С этого времени в Бордо никто более не говорил о капитуляции.
Смертный приговор над Канолем был одобрен депутатами парламента, членами городского правления и командирами городского ополчения.
Позднее Дантону оказали честь, заставив всех думать, что именно он организовал террор и задумал сентябрьские убийства; но это ошибка: нет ничего нового под солнцем.
Началась осада Бордо.
Если верить рассказу Бриенна, эта осада мятежного города произвела страшное впечатление на Людовика XIV, которому не было тогда еще и двенадцати лет; однажды, когда юный король находился на берегу Дордони и в его присутствии объезжали упряжку из восьми лошадей, предназначенную для королевы-матери, молодой придворный подошел к нему и, заметив, что тот задумался и глядит не туда, где маневрировала упряжка, а в противоположную сторону, посмотрел на него внимательно и понял, что король отвернулся для того, чтобы поплакать. Тогда Бриенн взял его руку и, целуя ее, произнес:
— Что с вами, государь? Мне кажется, вы плачете!
— Тсс! — промолвил король. — Молчите! Я не хочу, чтобы кто-нибудь заметил мои слезы; но, будьте спокойны, я не всегда буду ребенком и эти негодяи-бордосцы заплатят мне за все, Бриенн! Клянусь вам, я накажу их, как они того заслуживают!
Эти слова, а в особенности чувства, которые они выражали, казались странными в ребенке его лет.
Впрочем, этой небольшой войне предстояло закончиться так, как заканчивались в те времена все подобные войны. Королеве надоело осаждать город, а городу надоело быть осажденным королевой. После чудес доблести, которые со стороны двора проявили маршал де Ла Мейре, маркиз де Роклор и маркиз де Сен-Мегрен, а со стороны принцессы де Конде — герцог Буйонский и герцог де Ларошфуко, из Парижа пришли готовые предложения об условиях мира. Герцог Орлеанский и Парламент представили эти предложения на рассмотрение королеве.
Первый принц крови и первое государственное учреждение имели, особенно в совокупности, слишком большой вес, чтобы их предложения можно было отклонить. Так что они были переданы бордосцам, которые приняли их, и в итоге был заключен мирный договор на следующих условиях:
1°. Всем жителям Бордо даруется полная амнистия.
2°. Принцессе де Конде позволяется удалиться в любой из ее домов, какой она пожелает.
3°. Герцог де Ларошфуко и герцог Буйонский возвращаются в милость, не опасаясь за свою жизнь и свое имущество.
4°. И, наконец, герцог д’Эпернон отзывается с поста губернатора.
Кроме того, принцесса де Конде должна была немедленно покинуть Бордо, чтобы уступить место королеве, которая в свой черед очень хотела покомандовать, хотя и в течение всего лишь одних суток, в мятежном городе.
И в самом деле, принцесса де Конде поднялась на борт своей небольшой галеры, чтобы добраться до Кутра, где ей было позволено остановиться на несколько дней, но на середине реки она повстречала судно маршала де Ла Мейре, который подплыл к ней, чтобы поприветствовать ее. И тогда в голове принцессы мелькнула внезапная мысль.
Она сказала маршалу, что едет в Бур засвидетельствовать почтение королеве и согласится отправиться в Кутра лишь после того, как удостоится такой чести. Господин де Ла Мейре увидел в этом предложении средство покончить с распрей, не прибегая к помощи послов, этих политических адвокатов, которые обычно запутывают вопросы, вместо того чтобы прояснить их. Он тотчас вернулся в Бур и в присутствии всех объявил королеве, что принцесса де Конде прибыла ко двору и ожидает согласия ее величества на то, чтобы повергнуть себя к ее стопам. Первым желанием королевы было ответить ей отказом. Она сказала, что не может принять принцессу, ибо не располагает покоями, которые той нужно будет предоставить. Однако маршал, решив, что этот визит непременно должен состояться, ответил, что принцесса, дабы иметь честь увидеть ее величество, согласится провести ночь на своей галере, да и к тому же он и сам может принять принцессу в своем доме. Тогда королева согласилась на встречу, и немного погодя принцесса де Конде сошла на берег.
На берегу уже стоял посланец Анны Австрийской, который объявил просительнице, что она будет принята ее величеством; рядом с посланцем находилась г-жа де Ла Мейре, ожидавшая принцессу, чтобы сопроводить ее к королеве.
Тем временем королева поспешно направила курьера к кардиналу, назначившему свидание герцогу Буйонскому. Кардинал тотчас вернулся и прошел в покои королевы.
Едва они успели совместно наметить план действий, как дверь отворилась и принцесса де Конде вошла в комнату. Намеченный ими план состоял в том, чтобы ничего не обещать ей относительно освобождения принцев.
Войдя, г-жа де Конде бросилась к ногам королевы, держа за руку герцога Энгиенского, своего сына, и стала настойчиво просить об освобождении ее мужа и отца ее ребенка. Однако королева с жесткой лаской подняла ее, и принцесса ничего не смогла добиться.
Тем не менее, хотя бы внешне, прием был любезным. Кардинал пригласил герцога Буйонского и герцога де Ларошфуко отужинать вместе с ним и, поскольку они согласились, повез их в своей карете. В то мгновение, когда карета тронулась с места, кардинал рассмеялся.
