Затем он взял коадъютора за руку и, приведя его в серую опочивальню, где находилась королева, произнес, указывая на него ее величеству:
— Вот, государыня, человек, которому я обязан жизнью и которому вы, ваше величество, обязаны спасением вашей гвардии и, быть может, спасением Пале-Рояля.
Королева улыбнулась, но такой двусмысленной улыбкой, что коадъютор не был обманут ею; тем не менее, никак не обнаруживая, насколько оскорбило его это новое проявление недоверия, он прервал маршала, продолжавшего свою хвалебную речь, и произнес:
— Государыня, речь идет не обо мне, а о Париже, покорном и безоружном, который явился, чтобы припасть к стопам вашего величества.
— Париж весьма виновен и недостаточно покорен! — с пылающим от гнева лицом ответила королева. — Но, с другой стороны, если он был столь разъярен, как меня хотели уверить, то каким образом он мог в такое короткое время успокоиться?
При этих словах маршал де Ла Мейре, который уловил подспудную мысль королевы, не смог сдержать возмущения и, чертыхнувшись, промолвил:
— Государыня, видя, как вас обманывают, благородный человек обязан сказать вам всю правду. Так вот, я вам ее скажу: если вы, ваше величество, сегодня же не отпустите Брусселя на свободу, то завтра в Париже не останется камня на камне.
Коадъютор собрался подтвердить эти слова маршала, но королева презрительным смешком замкнула ему рот и произнесла:
— Подите отдохните, господин коадъютор; вы, должно быть, устали, так много и так успешно потрудившись сегодня.
На подобный ответ возразить было нечего. Коадъютор вышел из дворца, унеся в сердце злобу и поклявшись отомстить. Но как? Этого прелат еще не знал, ибо обстоятельства еще недостаточно прояснились, чтобы он мог на что-нибудь решиться.
У дворцовых ворот коадъютора дожидалась бесчисленная толпа, заставившая его взобраться на крышу его кареты, которую ему только что подали, и дать отчет в том, что он делал в Пале-Рояле. И тогда он рассказал, что в ответ на его уверения, что народ готов сложить оружие и разойтись по домам, если ему возвратят Новьона, Бланмениля и Брусселя, королева вполне определенно обещала освободить узников.
Это обещание, несмотря на сопровождавшие его слова «вполне определенно», которые употребил коадъютор, показалось народу весьма расплывчатым, и, возможно, за два часа до этого он не удовлетворился бы им, но близилось время ужина.
«Это обстоятельство, — говорит кардинал де Рец, — может показаться смешным, однако оно справедливо, и я наблюдал, что в Париже во время народных возмущений самые горячие головы не желают припоздниться с ужином».
Благодаря этому обстоятельству парижский народ разошелся по домам, и коадъютор смог спокойно вернуться к себе, где он лег в постель и приказал пустить ему кровь, чтобы избегнуть последствий, которые мог повлечь за собой полученный им в голову удар камнем.
Впрочем, мы не расстаемся еще с коадъютором, поскольку именно он будет главной движущей силой событий, о которых пойдет далее рассказ.
XVII. 1648
Коадъютор и его друзья. — Их опасения и их советы. — Честолюбивые замыслы Гонди. — Приготовления к гражданской войне. — Распоряжения коадъютора. — Народный бунт. — Баррикады. — Планы двора. — Чины Парламента ходатайствуют перед королевой. — Опасность, которой они подвергаются сами. — Их новое хождение в Пале-Рояль. — Они добиваются освобождения Брусселя. — Тревоги двора. — Торжество Брусселя. — Постановление Парламента. — Разрушение баррикад. — Куплет о фрондерах.
Коадъютор вернулся домой раздосадованный, страдая от душевной боли еще больше, чем от боли в теле. Он сознавал, что был игрушкой в руках Мазарини и королевы и что они выдвигали его вперед, не намереваясь сдержать ни одного из тех обещаний, какие они его устами давали народу Парижа. Если бы так произошло, то коадъютор за один день потерял бы любовь парижан, приобретенную им ценой стольких забот, денег и трудов.
Он пребывал в размышлениях, когда к нему явился Монтрезор, этот вечно недовольный человек, замышлявший вместе с Сен-Маром против Ришелье и вместе с коадъютором против Мазарини.
— Да уж, сударь, — произнес Монтрезор, — ну и славную вы проделали сегодня кампанию!
— О чем вы? — спросил коадъютор.
— Ну вот скажите, — продолжил Монтрезор, — что, по вашему мнению, вы выиграли от двух своих визитов в Пале-Рояль?
— Я выиграл то, — отвечал коадъютор, досадуя, что сказанное Монтрезором так хорошо согласуется с тем, что нашептывал ему внутренний голос, — что рассчитался с королевой, которой я обязан своим саном коадъютора.
— Так вы полагаете, что королева довольна вами? — со смехом спросил Монтрезор.
— Надеюсь.
— Да не обманывайте себя, сударь, ибо она только что сказала госпоже де Навайль и госпоже де Мотвиль, что вам не подобало подстрекать народ, а вы делали для этого, слава Богу, все от вас зависящее!
Это замечание настолько хорошо соответствовало душевным терзаниям коадъютора, что, хотя он и покачал головой в знак сомнения, Монтрезор ясно увидел, что удар попал в цель. К тому же он получил поддержку, ибо в эту минуту г-н де Лег, капитан гвардии герцога Орлеанского и один из ближайших друзей коадъютора, открыл дверь его комнаты.
