Вместо одного совещания состоялось два: двадцать один чин Парламента прибыл в Сен-Жермен, куда приехали также герцог Орлеанский и принц де Конде. В итоге двух этих совещаний королева издала 4 октября декларацию, которую подписали кардинал, принцы и канцлер:
«Ни одно должностное лицо не может быть отстранено от исполнения своих обязанностей всего лишь именным указом; всякое арестованное должностное лицо в течение суток будет препровождено к судьям, которые полагаются ему по закону, и то же самое относится ко всем подданным короля, если только против них не найдется улик, в каковом случае задержание не может длиться более полу-года».
Самым странным в этой декларации являлось то, что она была подписана двумя принцами, одного из которых дважды или трижды ссылали, по поводу чего Парламент никогда не возмущался, а у другого отец провел три года в Венсене, против чего та же самая корпорация, восставшая в первый раз против ареста Бланмениля и Брусселя и во второй раз против ссылки Шатонёфа и ареста Шавиньи, никоим образом не возражала.
Что же касается ущерба, нанесенного этой декларацией правам двора, то г-жа де Мотвиль прямо называет ее убийственной для королевской власти. Добавим, что Шавиньи, которого уже отправили в Гавр, был отпущен на свободу, получив при этом приказ удалиться в принадлежавшие ему поместья.
Эта победа показала Парламенту меру его власти и дала понять Мазарини всю его слабость и как мало, несмотря на предпринятые им усилия, он укоренился во Франции, если требуется такая малость, чтобы применить к нему закон против иностранцев, изданный во времена убийства маршала д’Анкра. Так что как раз к этому моменту, по всей вероятности, следует отнести весьма неопределенную дату события, называемого некоторыми историками вымышленным, но удостоверяемого принцессой Пфальцской, второй женой герцога Анжуйского, брата Людовика XIV, и матерью регента: имеется в виду тайное бракосочетание королевы и кардинала.
Мы просто-напросто повторим сказанное ею по этому поводу.
«Королева-мать, вдова Людовика XIII, не довольствуясь тем, что она любила кардинала Мазарини, в конце концов вышла за него замуж; он не был священником и не давал обетов, которые могли помешать ему заключить брак. Он страшно пресытился доброй королевой и грубо обращался с ней, но в то время заключать тайные браки было делом обычным».
Что же касается брака королевы-матери, то теперь известны все его обстоятельства, а тайный ход, по которому кардинал каждую ночь являлся к королеве, еще и сегодня можно увидеть в Пале-Рояле, и, как уверяют, когда она сама приходила повидать его, он всегда говорил:
— Ну чего еще хочет от меня эта женщина?
Старая Бове, первая камеристка королевы-матери, знала о ее браке с кардиналом Мазарини, и это вынуждало Анну Австрийскую уступать всем желаниям своей наперсницы. В итоге огромное влияние г-жи де Бове служило для придворных предметом крайнего удивления. Вот послушайте, что говорит о ней Данжо, человек официальный, ходячий «Монитёр» того времени:
«Это была женщина, с которой долгое время считались самые знатные вельможи и которая, хотя и сделавшись уже старой, уродливой и кривой, продолжала время от времени появляться при дворе, облаченная в парадное платье, словно знатная дама, и была с исключительным уважением принимаема там до самой своей смерти».
Прибавим, что г-жа де Бове была не только наперсницей королевы-матери, но еще и первой любовницей короля Людовика XIV.
Тем не менее, невзирая на эту опору в лице королеве, опору, причины которой вскоре стали известны не только при дворе, но и в городе, как это доказывают памфлеты того времени, и среди прочих те, что носят названия «Скрытая доподлинная правда», «Что ты видел при дворе?» и «Старая любовница», Мазарини решил заручиться и другой поддержкой.
Как мы уже говорили, в наличии было два принца: герцог Орлеанский, если и не старый, то, по крайней мере, изнуренный во всех своих бесплодных заговорах, и принц де Конде, молодой и черпавший силы в трех или четырех победах над неприятелем и мирном договоре, который вот-вот должны были подписать. Предстояло сделать между ними выбор. Как нетрудно понять, Мазарини не колебался и оперся на принца де Конде. Это предпочтение обнаружилось, когда герцог Орлеанский стал добиваться кардинальской шапки для аббата де Ла Ривьера, своего фаворита, в то время как Мазарини просил ее для принца де Конти, брата принца де Конде. Герцог Орлеанский устроил из-за этого большой шум, он кричал, сердился и даже угрожал, но, к счастью, всем было известно, что Гастон всегда был опаснее для своих друзей, чем для своих врагов.
Два новых события еще более усилили влияние принца де Конде при дворе: возвращение короля в Париж, которое произошло по его совету и было встречено с большой радостью, и известие о мире, заключенном с Империей, после чего «Французская газета» объявила, что «французы могут впредь спокойно поить своих лошадей в Рейне».
Из этого видно, что граница по Рейну, этой естественной границе Франции, уже в те времена составляла спорный вопрос между Империей и нами.
