сился в объятия коадъютора.
Затем, после этого лобызания, он отступил на шаг и, ласково глядя на Гонди, произнес:
— Ах, сударь, в эту минуту я сожалею лишь о том, что не имею власти взять свою кардинальскую шапку и лично возложить ее на вашу голову.
— Монсеньор, — отвечал Гонди, — есть нечто такое, что важнее для меня, чем кардинальская шапка, и что доставило бы мне, уверяю вас, куда больше удовольствия, чем папская тиара, которой одарила бы меня сама королева.
— Что же это такое? — спросил Мазарини.
— Высокая должность, предоставленная одному из моих друзей, на которого я могу положиться и который защитит меня от гнева принца де Конде, когда господин принц выйдет из тюрьмы, исполненный злобы и ярости против меня; это, признаться, успокоило бы меня больше, чем десять кардинальских шапок.
— И что же, на ваш взгляд, это за должность? — спросил Мазарини. — Какой она должна быть?
— Вспомните, монсеньор, — отвечал коадъютор, — что в начале регентства начальствование над флотом королевства было обещано Вандомам. Так вот, отдайте начальствование над флотом господину де Бофору, и я на вашей стороне.
— Дело в том, — промолвил Мазарини, — что эта должность была обещана герцогу Вандомскому, а после него его старшему сыну, господину де Меркёру.
— Монсеньор, — произнес в ответ Гонди, — или я ошибаюсь, или в настоящее время для герцога де Меркёра готовится брачный союз, который будет иметь для него куда большую ценность, чем все начальственные должности на свете.
Кардинал улыбнулся и взглянул на королеву.
— Хорошо, — сказал он, — посмотрим, и, если вам угодно, во время второй встречи мы уладим это дело.
Вторая и третья встречи состоялись, и в ходе этих совещаний было окончательно решено следующее:
герцог Вандомский получит должность начальника флота, а г-н де Бофор, его второй сын, — право ее наследования;
г-н де Нуармутье станет комендантом Шарлевиля и Монт-Олимпа;
г-н де Бриссак получит должность губернатора Анжу;
г-н де Лег будет капитаном гвардии Орлеанского;
наконец, шевалье де Севинье получит двадцать две тысячи ливров.
Благодаря этому королева могла быть уверена, что она имеет теперь полную возможность отдать приказ арестовать принца де Конце, принца де Конти и герцога де Лонгвиля.
Арест их отца руками Темина и его двух сыновей стоил Марии Медичи не так дорого.
Оставался еще герцог Орлеанский, которого следовало удержать от желания проболтаться о готовящемся аресте своему фавориту; как мы помним, за это тоже взялась г-жа де Шеврёз. Она отправилась к герцогу.
Герцог пребывал в глубоком отчаянии. Помимо фаворитов и помимо жены, которую он похитил и на которой женился против воли короля, своего брата, герцог Орлеанский имел время от времени еще и любовниц. Так вот, незадолго до описываемых событий он воспылал одной из тех неистовых страстей, какие у него порой бывали, к мадемуазель де Суайон, фрейлине своей супруги.
К несчастью, в одно прекрасное утро бедняжка Суайон сбежала и затворилась в кармелитском монастыре, откуда ни обещания, ни угрозы не могли заставить ее выйти.
Герцог обратился к королеве и кардиналу, но они, не имея в то время никакой причины оказывать ему услуги, воздержались от каких-либо действий и ответили, что и воля короля, и власть министра сокрушается перед призванием к монашеской жизни, а у мадемуазель де Суайон это призвание, видимо, огромно.
Герцог находился в унынии.
Госпожа де Шеврёз, пришедшая к нему в разгар этого уныния, пообещала принцу сообщить ему, кто руководил интригой, вследствие которой у него отобрали любовницу, и, если он поклянется на Евангелии сохранить в тайне то, что она намеревается ему доверить, заставить мадемуазель де Суайон выйти из монастыря. Герцог поклялся во всем, что ей было угодно: во Франции не было другого такого любителя давать клятвы.
И тогда г-жа де Шеврёз рассказала ему о заговоре, который составили против него аббат де Ла Ривьер и принцесса де Конде: Ла Ривьер из ревности к мадемуазель де Суайон, принцесса — из опасения, как бы при дворе не воспользовались влиянием этой девушки, чтобы поссорить герцога Орлеанского с ее мужем.
Его высочество потребовал доказательств. Госпожа де Шеврёз раздобыла их и предоставила ему.
Уныние герцога обратилось в неистовый гнев.
И тогда г-жа де Шеврёз вручила герцогу записку, в которой мадемуазель де Суайон заявляла, что она готова выйти из монастыря кармелиток, если королева даст обещание защитить ее от врагов.
Этими врагами были аббат де Ла Ривьер и принцесса де Конде.
Гнев герцога перешел в бешенство.
У г-жи де Шеврёз возникло опасение, что она зашла слишком далеко. Герцог Орлеанский мог разболтать все как вследствие малодушия, так и вследствие ненависти. Она успокоила его, насколько это было в ее силах, попросила у его королевского высочества позволения взять это дело на себя и добилась от него обещания не вмешиваться ни во что и еще одной клятвы хранить тайну.
