Между тем время шло, война за границей продолжалась, а вражда между регентшей и Парламентом становилась все более ожесточенной. Соединенные провинции разорвали союз с Францией, действуя по наущению Испании, которая добилась своей цели, воспользовавшись безумием принца Оранского. Принц де Конде заместил в Испании графа д’Аркура, но, несмотря на присутствие двадцати четырех скрипачей, с которыми он шел на штурм, его войска были отброшены от Лериды; маршал де Гассион был ранен под Лансом и умер от ран; наконец, Неаполь взбунтовался по призыву Мазаньелло, рыбака из Амальфи, который, пробыв двадцать пять лет лаццарони, три дня королем и один день безумцем, был убит теми, кто сопутствовал ему в рыбной ловле, королевской власти и безумии. Тотчас же все мелкие князьки Италии стали домогаться неаполитанской короны, которая упала с головы лаццарони и примерить которую предстояло нашему старому знакомому, герцогу де Гизу, на время потерянному нами из виду, но с позволения читателя появляющемуся опять, чтобы на глазах у нас совершить новые безумства, не менее любопытные, чем те, какие мы уже знаем.
Влюбившись сначала в настоятельницу монастыря в Авне, а затем в ее сестру; женившись сначала в Невере на принцессе Анне, а затем в Брюсселе на графине Буссю и объявив себя рыцарем герцогини де Монбазон, наш бывший архиепископ влюбился в конце концов в мадемуазель де Понс.
Мадемуазель де Понс была очаровательной и остроумной особой, принадлежавшей к свите королевы и обладавшей восхитительной фигурой и необычайно привлекательным лицом, которому можно было поставить в упрек лишь несколько избыточный румянец; но то, что модницам того времени, которым удавалось придавать себе подобную свежесть лица лишь с помощью румян, казалось недостатком, в глазах г-на де Гиза было достоинством. Так что он объяснился ей в любви, и честолюбивая особа, увидев в этом объяснении возможность вступить в брак с последним главным представителем владетельного рода, дала понять принцу, что она ненадолго останется равнодушной к любви, подлинные доказательства которой ей будут даны.
Герцог де Гиз столько раз в жизни давал доказательства своей любви, что любой другой исчерпал бы все их запасы; но воображение принца никогда не запаздывало. Прежде всего он пообещал мадемуазель де Понс жениться на ней.
— Простите, монсеньор, — промолвила она, — но ходит слух, что у вас уже есть две жены, и, признаться, у меня нет никакого желания попасть в сераль.
— Что до этого, — отвечал герцог, — то вы напрасно беспокоитесь; когда вы скажете мне, что любите меня, я немедленно отправлюсь в Рим и получу от его святейшества буллу о признании моих прежних браков недействительными.
— Дайте мне доказательство вашей любви, — повторила мадемуазель де Понс, — и тогда я скажу вам, люблю ли я вас.
Первое доказательство любви, которое принц дал мадемуазель де Понс, заключалось в том, что он похитил шелковый чулок, снятый ею с себя, и стал носить его вместо пера на своей шляпе. Эта новая мода наделала много шума при дворе. Все сбегались к окнам, чтобы поглядеть на г-на де Гиза, когда он проезжал мимо. Но принц нисколько не тревожился из-за этого и на протяжении целой недели продолжал с грустным видом носить это странное украшение на своей шляпе.
Уже одно это было вполне достаточным доказательством безумной страсти, но мадемуазель де Понс, отличавшаяся чрезвычайной взыскательностью, не удовольствовалась им и потребовала новых доказательств. Господин де Гиз счел своим долгом представить их юной особе.
Двор находился в то время в Фонтенбло, и г-н де Гиз, не желая разлучаться с мадемуазель де Понс, отправился туда вслед за двором. К несчастью, мадемуазель де Понс заболела и не выходила из своей комнаты. Господин де Гиз обосновался на лестнице и всем, кто поднимался по ней и кому его пол или род занятий давали право войти в комнату мадемуазель де Понс, поручал сказать ей, что он ее покорнейший слуга.
Среди тех, кто поднимался по лестнице, г-н де Гиз увидел аптекарского помощника. Он подошел к нему и поинтересовался, что тот несет в своем фартуке; малый вытащил из фартука склянку, содержавшую какую-то очень темную жидкость, и ответил, что это лекарство, предназначенное для мадемуазель де Понс.
Принц вынул из кошелька пистоль, дал его аптекарю и, заявив, что он берет это лекарство себе, велел ему вернуться в аптеку и приготовить еще одну порцию точно такого же снадобья.
— Но что же я скажу мадемуазель де Понс, которая с нетерпением ждет лекарство? — возразил аптекарский помощник.
— Скажи ей, любезный, — отвечал герцог де Гиз, с самым сентиментальным видом выпивая это гнусное пойло, — что раз она больна, то и я должен быть болен, ибо если одна моя половина охвачена болезнью, то другая никак не может быть здоровой.
С этими словами принц удалился в свои покои, где жестокие колики удерживали его весь день; но при каждом приступе он во всеуслышание выражал радость по поводу того, что испытывает ту же боль, какую должна была испытывать его возлюбленная.
