходным юношей, которого впоследствии убили в бою у ворот Сент-Антуан.
Однажды в Компьене, увидев его высокопреосвященство проходящим с большей свитой по террасе замка, король отвернулся и сказал достаточно громко для того, чтобы Ле Плесси, состоявший при нем молодой дворянин, услышал его: «Вот идет турецкий султан». Ле Плесси передал эти слова королеве, которая позвала к себе мальчика, сильно побранила его и хотела заставить признаться, кто из его слуг дал это прозвище кардиналу, ибо она полагала, что сам он такого придумать не мог; однако король держался твердо и, несмотря на все угрозы со стороны матери, уверял, что никто ему ничего подобного не подсказывал и все это пришло в голову ему самому. В другой раз, когда король находился в Сен-Жермене, в укромном кабинете Старого замка, и, как выражается Лапорт, сидел на своем стульчаке, второй королевский камердинер, г-н де Шамарант, определенный на эту должность самим кардиналом, вошел туда и сообщил его величеству, что его высокопреосвященство, выйдя из покоев королевы, задержался в спальне короля, чтобы присутствовать при его отходе ко сну; это было крайне необычно, поскольку у кардинала не было привычки оказывать королю подобные знаки почитания. Людовик XIV не произнес в ответ ни слова. Шамарант, весьма удивленный этим молчанием, в поисках объяснения взглянул поочередно на г-на дю Мона, помощника гувернера, на Лапорта и на комнатного слугу, которые там находились. Лапорт, считавший Шамаранта шпионом и опасавшийся, как бы тот ни подумал, будто это он настраивает юного короля против кардинала, повторил то, что сказал, войдя, Шамарант, и заметил его величеству, что если он уже сделал все свои дела, то ему следует идти спать, чтобы не заставлять долее ждать его высокопреосвященство. Но король прикинулся глухим и продолжал молча и неподвижно сидеть на том же месте, откликаясь на замечание Лапорта ничуть не больше, чем на сообщение Шамаранта, так что кардинал, прождав его более получаса, заскучал и спустился по малой лестнице, которая вела в коридор. Когда он выходил, шпоры и шпаги тех, кто входил в его свиту, произвели столько шума, что король решился, наконец, заговорить и произнес:
— Господин кардинал всегда производит большой шум там, где он проходит; надо полагать, что его свита состоит по меньшей мере из пятисот человек.
Несколько дней спустя, в том же месте и в тот же час, король, выйдя из того же кабинета и намереваясь отправиться спать, увидел в проходе дворянина по имени Буа-Ферме, принадлежащего к свите кардинала, и сказал Ньеру и Лапорту:
— Выходит, господин кардинал все еще у матушки, раз я вижу здесь Буа-Ферме. Стало быть, он всегда ожидает его таким образом?
— Да, государь, — отвечал Ньер, — но, помимо Буа-Ферме, еще один дворянин стоит на лестнице, а двое других находятся в коридоре.
— Да они у него что, на каждом шагу стоят? — неприязненным тоном спросил юный король.
Правда, даже если бы эта неприязнь не была той инстинктивной недоброжелательностью, какую дети обычно питают к любовникам своей матери, или, что еще вероятнее, если бы эта неприязнь не была бы внушена королю теми, кто его окружал, она естественным образом должна была возникнуть у него по той причине, что Мазарини мало заботился о радостях малолетнего короля, у которого по его вине недоставало не только тех вещей, какие служат для развлечений, но и предметов первой жизненной необходимости.
Так, было заведено, что каждый год королю выдавалось двенадцать пар простыней и два домашних халата: один летний и один зимний; однако Мазарини, не подчиняясь этому правилу, которое, по-видимому, на его взгляд влекло за собой чересчур большие расходы, выдавал королю шесть пар простыней на целых три года; в итоге эти простыни настолько изнашивались, что ноги ребенка проходили сквозь прорехи и оказывались прямо на тюфяке. Что же касается домашних халатов, то по отношению к ним кардинал установил такую же экономию: вместо того чтобы выдавать два халата в год, он ограничился тем, что выдавал один на два года, и юному королю приходилось носить его и зимой, и летом.
Однажды у Людовика XIV возникло желание поехать купаться в Конфлан. Лапорт тотчас отдал необходимые распоряжения, и его величеству была подана карета, чтобы отвезти его туда вместе со всеми спальными принадлежностями и гардеробом. Но, когда Лапорт собрался сесть туда первым, он увидел, что кожаные части занавесок, прикрывающих ноги, оторваны, да и вся карета, впрочем, находится в таком изношенном состоянии, что она не выдержит поездки, какой бы короткой та ни была, и по пути сломается; Лапорт тут же доложил королю о состоянии его кареты, заявив, что на ней нельзя ехать в Конфлан, как хотелось его величеству, ибо, если их увидят в подобном экипаже, то даже самые захудалые горожане будут смеяться над ними. Людовик XIV счел слова Лапорт преувеличением и пожелал лично оценить состояние кареты, но, увидев сколь малое почтение было проявлено к нему людьми, предполагавшими, что он может сесть в подобный экипаж, король вспыхнул от гнева и в тот же вечер горестно пожаловался на эту обиду королеве, его высокопреосвященству и г-ну де Мезону, в то время главноуправляющему финансами. Вследствие этой жалобы король получил пять новых карет.
Впрочем, скупость Мазарини, все новые примеры которой нам так часто на протяжении этого повествования случится приводить, проявлялась не только по отношению к нуждам короля, но распространялась и на мелкие подробности управления королевским двором. Так, например, если королю, построившему впоследствии Версаль, недоставало простыней, домашних халатов и карет, то дамы, состоявшие при особе Анны Австрийской, его матери, не имели во дворце стола и очень часто не утоляли голода. После ужина королевы они беспорядочно и без всякой сдержанности поедали остатки с ее стола, используя в качестве столовых принадлежностей лишь салфетку, которой она вытирала руки, и недоеденные ею куски хлеба.[25]