— Ну как?! — воскликнул Монтрезор. — Что я вам говорил?..
Между тем г-н де Лег, переплюнув всех, принялся сетовать на поведение коадъютора в этот день, поведение, которое, как он выразился, внушает жалость друзьям прелата, хотя оно может погубить их так же, как и его самого.
Коадъютор позволил друзьям высказать все эти жалобы и насмешки, а затем, когда они кончили, произнес:
— Послушайте, оставьте меня одного на четверть часа, и через четверть часа я докажу вам, что мы еще способны внушить чувство, отличное от жалости.
Затем коадъютор попросил всех перейти в соседнюю комнату и остался один.
Коадъютор приблизился, наконец, к цели, которой он домогался всю свою жизнь, то ли потому, что начитался Плутарха, то ли потому, что написал «Заговор Фиески», а именно, сделаться главой партии. И поскольку он беспрестанно ждал этой минуты, то все у него было заранее подготовлено для того, чтобы не упустить свой шанс, когда она настанет. Он позвал своего камердинера и отправил его к советнику Счетной палаты Мирону, полковнику милиции квартала Сен-Жермен-л’Осерруа, с запиской, в которой содержалась просьба немедленно прийти к нему.
В этот момент колокола на соборе Парижской Богоматери пробили полночь. Коадъютор подошел к окну. Ночь была тихой и ясной. На улицах Парижа царило полнейшее спокойствие, и лишь кое-где, как и говорил д’Аржантёй, догорали костры, бросая вокруг последние отблески.
Когда время, которое просил ему дать коадъютор, истекло, Монтрезор, Лег и д’Аржантёй вышли из соседнего кабинета и застали прелата стоящим у окна.
— Ну что ж! — сказал д’Аржантёй. — Четверть часа прошло!
— Да, — ответил коадъютор.
— Ну и о чем вы думаете?
— Я думаю, — ответил коадъютор, спокойно закрывая окно, — что завтра к полудню весь Париж будет в моих руках.
Три его друга, которым он доверил эту странную тайну, разразились смехом, ибо они решили, что удар, который коадъютор получил в голову, повредил ему мозг.
В эту минуту в комнату вошел камердинер коадъютора вместе с советником Счетной палаты Мироном. Коадъютор дал камердинеру еще одно письмо, на имя аудитора Счетной палаты Л’Эпине, который был капитаном милиции квартала Сент-Эсташ. Л’Эпине был его старым знакомым, и они вместе участвовали в заговоре графа Суассонского. Камердинер тотчас вышел, чтобы отнести это второе письмо.
Мирон, несомненно, заранее знал о планах коадъютора, ибо явно не казался удивленным тем, что его потревожили в столь поздний час. Коадъютор рассказал ему обо всем, что произошло, и, отойдя вдвоем в сторону, они около получаса беседовали о мерах, которые им следовало теперь предпринять. Затем Мирон простился с коадъютором и его друзьями и удалился. Однако через несколько минут дверь отворилась вновь и он появился снова, сопровождаемый каким-то простолюдином.
Этот человек был братом его повара. Приговоренный за некоторое время до этого к виселице, он сумел улизнуть от наказания и теперь осмеливался выходить из дома лишь по ночам. Мирон, выйдя от коадъютора, встретился с этим человеком, который узнал его и рассказал ему такие интересные подробности о том, что их в настоящее время занимало, что Мирон вернулся вместе с ним к коадъютору.
И в самом деле, блуждая, по своей привычке, этой ночью по городу, брат повара заметил у дверей дома Мирона двух гвардейских офицеров, которые стояли и разговаривали между собой. Он спрятался, опасаясь быть узнанным, и услышал весь их разговор. Этими гвардейскими офицерами был лейтенант Рюбантель и подполковник Ванн. Они совещались о том, как им следует войти к Мирону, чтобы захватить его врасплох, как это было сделано с Брусселем, и обдумывали, в каких местах лучше расставить гвардейцев, швейцарцев, а также отряды тяжелой и легкой конницы, чтобы обеспечить себе контроль над всеми кварталами от Нового моста до Пале-Рояля.
И тогда этот человек, рассудив, что нельзя терять время, пробрался в дом Мирона, чтобы предупредить его о том, что против него затевается, и узнал, что за хозяином дома приходили от коадъютора. Тогда он отправился к архиепископской резиденции, надеясь встретить Мирона там, и столкнулся с ним, когда тот выходил от коадъютора.
— Что ж! — сказал коадъютор. — Нам недоставало лишь сведений о том, где будут расставлены войска. Теперь мы осведомлены об этом; действуйте так, как мы договорились, дорогой Мирон, и не теряйте ни минуты.
Мирон поклонился и вышел.
Коадъютор отдавал приказы, словно командующий армией.
Оставшись наедине со своими друзьями, коадъютор спросил, хотят ли они помогать ему. После нескольких минут раздумья они дали согласие. Монтрезор и Лег поспешили присоединиться к своим товарищам, а д’Аржантёй, который был тесно связан с шевалье д’Юмьером, Луи де Креваном, будущим маршалом Франции, вербовавшим новобранцев в Париже, пообещал позаимствовать у него пару десятков солдат. После этого они условились о тех местах, где должны были расположиться Монтрезор и Лег. Что же касается д’Аржантёя, то, поскольку это был самый храбрый и самый решительный человек на свете, ему было поручено занять позицию около Нельских ворот, ибо брат повара, передавший подробности разговора Рюбантеля и Ванна, дважды слышал, как они упоминали название этих ворот, и у коадъютора появилось подозрение, что через них задумано кого-то увезти.
