— Это справедливо, — ответил принц. — Ну что ж, спускайся.
Вогримо не заставил просить себя дважды, ухватился за веревку и стал спускаться вниз, но, поскольку он был толстым и тяжелым, в пяти или шести туазах от земли веревка оборвалась, и он грузно упал на дно рва. Герцог последовал за ним и, спустившись до того места, где веревка оборвалась, соскользнул по откосу вала, очутившись целым и невредимым на дне рва и обнаружив там Вогримо, едва пришедшего в себя от сильного ушиба.
В это самое время на другой стороне рва показались пять или шесть слуг принца, которые бросили беглецам веревку; но и на этот раз лакей, чтобы быть уверенным в своем спасении, потребовал, чтобы его вытащили изо рва первым. Герцог де Бофор помог Вогримо обвязать веревкой грудь, после чего слуги принца вытащили лакея наверх совершенно истерзанным, причем не только вследствие падения, но и вследствие подъема, ибо, лишенный сил, он не мог помогать себе ни руками, ни ногами, и веревка, на которую приходился весь вес его тела, чуть было его не удушила.
Герцог последовал за ним и выбрался на бровку откоса целым и невредимым. Вогримо посадили на одну лошадь, герцог сел на другую, и все помчались по направлению к Ножанским воротам, которые по их приказу открылись. По другую сторону ворот стоял отряд из пятидесяти всадников; герцог, которого переполняла радость от того, что он обрел свободу, устремился в середину этого отряда, и вскоре вместе со своим кортежем скрылся из глаз.
Какая-то женщина и маленький мальчик, которые собирали зелень в небольшом саду, примыкавшем ко рву, видели весь этот побег. Однако, поскольку люди, ожидавшие герцога де Бофора, припугнули их, они не осмелились ни бежать, ни кричать, пока беглецы их видели и, следовательно, могли им отомстить. Но стоило тем скрыться из виду, как женщина побежала рассказать все мужу, который тотчас бросился к донжону и поднял тревогу. В донжоне никто и не подозревал о том, что произошло; там по-прежнему царило полнейшее спокойствие, а стражники все еще пропивали деньги герцога де Бофора. Так что никто не хотел верить в его бегство, и вестника сочли полоумным. Но он продолжал настаивать на своем столь убежденно, да и его жена, пришедшая вместе с ним, привела столько подробностей, что стражники поднялись, наконец, в камеру герцога. Они обнаружили там распростертого на полу Ла Раме со связанными руками и ногами и кляпом во рту; возле него лежали два кинжала, один из которых был обнажен, и его шпага, перевязанная лентой так, что клинок нельзя было вытащить из ножен; у ног тюремщика валялась его сломанная трость.
Первым делом стражники вынули у него изо рта кляп. И тогда Ла Раме рассказал, как все произошло; но вначале все подумали, что он содействовал бегству герцога и обставил все таким образом лишь для того, чтобы отвести подозрения. Так что до более полного расследования его поместили в тюремную камеру. В дальнейшем его признали невиновным, но, тем не менее, он получил приказ продать свою должность и потерял на этой продаже пятьсот или шестьсот экю. Когда по возвращении в Париж герцог де Бофор узнал о беде, постигшей тюремщика, он вернул ему эту сумму.
Новость о побеге герцога де Бофора произвела при дворе самые различные впечатления. Однако судить со стороны о чувствах, которые она вызвала, было трудно. Королева, казалось, мало обеспокоилась этим побегом, а кардинал лишь посмеивался, говоря, что г-н де Бофор правильно сделал и что сам он на его месте действовал бы точно так же, однако не ждал бы столь долго. И в самом деле, все полагали, что герцога де Бофора, не имевшего ни крепостей, ни денег, не стоит особенно опасаться, и, озабоченные лишь ссорой, которую затеял Парламент, и бунтом, который пытался поднять народ Парижа, ни о какой войне не думали. К тому же французский двор был занят тогда одним чрезвычайно важным событием.
Вспомним о вынужденной женитьбе герцога Гастона Орлеанского на мадемуазель де Гиз во время суда над Шале и о смерти юной принцессы, разрешившейся от бремени девочкой, которую называли мадемуазель де Монпансье. Сначала эта девочка росла куда больше под опекой королевы, чем под опекой своего отца; затем, поскольку характер у нее был гордый и независимый, она, взрослея, мало-помалу окончательно вырвалась из-под опеки их обоих.
Первым принцем, который за ней ухаживал, был молодой принц Уэльский, вместе с матерью находившийся в изгнании во Франции, в то время как его отец, Карл I, отстаивал свой трон в борьбе с парламентом и свою голову в борьбе с Кромвелем.