К несчастью, г-жа де Шеврёз отдавала себе отчет в том, что обе клятвы герцога Орлеанского стоят друг друга.
Однако, вопреки своей привычке, на этот раз герцог сдержал слово. Он продолжал быть приветливым с принцем де Конде, принцессой де Конде и аббатом де Ла Ривьером.
Притворство было принято в этой семье.
Арест принца де Конде, его брата и его зятя был назначен на полдень 18 января; он должен был произойти в тот момент, когда все трое отправятся в совет.
Накануне вечером герцог Орлеанский прислал уведомление, что по причине болезни он не сможет присутствовать на этом совете.
Утром того дня принц де Конде отправился с визитом к Мазарини и застал его занятым разговором со слугой герцога де Лонгвиля, Приоло, которому кардинал поручил передать его господину тысячу добрых слов и попросить его непременно быть на совете. При виде принца кардинал хотел прервать беседу, чтобы приветствовать его, но Конде, сделав ему знак не тревожить себя, подошел к камину.
Возле этого камина, сидя за столом, государственный секретарь Лионн писал какие-то приказы, которые при виде принца он сунул под сукно: это были приказы, необходимые для ареста.
Побыв у Мазарини около четверти часа и побеседовав с кардиналом и Лионном, принц попрощался с ними и отправился обедать к принцессе де Конде, своей матери. Он застал ее в крайнем беспокойстве. Принцесса нанесла в то утро визит королеве и, обладая правом входить в королевские покои в любой час, смогла пройти прямо в спальню ее величества. Королева, сказавшись больной, лежала в постели, хотя ее лицо, на котором не было никаких следов болезни, явно опровергала ее слова. Более того, королева казалась неуверенной и смущенной в присутствии своей подруги, и эта подруга, припомнив, что она видела королеву почти в таком же состоянии в день ареста герцога де Бофора, посоветовала сыну держаться настороже. Принц улыбнулся, вынул из кармана какое-то письмо и, подавая его матери, произнес:
— Я полагаю, сударыня, что вы ошибаетесь, матушка; я видел вчера королеву, и она была со мной чрезвычайно любезна, а вот письмо, которое я позавчера получил от кардинала.
Принцесса взяла письмо и прочитала его. Оно и в самом деле было такого характера, что могло успокоить даже самого робкого человека. Вот оно, мы воспроизводим его слово в слово:
«Я обещаю господину принцу, что, в согласии с волей короля и приказом королевы-регентши, никогда не изменю его интересам и буду содействовать им во всем и вопреки всему. Я прошу Его Высочество считать меня своим покорнейшим слугой и удостаивать своим покровительством, которое я постараюсь заслужить со всей покорностью, какую Его Высочество может потребовать от меня. Что я и удостоверяю своей подписью, сделанной в присутствии королевы и по ее приказу.
Принцесса возвратила письмо сыну и покачала головой: это добровольное обязательство было столь формальным и появилось до такой степени кстати, что оно напугало ее.
— Послушайте, сын мой, — сказала она, — не я одна такого мнения, и принц де Марсийяк, который, как вам известно, осведомлен о многом, сказал мне еще несколько дней тому назад: «Сударыня, постарайтесь, если можете, чтобы три принца никогда не оказывались вместе в совете». И потому я говорю вам и повторяю: будьте бдительны.
Таким образом, материнская любовь внушила принцессе де Конде накануне ареста ее сына те же самые предчувствия, какие эта любовь внушила в свое время герцогине Вандомской накануне ареста г-на де Бофора.
Однако к просьбам и той, и другой отнеслись без внимания.
Тем не менее принцесса решила прежде своего сына увидеться с королевой, выставив предлогом желание справиться о здоровье ее величества, которое вызывало у нее тревогу.
Через четверть часа после нее в Пале-Рояль отправился принц де Конде. Его тотчас впустили в спальню королевы, по-прежнему лежавшей в постели; однако она приказала задернуть занавески, чтобы нельзя было увидеть ее лица, которое выдавало охватившее ее сильное волнение.
Вдовствующая принцесса де Конде находилась в проходе, отделявшем кровать от стены.
Принц подошел к королеве и вступил с ней в разговор. Анна Австрийская отвечала ему достаточно непринужденно, и это убедило его еще больше, чем прежде, что если он и не в большой милости, то, по крайней мере, в нем сильно нуждаются. Они обменялись несколькими ничего не значащими фразами, и, поскольку час начала заседания совета близился, принц покинул королеву. Принцесса де Конде протянула сыну руку, которую он почтительно поцеловал. Затем он простился с матерью. Это стало последним прощанием несчастной матери с сыном, ибо ей было суждено умереть во время его тюремного заключения.
После этого принц де Конде прошел в малый кабинет, смежный со вторым кабинетом, откуда можно было войти как в покои кардинала, так и в галерею, где обычно собирался совет.
Принц хотел пройти в комнаты кардинала, но в небольшом коридоре он встретился с его высокопреосвященством, который с самой ласковой улыбкой на лице заговорил с ним.