Мадемуазель де Понс была тронута, но не убеждена, и потребовала дать ей третье доказательство.
И вот однажды она изъявила желание иметь белого попугая.
Как только это желание прозвучало, г-н де Гиз выбежал из дома и начал носиться по всему Парижу, пытаясь раздобыть нужную птицу, но это оказалось нелегким делом. И тогда он приказал разгласить на всех перекрестках, что даст сто пистолей любому, кто принесет ему птицу, похожую на ту, какую хочет иметь мадемуазель де Понс. Прошла неделя, в продолжение которой г-н де Гиз обегал все лавки торговцев птицей, всех ярмарочных фокусников и всех содержателей зверинцев. Но все было тщетно; несмотря на свои хлопоты, труды и траты, он сумел раздобыть лишь белого попугая с желтой головой.
— Мадемуазель, — сказал он, обращаясь к юной фрейлине, — я в отчаянии, что так плохо исполнил ваше желание; но соблаговолите прогуляться по Кур-ла-Рен, и вы увидите там зрелище, которое, надеюсь, вас позабавит.
Мадемуазель де Понс села в карету вместе с мадемуазель де Сен-Мегрен, своей подругой, и герцогом де Гизом. Приехав в Кур-ла-Рен, она увидела, что обе стороны аллеи заполнены учеными собаками. Господин де Гиз собрал в этом месте всех четвероногих артистов столицы, и все они по команде прыгали исключительно ради одной мадемуазель де Понс, отказываясь прыгать ради самых великих монархов Европы.
Собак было около двух тысяч. Мадемуазель де Понс не могла устоять против подобного доказательства любви; она протянула принцу руку, и с уст ее слетели слова «Я вас люблю», которых он так долго ждал. Принц едва не умер от радости и, ни на кого не возлагая заботу добиваться у его святейшества разрешения на развод, уже на другой день отправился в Рим, обменявшись перед этим с мадемуазель де Понс торжественными клятвами в вечной любви.
По чистой случайности г-н де Гиз оказался в столице христианского мира как раз в то время, когда в Неаполе освободился трон. Герцог подумал, что завоевание какой-либо короны явится неплохим доказательством любви, которое вполне можно будет добавить к тем, какие он уже дал своей возлюбленной. Вспомнив, что Иоланда Анжуйская, дочь неаполитанского короля Рене, была замужем за одним из его предков, он, со свойственной ему способностью мгновенно принимать решения, являвшейся одной из характерных черт его рыцарского воображения, тотчас написал предводителям восстания:
«Герцог де Гиз, в жилах которого течет неаполитанская кровь, находится в Риме и предлагает вам свои услуги».
Одновременно он послал ко двору Франции курьера с письмами на имя короля, королевы, герцога Орлеанского и кардинала Мазарини. Господин де Гиз извещал их, что, поскольку Неаполитанское королевство сделалось ничейным, он намерен захватить его и тем самым нанести большой ущерб Испании, с которой Франция вела тогда войну. В частной депеше к своему брату он подробно разъяснял ему разработанный им план и давал указания относительно переговоров с французским двором.
Однако во Франции все знали герцога де Гиза как вертопраха и его замысел расценили как сумасбродство.
Герцог де Гиз имел в качестве денежного подспорья всего лишь четыре тысячи экю золотом, а вся его армия состояла всего лишь из шести дворян, находившихся на службе у его семьи; однако на боку у него висела шпага его прадеда Франсуа, а в груди билось сердце его деда Генриха. 11 ноября он на рыбачьей лодке отплыл из Рима и неделю спустя написал кардиналу Мазарини:
«Мне удалось добиться успеха, монсеньор, и теперь я герцог Неаполитанской республики; однако все здесь я застал в таком беспорядке и в такой неразберихе, что без мощной поддержки мне будет трудно удержаться в том же положении».
Мазарини не оказал никакой помощи герцогу, который два месяца спустя оказался испанским пленником в Капуе.
Дело в том, что в это самое время парижский народ подбросил королевскому двору неожиданное занятие, настолько неожиданное, что кардинал де Рец пишет в своих «Мемуарах»: «Тот, кто заявил бы тогда, что в государстве может произойти какая-нибудь смута, прослыл бы безумцем, и не во мнении людей заурядных, а во мнении таких людей, как д’Эстре и Сеннетер», то есть умнейших людей королевства.
Генеральный адвокат Талон был того же мнения, ибо в те дни он писал:
«То ли потому, что все устали говорить о государственных делах и испытывать трудности, которые они с собой приносят, то ли потому, что умы утомились от рассуждений о собственных интересах… все у нас пребывает в величайшем спокойствии».
Единственным событием, беспокоившим тогда двор, была болезнь короля Людовика XIV и герцога Анжуйского, его брата, которые оба захворали оспой в Фонтенбло.
Правда, г-жа де Мотвиль рассказывает, что один из самых опытных и самых осведомленных придворных говорил ей тогда, что он предвидит большие смуты в государстве; но, по словам кардинала де Реца, этого человека воспринимали, несомненно, как безумца, и никто не обращал ни малейшего внимания на его предсказание.