— Что случилось, сударь? — поинтересовался герцог Буйонский. — Что вас так рассмешило?
— Мысль, которая мне только что пришла в голову, — ответил министр. — Кто бы мог представить себе всего лишь неделю назад то, что происходит сегодня, а именно, что мы втроем будем сидеть в одной карете?!
— Увы, монсеньор, — заметил герцог де Ларошфуко, — во Франции всякое случается!
Несомненно, именно глубочайшее убеждение, что во Франции всякое случается, и заставило герцога де Ларошфуко написать его беспросветные максимы.
Через два дня, после того как принцесса де Конде покинула Бордо, где она царствовала в течение четырех месяцев, королева торжественно въехала туда вместе с королем, герцогом Анжуйским, мадемуазель де Монпансье, дочерью герцога Орлеанского, кардиналом Мазарини, маршалом де Ла Мейре и всем двором.
Однако пока королевская власть, а точнее говоря, министр, одерживали в Бордо эту спорную победу, г-н де Тюренн, как нетрудно понять, не оставался бездеятельным. На его беду, между ним и испанцами-наемниками, которых он набрал, возникли серьезные пререкания. Господин де Тюренн хотел идти прямо на Париж и, наводя ужас или прибегнув к помощи народного бунта, освободить принца де Конде. Испанцы же, и это понятно, не питали большой любви к принцу, который наносил им поражения, и хотели захватить как можно больше крепостей в Пикардии и Шампани, а Венсен оставить в покое. В конечном счете маршал де Тюренн добился их согласия нанести удар и в течение двух или трех недель захватил Ла-Капель, Вервен, Шато-Порсьен, Ретель, Нёшатель-на-Эне и Фим. Маршал дю Плесси, который, со своей стороны, защищал Францию, вынужден был запереться в Реймсе. Тюренн понял тогда, что его дерзкий замысел близок к осуществлению, и однажды утром распространился слух, что пистолетные выстрелы испанских разведчиков слышны уже в Даммартене, то есть всего лишь в десяти льё от Парижа.
Ужас в столице был так велик, что принцев не решились оставить в Венсене и перевезли их в замок Маркуси, находившийся в шести льё от Парижа, позади рек Сены и Марны, и принадлежавший графу д’Антрагу.
Когда это перемещение состоялось, важнее всего стало добыть денег. После долгих совещаний в Парламенте, «где, — говорит генеральный адвокат Омер Талон, — высказали немало глупостей», было предложено учредить особую судебную палату для надзора за откупщиками и с помощью должностных лиц вынуждать их выплачивать полагающийся годовой налог заранее. Эта мера принесла немного денег и обещала их куда больше в будущем. К тому же помог герцог Орлеанский, внеся в общую складчину шестьдесят тысяч ливров.
Однако Парламент не хотел идти на столь трудное самопожертвование, не разобравшись с причиной, которая заставила его так поступить; причина же эта состояла в том, что кардинал Мазарини увел короля, королеву, двор и армию на сто пятьдесят льё от Парижа, чтобы вести войну, и с кем? С городом, имевшим свой собственный парламент!
Поэтому между парламентами Парижа и Бордо установились частые сношения. Парламент Бордо подал ходатайство об освобождении принцев, и Парижский парламент принял эту просьбу к рассмотрению и стал открыто обсуждать ее, несмотря на противодействие герцога Орлеанского, который при одной только мысли об освобождении принца де Конде готов был умереть от страха.
Снова сложилась партия недовольных, которая состояла на этот раз из фрондеров, не получивших ничего или, по крайней мере, не получивших в достаточной степени, и из бывших мазаринистов, принесенных в жертву.
Коадъютор, которого Мазарини дважды или трижды тяжело оскорбил, вновь сделался душой этой партии. Герцог де Бофор, хотя, казалось бы, ему следовало быть довольным расположением к нему двора и только что оказанной ему новой милостью, предпочел свою славу короля Рынка роли царедворца; возможно, какое-то время он опасался, что слава эта уменьшилась, но случившееся весьма кстати событие успокоило его на этот счет. Однажды ночью, когда принадлежавшая ему карета проезжала без него по улицам Парижа, ее остановили вооруженные люди, и один из дворян его свиты был убит. Это было всего-навсего одним из обычных грабительских нападений, происходивших в те времена весьма часто, но общественное мнение, ничего так не желавшее, как отомстить за свой кратковременный союз с Мазарини, не преминуло сделать из этого ночного происшествия политическое событие.
Министра обвинили в желании убить герцога де Бофора; на кардинала посыпались проклятия, и, поскольку в отношении подобного преступления поэзия сделалась бессильной, в дело вмешалась живопись, ее сестра. Спустя три дня после этого трагического происшествия не осталось ни одного закоулка, ни одного перекрестка, ни одной площади, где не имелось бы изображения Мазарини, повешенного на виселице, высота которой зависела от того, насколько ожесточенным врагом кардинала был художник. Стены еще были покрыты этими картинками, выражавшими чувства народа, когда 15 ноября 1650 года двор вернулся в столицу.