Между тем король делался старше и уже показывал себя тем, кем ему предстояло однажды стать. Когда в его присутствии сообщили новость о победе при Лансе, он сказал:
— О! Вот это не вызовет смеха у господ из Парламента!
Даже будучи еще совсем ребенком, он чрезвычайно страдал от посягательств на его власть. И потому, когда однажды в его присутствии придворные беседовали между собой о неограниченной власти турецких султанов и приводили этому примеры, он воскликнул:
— Отлично! Вот это называется царствовать!
— Да, государь, — промолвил тогда маршал д’Эстре, который находился рядом и услышал его слова, — но на моей памяти два или три из этих султанов были удушены.
Услышав восклицание короля и ответ маршала д’Эстре, маршал де Вильруа тотчас протиснулся через толпу и, обращаясь к д’Эстре, произнес:
— Благодарю вас, сударь, вы говорили сейчас так, как должно говорить с королями, а не так, как говорят с ними их придворные!
Между тем однажды, когда Людовик XIV работал у себя в комнате и туда вошел принц де Конде, король, то ли по природной учтивости, то ли потому, что он уже знал цену принцу, поднялся из-за стола и с непокрытой головой начал беседовать с посетителем. Эта чрезмерная вежливость, резко нарушавшая правила этикета, раздосадовала Лапорта, и он попросил наставника короля и помощника наставника сказать их царственному воспитаннику о необходимости надеть шляпу. Но ни один из них не захотел этого сделать. Тогда Лапорт взял шляпу короля, лежавшую на стуле, и подал ее юному монарху.
— Государь, — произнес принц де Конде, — Лапорт прав: когда вы, ваше величество, говорите с нами, вам следует покрывать голову, ведь вы оказываете нам достаточно чести, когда приветствуете нас.
В это время г-н де Конде, казалось, и в самом деле испытывал сильную привязанность к королю. По возвращении в Париж он первым делом спросил Лапорта, наделен ли король честью и присущ ли ему ум, и, услышав утвердительный ответ, воскликнул:
— О, тем лучше! Вы меня радуете, ибо нет чести повиноваться скверному государю, как и нет удовольствия повиноваться глупцу!
Такого же мнения придерживался и кардинал Мазарини. Как-то раз, когда маршал де Грамон обнадеживал министра разговорами о его вечной власти, тот ответил ему:
— Ах, сударь! Вы не знаете его величества! В нем материала на четырех королей и одного честного человека.
Это тот самый маршал де Грамон, который, став на сторону фрондеров, позднее сказал Людовику XIV:
— В то время как мы служили вашему величеству против кардинала Мазарини…
Такая манера изъясняться чрезвычайно рассмешила короля.
Между тем наступил день святого Мартина, и Парламент, настроенный еще нетерпимее против двора, возобновил свои совещания; один за другим упорно выходили памфлеты, каждый день появлялась какая-нибудь новая мазаринада.
Вначале министр смеялся над ними и однажды произнес знаменитую фразу, которую позднее так часто повторяли: «Поют — значит, заплатят». Но в конце концов песенки уступили дорогу сочинению, которое наделало много шуму и появилось под названием «Жалоба трех сословий провинции Иль-де-Франс парламенту Парижа».
Это была едкая сатира, направленная против министра.
«Он сицилиец, подданный испанского короля, — говорилось в этой жалобе, — и происходит из незнатного рода; он был лакеем в Риме и прислуживал на самых гнусных оргиях; он продвигался вперед посредством плутней, шутовства и интриг; он был принят во Франции как шпион и, благодаря своему влиянию на королеву, в продолжение шести лет управлял всеми делами государства, к великому возмущению королевской семьи и великому смеху чужих народов. Он подвергал опале, отправлял в ссылку, заключал в тюрьму принцев, высших королевских сановников, чинов Парламента и знатных вельмож, короче, самых верных слуг короля. Он окружил себя предателями, лихоимцами, нечестивцами и безбожниками; он присвоил себе должность наставника короля, чтобы воспитать его по-своему; он загубил ту малость чистосердечия и искренности, какая еще оставалась при дворе, введя в моду игорные дома и азартные игры; он нарушал правосудие и приводил его в расстройство, грабил и расхищал финансы, издерживал на три года вперед государственные доходы. Он наполнил тюрьмы двадцатью тремя тысячами человек, из которых пять тысяч умерли на первом году заключения. Тратя ежегодно около ста двадцати миллионов, он не платил военным, не выплачивал пенсионов и не отпускал денег на содержание в исправности крепостей; наконец, он делился со своими друзьями этими огромными суммами, вывозя большую их часть за пределы королевства, как векселями и наличностью, так и драгоценными камнями».
В любое другое время это ругательное сочинение, хотя оно и было во многом правдивым, не имело бы особой важности, но на этот раз оно настолько соответствовало настроению народа и жалобам Парламента, что приобрело серьезное значение. В связи с этим были проведены основательные розыски. Автор памфлета остался неизвестным, но типографщик был найден и приговором Шатле осужден на вечную ссылку.