Тем временем Мирон принимал предусмотренные меры предосторожности, лично расставляя самых почтенных горожан тех кварталов, что находились под угрозой, во всех тех местах, где, по-видимому, должны были разместить войска. Эти горожане были одеты в черные плащи и не имели при себе оружия. Мирон действовал столь расторопно, что в течение двух часов более четырехсот человек были расставлены от Нового моста до Пале-Рояля «так бесшумно, — говорит в своих “Мемуарах” коадъютор, — и так несуетливо, как если бы послушники-картезианцы сошлись туда для молитвенного созерцания».
Между тем в свой черед появился Л’Эпине; он получил приказ быть готовым по первому распоряжению завладеть заставой Сержантов, чтобы возвести там баррикаду против гвардейцев, находившихся в Пале-Рояле; несомненно, Л’Эпине был предупрежден об этом заранее, поскольку он воспринял приказ так, как если бы исполнить его было проще простого, и удалился без всяких возражений, заявив, что на него можно положиться и что он будет на своем посту.
Затем, отдав приказания, подобно тому как это сделал герцог Энгиенский накануне битвы при Рокруа, коадъютор, подобно ему, уснул в ожидании, что его разбудят.
В шесть утра в его спальню кто-то вошел; это был секретарь Мирона, пришедший сообщить ему, что в течение всей ночи войска не показывались и замечено было лишь несколько конников, которые, видимо, проводили разведку отрядов горожан и, признав их незначительными, галопом вернулись в Пале-Рояль.
Но если с этой стороны все пока было спокойно и никакой очевидной угрозы не было, то далеко не так все обстояло в ведомстве канцлера, где, судя по тому, как там бегали взад и вперед полицейские стражники, явно что-то затевалось против спокойствия парижского народа.
В семь утра второй вестник Мирона пришел уведомить коадъютора, что канцлер со всей подобающей его должности пышностью направляется ко Дворцу правосудия; одновременно гонец д’Аржантёя сообщил, что две роты швейцарской гвардии идут к Нельским воротам.
Наступила решительная минута, и коадъютор приказал всем действовать в соответствии с его указаниями.
Через четверть часа по шуму, докатившемуся до архиепископской резиденции, коадъютор смог понять, что его распоряжения исполняются. Монтрезор и Лег, находившиеся на Новом мосту и поддерживаемые ополченцами Мирона, призвали весь народ к оружию. Л’Эпине, со своей стороны, овладел заставой Сержантов, а д’Аржантёй, переодетый каменщиком, с линейкой в руке, атаковал со своими новобранцами швейцарских гвардейцев, двадцать или тридцать из них убил, захватил знамя и рассеял остатки двух рот.
Эта тройная атака привела к тому, что весь город оказался охвачен огнем мятежа. Словно пороховая дорожка, он стремительно распространился от центра Парижа до самых отдаленных кварталов. Все взялись за оружие, даже женщины и дети. За самое короткое время было сооружено более тысячи двухсот баррикад.
Канцлер, теснимый со всех сторон, видевший перед собой бушующую толпу, которая словно вырастала из-под земли, и провожаемый угрозами и проклятиями, с трудом смог укрыться во дворце О, находившемся в конце набережной Августинцев, со стороны моста Сен-Мишель. Однако едва за ним закрылись ворота, как народ бросился на них с такой яростью, что тут же вышиб их. Канцлер спрятался вместе со своим братом, епископом Мо, в маленькой каморке, дверь которой, затворенная им, была скрыта стенным ковром. Но, поскольку ему было понятно, что его жизнь находится в опасности и если его обнаружат, то изрубят в куски, он, оставив тщетные поиски выхода из этой каморки, бросился на колени перед своим братом-епископом и исповедался, ожидая с минуты на минуту начала бойни. Тем не менее, вопреки всякому ожиданию, он не был обнаружен. Народ увлекся разграблением дворца, алчность взяла верх над жаждой мести, и, вытаскивая из него обстановку великолепных покоев, роскошные стенные ковры и богатые каминные украшения, никто не обращал внимания на незаметную каморку, где укрылся канцлер.
Все это время у королевы шло совещание; на этом собрании присутствовали все принцессы, в том числе несчастная английская королева, которая, оставив свое королевство в состоянии бунта, приехала просить приюта в другом королевстве, охваченном смутой. Что же касается кардинала, то он занимался делами в малом кабинете королевы, держа при себе аббата де Ла Ривьера и нескольких придворных вельмож, которые казались ему самыми верными его сторонниками. В этот момент в Пале-Рояль явился человек, которого послал все еще прятавшийся в своем дворце канцлер Сегье, желая уведомить королеву и кардинала о положении, в котором он оказался. Королева тотчас вызвала маршала де Ла Мейре и приказала ему идти на помощь к канцлеру. Маршал немедленно отправился ко дворцу О, взяв с собой солдат тяжелой и легкой конницы.