Тем не менее невозможно было оставаться в таком положении, следовало понять, наконец, кто царствует, Парламент или король, и не является ли, как это говорила Анна Австрийская, ее сын всего лишь карточным королем.
Прежде всего было решено помириться с герцогом Орлеанским, что не составляло особого труда. Аббата де Ла Ривьера сделали государственным секретарем, наделили его правом заседать в государственном совете и пообещали ему кардинальскую шапку.
Аббат де Ла Ривьер, вполне изучивший характер своего покровителя и знавший, что от него ничего не приходится ждать в ту минуту, когда следует хоть немного проявить энергию, сам сделался посредником в примирении, которое состоялось на Рождество.
Немедленно был собран совет, и на нем было намечено принять решение о том, что надлежит делать.
Принц де Конде обладал сильнейшим влиянием, и потому его мнение взяло верх, однако это было скорее мнение человека военного, нежели государственного. Речь шла о том, чтобы перевезти короля в Сен-Жермен, воспрепятствовать подвозу в Париж хлеба из Гонесса и удушить столицу голодом. Тогда парижане начнут сваливать вину на Парламент как на первопричину всех этих беспорядков, и Парламент будет чрезвычайно рад получить от двора прощение на определенных условиях.
Возможно, в глубине души кардинал не считал это решение наилучшим, но, поскольку оно исходило от человека, который был в то время всемогущим, и понравилось королеве с ее авантюрным характером, его приняли. Однако все условились держать его в настолько глубокой тайне, что герцог Орлеанский дал обещание ничего не рассказывать о нем ни жене, ни дочери, а принц де Конде обязался ни слова не говорить о нем ни матери, ни принцу де Конти, своему брату, ни герцогине де Лонгвиль, своей сестре.
Время отъезда было назначено на ночь с 5 на 6 января.
Те несколько дней, что оставались до назначенного времени, были употреблены на то, чтобы сосредоточить около Парижа войска, которыми власти располагали; их численность составляла от семи до восьми тысяч человек. Передвижения войск обеспокоили парижан, и, хотя никто не знал, что за этим стоит, все испытывали страх и то безотчетное беспокойство, какое накануне великих событий вдыхают вместе с воздухом. Горожане, казалось, не могли оставаться в своих домах, и, когда знакомые встречались на улице, они с тревогой интересовались новостями, как если бы вот-вот должно было произойти нечто неожиданное. Даже двор пребывал в тревоге и то отдавал приказы, то отменял их. Но, как мы сказали, никто не имел точных сведений о принятом решении, кроме королевы, герцога Орлеанского, принца де Конде, кардинала Мазарини и маршала де Грамона.
День 5 января прошел в обстановке всевозрастающего беспокойства, но никаких событий он за собой не повлек. Вечером, как обычно, принцы и министры явились на поклон к королеве, но оставались у нее недолго. Поскольку маршал де Грамон имел привычку устраивать каждый год, накануне праздника Царей-волхвов, большой ужин, то все отправились к нему, и королева, оставшись одна, прошла в свой кабинет, где под присмотром г-жи де Ла Тремуй находились король и герцог Анжуйский. Дети играли вместе; королева, взяв стул, села перед столом, облокотилась на него и стала на них смотреть. Минуту спустя вошла г-жа де Мотвиль и встала позади королевы, которая, с обычным спокойствием адресовав ей несколько слов, снова принялась смотреть на детей. В эту минуту г-жа де Ла Тремуй, сидевшая в темном углу комнаты, глазами подала г-же де Мотвиль знак подойти к ней, чтобы поговорить; та откликнулась на это приглашение, и г-жа де Ла Тремуй сказала ей так тихо, что королева не могла услышать ее слов:
— Знаете, какой ходит слух? Говорят, будто этой ночью королева уезжает.
Так г-жа де Мотвиль впервые услышала об этом замысле, и он показался ей настолько невероятным, что она ограничилась тем, что, пожав плечами, обратила внимание г-жи де Ла Тремуй на спокойствие, с каким королева наблюдала за игрой своих сыновей. Но, как ни тихо говорила г-жа де Ла Тремуй, королева услышала, что та что-то сказала, и спросила ее, о чем идет речь; г-жа де Ла Тремуй, верившая в предстоящий отъезд ничуть не больше, чем г-жа де Мотвиль, громко повторила ей то, что прежде сказала шепотом. Анна Австрийская рассмеялась.
— До чего же, право, все глупы в этой стране! — сказала она. — Не знают уже, что и выдумать! Завтра я намереваюсь провести весь день в Валь-де-Грасе.
Герцог Анжуйский, которого в эту минуту уводили спать, услышал, что сказала королева, и заявил, что он не уйдет, пока мать не пообещает ему взять его туда вместе с собой; королева дала ему обещание, и ребенок, сияя от радости, удалился.
— Теперь, когда герцог Анжуйский ушел, — сказала королева, обращаясь к дамам, — давайте, если вы не возражаете, развлечем короля, разделив между нами праздничный пирог с бобом; позовите Брежи и велите подать пирог.
Приказание королевы было исполнено. Пирог принесли, и, когда г-жа де Брежи явилась, его разрезали на шесть кусков, по одному для короля, королевы, г-жи де Ла Тремуй, г-жи де Мотвиль, г-жи де Брежи и Пресвятой Богородицы.
