И в самом деле, на третий день, когда коадъютор только что лег в постель и начал засыпать, он был разбужен одним из приближенных герцога Орлеанского, сообщившим ему, что его королевское высочество просит его к себе. Коадъютор тотчас спрыгнул с постели, и, пока он одевался, в комнату к нему вошел паж с запиской от мадемуазель де Шеврёз, где было всего несколько слов:
«Приезжайте как можно скорее в Люксембургский дворец, но будьте осторожны по дороге».
Коадъютор, садясь в карету, приказал ехать в Люксембургский дворец, и в передней герцога обнаружил мадемуазель де Шеврёз, которая ожидала его, сидя на сундуке.
— А, вот и вы! — воскликнула она, увидев Гонди. — Матушка, а она захворала и не выходит из дома, послала меня сказать его королевскому высочеству, что король вот-вот покинет Париж. Он лег спать в обычное время, но уже поднялся с постели и, говорят, даже надел дорожные сапоги.
— Из надежного ли источника вы получили это известие? — поинтересовался коадъютор.
— От маршала д’Омона и маршала д’Альбре, — ответила мадемуазель де Шеврёз. — Так что я тотчас побежала к принцу и разбудила его, и его первые слова были: «Пошлите за коадъютором!»
— Идемте же к нему, — промолвил Гонди, — причем не теряя ни минуты. Ведь если он будет принимать решение с обычной своей медлительностью, мы опоздаем!
Они вошли и застали герцога в постели с супругой.
— Ах, дорогой Гонди! — воскликнул герцог Орлеанский, увидев входящего коадъютора. — Вы это предсказывали! И что нам теперь делать?
— Выход у нас только один, монсеньор, — ответил Гонди. — Нам следует захватить все ворота Парижа!
Однако подобная мера была чересчур смелой для герцога Орлеанскому, силы которого всегда слабели в приготовлениях. И потому все, чего удалось добиться от него коадъютору, это обещание послать капитана швейцарской роты г-на де Суша к королеве, чтобы попросить ее обдумать возможные последствия подобного поступка.
— Этого довольно, — заявил герцог, опасаясь, что его заставят принять более серьезные решения, — ибо, когда королева увидит, что ее намерения разгаданы, она остережется приводить их в исполнение!
И тогда герцогиня, досадуя на малодушие мужа, велела принести со стола в ее кабинете письменный прибор, взяла большой лист бумаги и, по-прежнему лежа в постели, написала следующие строки:
«Господину коадъютору приказано распорядиться раздачей оружия и помешать ставленникам кардинала Мазарини вывезти короля из Парижа.
Однако в ту минуту, когда герцогиня Орлеанская передавала коадъютору этот приказ, герцог вырвал его из рук жены и, прочитав, скомкал и отбросил в сторону. Герцогиня в это время наклонилась к мадемуазель де Шеврёз и прошептала ей на ухо:
— Прошу тебя, дорогая племянница, употребить всю имеющуюся у тебя власть над коадъютором и побудить его к тому, чтобы он сам принял все необходимые меры; а завтра, ручаюсь, мне удастся переубедить господина герцога.
Мадемуазель де Шеврёз тотчас повиновалась, и коадъютор, которому нужно было лишь это обещание и который, в крайнем случае, обошелся бы и без него, поспешно вышел из комнаты. Видя, что он уходит, герцог Орлеанский крикнул ему вдогонку:
— Господин коадъютор, прошу вас, не забывайте, что я ни за что на свете не хочу ссориться с Парламентом!
— Ах, дорогой дядюшка, — промолвила мадемуазель де Шеврёз, затворяя дверь за коадъютором, — держу пари, что вы не поссоритесь с ним из-за своей решительности так, как вы уже поссорились со мной из-за своего слабодушия.
Коадъютор незамедлительно написал письмо г-ну де Бофору, попросив его как можно скорее приехать во дворец Монбазон, а мадемуазель де Шеврёз тем временем отправилась будить маршала де Ла Мота. Не прошло и минуты, как на улицах Парижа прозвучал сигнал тревоги. Тотчас же друзья принцев стали верхом разъезжать по городу, крича: «К оружию!», и горожане, собравшись, толпой бросились к Пале-Роялю. Королеве пришло в голову, что герцог Орлеанский обо всем предупрежден и у нее хотят забрать короля. Юный государь и вправду был одет, обут и готов к отъезду. Она велела ему немедленно раздеться и лечь в кровать, а затем хотела и сама сделать то же, как вдруг примчался один из офицеров ее гвардии и сообщил, что народ вышел из себя при одной только мысли об этом новом бегстве, похожем на первое, и желает непременно видеть короля. В это же самое время за приказами послали часовые, желая узнать, что им надлежит делать, ибо собравшаяся толпа рвалась к Пале-Роялю, угрожая снести решетки ограды.
И как раз в эту минуту в Пале-Рояль явился посланец герцога Орлеанского. Его препроводили к королеве.
— Государыня, — обратился он к ней, — я пришел от имени его королевского высочества просить вас пресечь начавшийся шум. Со всех сторон господину герцогу доносят, будто вы намереваетесь покинуть сегодня ночью Париж и увезти с собой короля. Его высочество уведомляет вас, государыня, что такое недопустимо и парижане этого не потерпят.