— Добро пожаловать, господин де Лег! — приветствовал его коадъютор. — Знаете, что мне сказал сейчас Монтрезор?
— Право, нет, — ответил Лег.
— Он сказал, что при дворе надо мной смеются и утверждают, будто все, что я делал сегодня, было лишь комедией, имевшей целью взбунтовать народ!
— Ну что ж, — спокойно произнес Лег, — Монтрезор прав.
— И вы можете предоставить мне достоверные доказательства его слов? — спросил коадъютор, чувствуя, как гнев в нем начинает брать верх над рассудком.
— Я приехал к вам прямо с ужина у королевы, — ответил Лег.
— Ну и что вы там видели? Что вы там слышали?
— Я видел там людей, весьма обрадованных тем, что дела приняли куда лучший, чем они ожидали, оборот, а слышал я там множество злых насмешек над каким-то коадъютором, который хотел взбунтовать народ, но, не преуспев в этом, прикинулся раненым, хотя вовсе им не был, и который, выходя из дома, рассчитывал, что ему будут рукоплескать, как трагедии Корнеля, а вернулся домой освистанный, как фарс Буаробера. Короче, этот самый коадъютор, о котором я вам говорю, составлял предмет всех разговоров и битых два часа служил мишенью тонких насмешек Ботрю, грубых шуток Ножана, зубоскальства Ла Ривьера, притворного сострадания кардинала и громкого смеха королевы.
— Дорогой господин коадъютор, — произнес Монтрезор, — неужто вы не читали сочинение «Заговор Фиески», которое лет эдак пятнадцать тому назад написал некий аббат де Гонди, мой хороший знакомый?
— Разумеется, Монтрезор, — отвечал коадъютор, — разумеется; вы ведь знаете, что Фиески мой любимый герой; но я нигде не читал, что Фиески был обязан своим титулом графа ди Лаванья дожу, против которого он составил заговор.
— Что ж, — сказал Монтрезор, поднимаясь, — ложитесь спать с этими прекрасными чувствами, а завтра, пожалуй, проснетесь в Бастилии.
— А что вы об этом думаете, Лег? — спросил коадъютор.
— Я, — отвечал капитан гвардейцев, — полностью согласен с Монтрезором, и будь я на вашем месте, то после всего услышанного, клянусь вам, или решился бы на открытое сопротивление, или непременно бежал бы, причем не завтра и не в эту ночь, а сию же минуту.
В это мгновение дверь отворилась в третий раз, и г-н д’Аржантёй, который некогда был первым дворянином покоев у графа Суассонского и в его доме близко познакомился с аббатом де Гонди, вошел в комнату, бледный и растерянный.
— Вы пропали! — тут же заявил он коадъютору, не дав ему времени задать хотя бы один вопрос. — Маршал де Ла Мейре послал меня сказать вам, что какой-то дьявол вселился в обитателей Пале-Рояля и внушил им всем, будто вы приложили все старания, чтобы подогреть мятеж; маршалу не удалось заставить их переменить такое мнение о вас, и уже этой ночью против вас будут приняты самые жестокие меры.
— Какие же? — спросил коадъютор.
— Послушайте, — произнес д’Аржантёй, — пока все это лишь замыслы, но эти замыслы с минуты на минуту могут быть приведены в исполнение. Вот о чем поговаривают в Лувре и вот что господин де Ла Мейре поручил мне передать вам: вы будете арестованы и препровождены в Кемпер-Корантен; Брусселя отвезут в Гавр-де-Грас, а канцлер отправится на рассвете во Дворец правосудия, чтобы запретить Парламенту заседать и дать ему приказ удалиться в Монтаржи.
— Ну, — одновременно воскликнули Монтрезор и Лег, — что вы скажете на это?!
— Народ не позволит им так поступить.
— Народ? — переспросил граф д’Аржантёй. — Да, конечно. Но где, по вашему мнению, народ теперь находится?
— А разве он не на улицах?
— Как же! Это как раз тот случай, когда кардинал и королева оказались превосходными пророками, предсказав, что к ночи волнение развеется подобно дыму. Народ, мой дорогой коадъютор, разошелся по домам. Маршал де Ла Мейре, который был послан двором удостовериться, в каком состоянии пребывает Париж, вернулся и рассказал все как есть, а именно, что из всех этих толп, переполнявших улицы и переулки, к этому часу там осталось не более ста человек, что костры погасли и разжечь их снова некому, так что любой, кто приедет этой ночью из Бретани или Лангедока, даже не заподозрит о том, что происходило здесь днем.
Коадъютор взглянул на Монтрезора и Лега, с улыбкой слушавших этот рассказ.
— Значит, дорогой д’Аржантёй, — спросил коадъютор, — именно это маршал де Ла Мейре поручил вам мне передать?
— Да, чтобы вы подумали о своей безопасности.
— А маршал де Вильруа ничего мне не передавал?
— Он не осмелился, вы же знаете, как он труслив; однако он с таким видом пожал мне руку, что у меня не осталось никаких сомнений в замыслах двора; от себя же скажу, что на улицах теперь нет ни души, что все спокойно и завтра власти смогут вздернуть кого угодно.