Чувствительность не была яркой чертой характера графа де Бассомпьера. Однажды он участвовал в балете, устроенном королем, и в ту минуту, когда он переодевался перед выходом на сцену, ему сообщили, что умерла его мать.
— Вы ошибаетесь, — холодно ответил он, — она умрет не раньше, чем закончится балет.
Этот стоицизм был тем более достоин похвалы, что танцы являлись единственным телесным упражнением, которое Бассомпьер исполнял не вполне безупречно. И потому герцог Генрих II де Монморанси, тот самый, кому отрубили голову в Тулузе, однажды стал насмехаться над ним на балу.
— Это правда, — промолвил Бассомпьер, — что у вас в ногах ума побольше, чем у меня, зато у меня его побольше в другом месте.
— Если у меня и не такой острый язык, как у вас, то шпага у меня не менее острая, — сказал ему в ответ герцог.
— Да, я это знаю, — сказал Бассомпьер, — у вас шпага великого Анна.
При этом Бассомпьер произнес слово «Анн» так, как если бы в нем была лишь одна буква «н».
Они покинули бал, намереваясь драться, но их остановили.
В тот момент, когда г-н де Гиз надумал встать на сторону противников двора, герцог Вандомский сказал Бассомпьеру:
— Вам, несомненно, придется взять сторону господина де Гиза, раз вы любовник его сестры, принцессы де Конти?
— О, это ничего не значит! — отвечал Бассомпьер. — Я был любовником всех ваших тетушек, но не стал из-за этого любить вас больше.
Уверяют, будто Бассомпьер был столь же удачлив в любви к жене Генриха IV, как и в любви ко всем его фавориткам. Однажды король спросил его, какую должность при дворе он стремится получить.
— Должность главного хлебодара, государь, — ответил Бассомпьер.
— И почему же? — поинтересовался Генрих IV.
— Да потому, что тот, кто ее исполняет, накрывает для короля и за короля.
Когда Бассомпьер купил Шайо, чтобы принимать там двор, королева-мать приехала туда вместе со всеми придворными дамами и внимательно осмотрела приобретение графа, вдаваясь во все подробности.
— Граф, — спросила она после этого, — а чего ради вы купили этот дом? Ведь это же просто пристанище для загородных попоек.
— Сударыня, — отвечал Бассомпьер, — я ведь немец.
— Но находиться в Шайо не значит быть за городом: это значит быть в предместье Парижа.
— Сударыня, я настолько люблю Париж, что никогда не хочу его покидать.
— Но этот дом годен лишь на то, чтобы привозить сюда шлюх.
— Сударыня, я и буду их сюда привозить; но бьюсь об заклад, что, если вы окажете мне честь и приедете повидать меня здесь, вы привезете их еще больше, чем я.
— Послушать вас, Бассомпьер, — рассмеялась королева, — так все женщины — распутницы?
— Сударыня, таких женщин много.
— Ну, а я, Бассомпьер?
— О, вы, сударыня, — с поклоном отвечал граф, — другое дело, вы королева.
Королева-мать напрасно бранила Бассомпьера за то предпочтение, какое он отдавал столице, поскольку сама она как-то раз сказала в его присутствии, говоря о Париже и Сен-Жермене:
— Я настолько люблю эти два города, что хотела бы одной ногой быть в Сен-Жермене, а другой — в Париже!
— Ну а я тогда, — произнес Бассомпьер, — желал бы жить в Нантере.
Нантер, как известно, находится посередине между двумя этими городами.
Граф всегда был чрезвычайно учтив и чрезвычайно галантен. Один из его лакеев, увидев однажды даму, которая проходила по двору Лувра и которой никто не поддерживал шлейф ее платья, подбежал к ней и подхватил шлейф, заявив при этом:
— Никто не скажет, что лакей господина де Бассомпьера увидел даму, попавшую в затруднительное положение, и не пришел к ней на помощь!
И он нес ее шлейф до самого верха главной лестницы. Этой дамой была г-жа де Ла Сюз; она рассказала эту забавную историю маршалу, который тотчас возвел лакея в ранг камердинера.
Полагают, что Бассомпьер был женат на принцессе де Конти. Во всяком случае, он имел от нее сына; этот сын, которого звали Латур-Бассомпьер, жил в его доме и по виду был очень породист. На одном поединке, где он выступал секундантом, ему пришлось иметь дело с человеком, который пользовался левой рукой, поскольку за несколько лет до этого у него была искалечена правая рука; видя это, Латур-Бассомпьер пожелал, чтобы его правую руку тоже привязали к телу, хотя ему и говорили, что его противник имел возможность привыкнуть к своему увечью. Так что они дрались левыми руками, и Латур-Бассомпьер ранил своего противника.
Незадолго до того, как Бассомпьер был заключен в Бастилию, он повстречался с г-ном де Ларошфуко, который выкрасил себе бороду и волосы.
— Черт побери, Бассомпьер! — воскликнул Ларошфуко, давно не видевший графа. — Какой же вы потолстевший, пожирневший, поседевший!
— А какой же вы, — отвечал Бассомпьер, — накрашенный, напомаженный, нафуфыренный!
Оказавшись в Бастилии, Бассомпьер дал обет не бриться, пока не выйдет на свободу. Но, встретившись в тюрьме с г-жой де Гравель, он нарушил свой обет, которому в течение целого года оставался верен.
В Бастилии он познакомился с академиком Эспри.
— Вот человек, — сказал он, расставаясь с Эспри, — в самом деле являющийся хозяином владения, имя которого он носит.