— Сударь, — отвечала королева, — не я, а ваш господин учинил все это волнение; стало быть, именно он должен пресекать его, если ему это угодно. Что же касается опасений по поводу бегства короля, то они ни на чем не основаны: король и его брат преспокойно спят в своих комнатах; я и сама уже была в постели, однако весь этот шум заставил меня подняться. Впрочем, — продолжала она, — если такого доказательства вам мало, пройдите со мной в спальню короля и сами убедитесь в том, что я вам говорю.
С этими словами королева и в самом деле провела г-на де Суша в покои короля и приказала ему поднять полог кровати, чтобы он мог увидеть, спит ли король. Господин де Суш повиновался. Юный государь лежал в постели и притворялся спящим.
— А теперь, — промолвила королева, — возвратитесь к тому, кто вас послал, и расскажите о том, что вы видели.
В эту минуту крики на улице усилились, и среди общего гула стал слышаться без конца повторяемый возглас: «Короля!.. Короля!.. Мы хотим видеть короля!»
И тут, по-видимому, Анна Австрийская приняла внезапное решение.
— Сойдите вниз, — сказала она г-ну де Сушу, — и прикажите от моего имени открыть все ворота и двери: то, что увидели вы, должны увидеть все: однако предупредите этих людей, что король спит и попросите их всех шуметь как можно меньше.
Господин де Суш сошел вниз и передал приказ королевы гвардейцам, а ее просьбу — народу. Тотчас же все ворота и двери отворились и толпа устремилась в Пале-Рояль.
Но стоило народу оказаться в королевских покоях, как, вопреки всякой вероятности, его предводители, вспомнив, что король, как им было сказано, спит, призвали всех шуметь как можно меньше. И тогда все затаили дыхание и пошли на цыпочках. Спальня короля наполнилась народом, и разъяренные люди, за минуту до этого грозившие сломать железные ворота и непременно сделавшие бы это, если бы те оставались закрытыми еще хотя бы секунду, с благоговением и любовью приблизились к постели короля, не смея поднять ее полог. Тогда королева сделала это сама, и они, увидев короля, рухнули на колени, моля Бога хранить этого красивого ребенка, который посреди шума своего взбунтовавшегося города и в окружении своего восставшего народа спал таким крепким сном.
Однако Людовик XIV не спал и дал себе клятву рано или поздно отплатить своему городу и своему народу за то, ему пришлось в эту минуту притворяться спящим.
Людской поток тянулся мимо постели короля до трех часов утра.
Тем временем кардинал продвигался к Гавру небольшими дневными переходами, ибо он все еще надеялся, что король и королева присоединятся к нему. Однако вскоре его догнал курьер, который рассказал ему о событиях, происшедших в Париже в ночь его отъезда, и разъяснил, что у королевы нет никакой возможности покинуть столицу.
Пятнадцатого февраля пришло известие, что принцы выпущены на свободу. Кардинал Мазарини сам отворил им двери тюрьмы, надеясь, без сомнения, что радость, которую они ощутят, обретя свободу, поможет ему начать примирение с г-ном де Конде. Однако тот, зная от своих парижских корреспондентов, что кардинал действует отнюдь не по своей воле, а вследствие понуждения со стороны герцога Орлеанского и Парламента, с высокомерным видом воспринял все мирные предложения бывшего министра и, желая показать ему, что он не так уж торопится выйти на свободу, устроил в своей тюрьме обед в его честь.
Шестнадцатого февраля стало известно, что принцы должны прибыть в Париж до исхода дня.
Герцог Орлеанский выехал им навстречу и ждал их на полпути к Сен-Дени. Вместе с ним в его карете находились коадъютор и г-н де Бофор. Увидев его, принцы остановили свою карету и пересели к нему. От Сен-Дени до Парижа карета была вынуждена ехать шагом, настолько плотной была встречавшая их толпа. К Пале-Роялю они подъехали среди всеобщего ликования и под радостные крики всего города. Королева, король и герцог Анжуйский оставались в Пале-Рояле одни. Господин де Бофор и коадъютор, полагая, что их присутствие будет не особенно приятным королеве, отправились каждый по своим делам: г-н де Бофор — охранять ворота Сент-Оноре, а коадъютор — слушать вечерню у отцов-ораторианцев.
Принц де Конде нанес визит в Пале-Рояль и, как говорит в своих «Мемуарах» Ларошфуко, был «принят там как человек, которому скорее подстать даровать прощение, чем молить о нем».
Тем временем кардинал выехал из Гавра, пересек северную границу королевства и удалился в Брюль, небольшой городок в Кёльнском курфюршестве.
На другой день после его отъезда из столицы Парламент издал указ, в котором он благодарил королеву за удаление кардинала и просил ее обнародовать декларацию, исключающую из королевского совета всякого иноземца и всякое лицо, которое «присягнуло в верности другим государям». Королева поспешила опубликовать эту декларацию, ставившую коадъютора перед необходимостью выбора: или никогда не войти в состав совета, или никогда не стать кардиналом, ибо в качестве кардинала он должен был бы присягнуть папе Римскому.