Каждый съел свой кусок, но боб не нашелся: он оказался в куске для Богородицы. Тогда король вынул его оттуда и отдал матери, сделав ее таким образом бобовой королевой, а она, со своей стороны, словно на уме у нее не было ничего, кроме желания повеселиться, велела принести бутылку гипокраса, который отведали вначале дамы; затем они заставили пригубить этот напиток и ее, чтобы иметь повод воскликнуть: «Королева пьет!»
После этого разговор зашел об обеде, который через два дня должен был дать маркиз де Вилькье, капитан королевской гвардии. Назвав тех своих дам, которым она позволила пойти на этот обед, королева добавила, что следовало бы привести на него малый оркестр скрипачей принца де Конде, чтобы лучше там повеселиться. Наконец, приказав позвать Лапорта, она передала ему короля и велела уложить его спать. И тогда г-жа де Ла Тремуй сама стала смеяться над пришедшей ей в голову мыслью, будто королева может уехать из Парижа.
Около одиннадцати часов вечера, когда королеве уже пришла пора раздеваться, она послала за Беренгеном, своим первым шталмейстером, который незамедлительно явился. Королева отвела его в сторону и какое-то время вполголоса разговаривала с ним. Именно ему надлежало отдавать распоряжения насчет королевских карет; но, поскольку королева опасалась, что у кого-нибудь могут появиться подозрения в отношении этого разговора, она, вернувшись к своим дамам, во всеуслышание заявила, что дала Беренгену поручения, касающиеся дел благотворительности. Дамы, которых безукоризненное притворство королевы избавило от всякого недоверия, ничего не заподозрили. Затем королева разделась и перешла в спальню. Дамы вышли и у дверей обнаружили Комменжа и Вилькье, которые были осведомлены ничуть не больше, чем они, и ничего не могли им сказать.
Как только дамы ушли и ворота Пале-Рояля за ними закрылись, королева позвала к себе г-жу Бове, свою первую камеристку, и снова оделась. После этого к ней впустили Комменжа и Вилькье, которым было велено дожидаться в гостиной, и королева дала им необходимые распоряжения. Затем к ней вошел маршал де Вильруа, который тоже ни о чем не был предупрежден, и королева лишь теперь объявила ему о своем намерении уехать из Парижа. Маршал тотчас занялся приготовлениями, касавшимися как его самого, так и короля, и дал юному государю возможность поспать до трех часов ночи.
В три часа ночи короля и его брата разбудили; затем детей посадили в карету, дожидавшуюся их у ворот королевского сада. Минуту спустя к ним присоединилась королева; она вышла вместе с г-жой де Бове, сопровождаемая Гито, Комменжем и Вилькье; все они спустились по маленькой потайной лестнице, которая вела из покоев королевы в сад. Кареты тотчас же покатили, не встретив на пути никаких препятствий, и остановились лишь на аллее Кур-ла-Рен, где был назначен общий сбор.
Там предстояло дожидаться герцога Орлеанского, принца де Конде и всей королевской свиты.
Минуту спустя приехал герцог Орлеанский с супругой; затем, в своей личной карете, мадемуазель де Монпансье, его дочь, за которой послали Комменжа; затем прибыли принц де Конде с принцем де Конти и принцессой де Конде; что же касается г-жи де Лонгвиль, то она не захотела уезжать, сославшись на большой срок своей беременности. Наконец, в свой черед появились барышни Манчини, за которыми послали в дом маркизы де Сенсе, где они находились. Кардинал приехал последним: он играл в карты, а поскольку игра была одной из его главных страстей и в тот вечер ему везло, то стоило большого труда заставить его прервать партию.
Итак, в самое короткое время на Кур-ла-Рен собралось два десятка карет, вместивших не менее ста пятидесяти человек; дело в том, что друзья тех, кто уезжал из Парижа, предупрежденные в последнюю минуту, не пожелали остаться в городе, где, как все предполагали, должны были случиться большие беспорядки. В ожидании отъезда все эти беглецы, за исключением посвященных в тайну, были охвачены глубочайшим страхом, как если бы они покидали город, который вот-вот должен был взять приступом неприятель.
Королева выразила немалое удивление, узнав, что г-жа де Лонгвиль не приехала с принцессой де Конде, но, не имея возможности догадаться о причине, удерживавшей г-жу де Лонгвиль в Париже, она удовольствовалась извинением, которое та передала ей через свою мать и двух своих братьев. Затем, видя, что вся королевская свита в сборе, королева отдала приказ об отъезде.
Однако по приезде в Сен-Жермен началась страшная неразбериха. В те времена, когда истинная роскошь еще не была введена в обиход, мебель перевозили из одного замка в другой, и Сен-Жермен, в котором никогда не жили зимой, был лишен всякой обстановки. Опасаясь дать повод к подозрениям, кардинал не решился меблировать этот замок: он лишь отправил туда две небольшие кровати, одну из которых заняла королева, а другую отдали королю; нашлись еще две походные кровати, и их отдали герцогу Анжуйскому и герцогу Орлеанскому. Герцогиня Орлеанская и мадемуазель де Монпансье спали на соломе. Но оставалось снабдить ею еще сто сорок или сто пятьдесят человек, и в одну минуту, говорит г-жа де Мотвиль, солома сделалась такой редкостью, что ее нельзя было достать ни за какие деньги.