Все узники, содержавшиеся вместе с ним в Бастилии, строили радужные расчеты. Один говорил: «Я выйду отсюда тогда-то», другой: «А я тогда-то». Бассомпьер же говорил:
— Ну а я уйду отсюда, когда уйдет господин дю Трамбле.
Господин дю Трамбле был комендантом Бастилии. Он получил эту должность благодаря Ришелье и, следовательно, должен был, скорее всего, лишиться ее, когда кардинал умрет или впадет в немилость. И потому, как только Ришелье тяжело заболел, г-н дю Трамбле навестил Бассомпьера.
— Ну вот, господин граф, — заявил он, — его высокопреосвященство умирает, и я полагаю, что вам недолго здесь оставаться.
— И вам тоже, господин дю Трамбле! — ответил Бассомпьер, по-прежнему верный своей мысли.
Однако после смерти кардинала г-н дю Трамбле сохранил свою должность, а Бассомпьер обрел свободу. Однако теперь он сам не пожелал выйти из тюрьмы.
— Я высшее должностное лицо, — заявил он, — верный слуга короля, а со мной обошлись недостойно! Я не выйду из Бастилии до тех пор, пока король лично не попросит меня об этом. К тому же мне больше не на что жить!
— Полноте! — сказал ему маркиз де Сен-Люк. — Поверьте мне, все равно выходите отсюда, а затем, если уж вам очень захочется, вы вернетесь обратно.
Выйдя на свободу, Бассомпьер немедленно занял свою прежнюю должность командующего швейцарской гвардией. И тогда он опять поставил на должный уровень свой стол, который вскоре снова оказался лучшим при дворе.
Бассомпьер был еще приятен собой и хорошо выглядел, хотя ему уже исполнилось шестьдесят четыре года, и, как и в дни молодости, сыпал остротами. Примерно в это время г-н де Мареско, посланный в Рим, чтобы выхлопотать кардинальскую шапку для г-на де Бове, духовника королевы, провалил возложенное на него поручение и явился ко двору сильно простуженный.
— Это неудивительно, — сказал Бассомпьер, — ведь из Рима он вернулся без шапки.
Поскольку Бассомпьер обладал превосходным здоровьем и часто говорил, что все еще не знает, где у него желудок, ему не приходило в голову беречь себя, и случилось так, что после великолепного ужина в доме у г-на д’Эмери он заболел; тем не менее, после того как он пролежал в постели десять дней, ему стало лучше и он поднялся; однако Ивлен, медик королевы, который приехал лечить его, но имел дела в Париже, поторопил его вернуться в столицу. Прибыв в Провен, Бассомпьер остановился в лучшей гостинице и ночью, во сне, умер без всяких страданий. Тело маршала было перевезено в его дом в Шайо, где его и похоронили.
Тем не менее, если верить г-же де Мотвиль, смерть этого человека, занимавшего столь важное место в начале того столетия, не произвела большого впечатления при дворе; его остроумие и его манеры устарели, а это значит, что, поскольку все другие знатные вельможи уже умерли, этот важный вельможа, все еще остававшийся в живых, мешал молодым дворянам, которым примером для подражания служил тогда герцог Энгиенский и которых называли в то время птиметрами. Впрочем, вот что говорит г-жа де Мотвиль о Бассомпьере.
«Об этом вельможе, которого так любил Генрих IV и которому так покровительствовала Мария Медичи, которым так восхищались и которого так хвалили в его молодости, в наше время никто не горевал. Он еще сохранил остатки своей былой красоты, был учтив, обязателен и щедр; однако молодые люди терпеть его не могли. Они говорили о нем, что он более не в моде, что он чересчур часто рассказывает всякие небылицы, что он всегда говорит о себе самом и своем времени; видела я и немало таких, у которых доставало непорядочности поднимать его на смех за то, что он любил радушно принимать их у себя, даже если ему самому не на что было пообедать. Помимо недостатков, которые они у него находили и к части которых у меня было точно такое же отношение, ему ставили в вину как великое преступление то, что он любил нравиться, любил пышность и, принадлежа ко двору, при котором господствовала учтивость и уважение к дамам, продолжал жить, придерживаясь тех же правил, при дворе, где, напротив, мужчины считают едва ли не за стыд проявлять учтивость по отношению к дамам и где неумеренное честолюбие и скупость являются лучшими добродетелями самых знатных вельмож и самых порядочных людей этого века…
А между тем, — добавляет г-жа де Мотвиль, — старость маршала де Бассомпьера стоила куда больше молодости некоторых самых вежливых людей нынешнего времени».
Примерно в это же самое время скончался принц де Конде; однако о нем нечего сказать, кроме того что он был отцом герцога Энгиенского, которого с этого времени в свой черед стали называть принцем де Конде, или просто господином Принцем.
XV. 1647–1648
Сводка военных действий. — Мазаньелло в Неаполе. — Притязания герцога де Гиза. — Его безумная страсть к мадемуазель де Понс. — Шелковый чулок. — Лекарство. — Белый попугай. — Ученые собаки. — Успехи герцога в Неаполе. — Его падение. — Спокойствие внутри королевства. — Семейство Мазарини. — Племянницы и племянники кардинала. — Их брачные союзы. — Поль де Гонди. — Его первые шаги. — Его дуэли. — Племянница булавочницы. — Чувства Ришелье к Гонди. — Путешествие Гонди в Италию — Игра в мяч. — Гонди представлен Людовику XIII. — Он становится коадъютором. — Его щедроты. — Бунт по случаю новых налогов. — Новые указы. — Сопротивление нарастает.