Во всех тех многочисленных случаях, какие предоставляли ему придворные праздники, балы и спектакли, он все свое внимание уделял только ей. Когда она приезжала повидать английскую королеву, он встречал ее у подножки ее кареты и провожал к ней обратно, и всегда был при этом с непокрытой головой, какова бы ни была погода. Более того, когда однажды мадемуазель де Монпансье должна была ехать к г-же де Шуази, жене канцлера герцога Гастона Орлеанского, английская королева, которая, без сомнения, хотела брачного союза между молодыми людьми, приехала к мадемуазель де Монпансье и пожелала причесать ее своими собственными руками, что она и сделала, в то время как юный принц Уэльский держал светильник. В этот день бант на рукоятке его шпаги был алого, белого и черного цветов, поскольку лентами этих цветов была прикреплена корона, украшавшая голову принцессы. Выйдя из кареты у дверей г-жи де Шуази, мадемуазель де Монпансье увидела, что принц Уэльский уже ждет ее там, а затем, уделив на протяжении этого вечера все свое внимание только ей, он ждал ее снова у подъезда Люксембургского дворца, где она жила вместе с отцом. Все эти ухаживания заставляли думать о будущем бракосочетании принца Уэльского и мадемуазель де Монпансье.
Однако вовсе не такими были намерения Мазарини. Все это происходило в 1646 и 1647 годах, а дела в Англии шли в то время так плохо, что вскоре единственным вероятным наследством, на которое мог рассчитывать принц Уэльский, должна была стать возможность домогаться мести и отвоевывать трон. И потому в ту пору — то ли вследствие того, что уже в самом деле были сделаны первые шаги к этому брачному союзу, то ли эту новость распространяли лишь с целью приличным образом отодвинуть в сторону принца Уэльского — пошли разговоры о бракосочетании мадемуазель де Монпансье с императором, который незадолго до этого лишился своей супруги.
Мадемуазель де Монпансье была честолюбива, и, хотя император был вдвое старше ее, она с готовностью восприняла известие об этом предполагаемом брачном союзе. Юный принц, прекрасно понимая, что любой император, как бы ни был он стар и уродлив, всегда возьмет верх над любым юным и прекрасным, но не имеющим своей державы принцем, отступил и предоставил своему достославному сопернику полную свободу действий.
Но только этого и хотели при французском дворе, и потому вскоре с мадемуазель де Монпансье перестали говорить, по крайней мере официально, о браке с императором; это причинило ей великую боль, если верить тому, что она сама говорит по этому поводу в своих «Мемуарах».
«Кардинал Мазарини, — пишет она, — часто говорил мне, что выдаст меня замуж за императора, и, хотя он ничего для этого не делал, беспрестанно уверял меня в своих стараниях. Аббат де Ла Ривьер, также почитавший за счастье угождать мне, уверял меня, что непременно поговорит об этом с моим отцом и кардиналом. Но позднее мне стало ясно, что все это делалось лишь для того, чтобы обнадежить меня, и поняла я это в тот день, когда мой отец сказал мне: “Я знаю, что предложение вступить в брак с императором вам нравится, и, если это так, я буду способствовать этому всеми силами; однако я убежден, что вы не будете счастливы в этой стране: там живут на испанский лад, а император старше меня самого. И потому я полагаю, что это предложение не так уж заманчиво для вас и что вы могли бы быть счастливы только в Англии, если дела там поправятся, или в Савойе”. Я ответила ему, что желала бы выйти замуж за императора и что это мой собственный выбор, что я умоляю его одобрить мое желание и говорю это из соображений благопристойности; да, император не молод и не галантен, но благодаря этому можно видеть, ибо так оно и есть, что я всегда думала более о положении в обществе, чем об определенном человеке. Однако мои желания не могли тронуть никого из тех, в чьей власти был успех дела, и от всего этого я имела лишь досаду слышать, как о таком браке еще долго велись разговоры».[28]
Между тем, в то время как мадемуазель де Монпансье начала догадываться, что, возможно, ее не выдают замуж из-за личной выгоды отца, который, не имея собственного состояния, управлял огромными владениями своей дочери, Виллермон, достойный дворянин, гвардейский капитан и друг состоявшего на ее службе офицера по имени Сожон, был взят во Фландрии в плен генералом Пикколомини, который после нескольких месяцев неволи позволил ему под честное слово вернуться во Францию. На прощание генерал дал в его честь обед и, поскольку с иностранцами принято беседовать об их отчизне, он завел разговор о французском дворе. И тогда, вполне естественно, Виллермон стал говорить о мадемуазель де Монпансье, расхваливать ее нрав и ее красоту.
— Да, да, — сказал Пикколомини, — мы знаем ее, по крайней мере понаслышке, и были бы счастливы иметь такую достойную принцессу у себя.
Подобное замечание человека, близкого к эрцгерцогу Леопольду Вильгельму, выглядело более чем предложением. Так что эти слова поразили Виллермона, и он повторил их Сожону, которому они вскружили голову и который с этой минуты не думал ни о чем другом, кроме брака мадемуазель де Монпансье с эрцгерцогом.
Вначале эти несколько неопределенные известия, переданные мадемуазель де Монпансье, не произвели на нее большого впечатления, поскольку она по-прежнему мечтала о браке с императором; но вскоре разнесся слух, что император женится на эрцгерцогине Тирольской, и тогда, с досады, принцесса начала чуть больше верить в замысел Сожона. Неизвестно, докуда продвинулась интрига, ибо принцесса, которая одна могла это сказать, все отрицала; но однажды утром Сожон был арестован, и вечером все начали шептаться, что мадемуазель де Монпансье едва не была похищена эрцгерцогом.