Один из наших великих поэтов свел две части этого высказывания в один стих, едва ли не самый прекрасный из всех, какие были написаны с тех пор, как стали сочинять стихи:
Кто бедным подает, тот Богу одолжает.
Не было никогда друга более верного, чем г-жа де Рамбуйе. Господин Арно д’Андийи, считавший себя великим учителем дружбы, сказал однажды г-же де Рамбуйе, что он хочет преподать ей урок этой науки, и для начала спросил ее, как она понимает дружбу.
— Как полное забвение собственных интересов во имя интересов своих друзей, — ответила г-жа де Рамбуйе.
— Значит, — поинтересовался г-н д’Андийи, — ради кого-нибудь из числа ваших друзей вы согласились бы потерпеть большой убыток?
— Не только ради кого-нибудь из числа моих друзей, — ответила г-жа де Рамбуйе, — но и ради всякого порядочного человека, будь он хоть из Индии, даже если бы я никогда не была с ним знакома и никогда не могла бы с ним познакомиться.
— Если вы так это понимаете, сударыня, — промолвил г-н д’Андийи, — то ни в каких уроках надобности нет и мне нечему учить вас.
Как-то раз г-же де Рамбуйе представилась возможность примером подтвердить высказанный ею взгляд на дружбу, ибо, поскольку она принимала у себя кардинала де Ла Валетта и принцессу де Конде, не доверять которым Ришелье полагал свои долгом, он послал к маркизе отца Жозефа, чтобы предложить ей свою дружбу и все блага, с какими таковая была сопряжена, если маркиза согласится давать ему отчет о разговорах, происходящих в ее доме.
— Святой отец, — отвечала капуцину маркиза, — скажите господину кардиналу, что, как известно, его особа вызывает у меня слишком большое уважение, чтобы я позволила кому-либо дурно говорить о нем в моем присутствии.
Отец Жозеф так и не смог добиться от нее другого ответа, что было весьма похвально для того времени, когда одна половина Парижа доносила на другую.
При этом никто никогда не распускал о г-же де Рамбуйе никаких слухов; она говорила — и никто не мог уличить ее во лжи, — что терпеть не может волокит и скорее умерла бы, чем взяла себе в любовники священнослужителя.
— И потому, — добавляла она, — я очень рада, что живу в Париже, а не Риме, где так долго жила моя мать, ибо, как бы хорошо я себя там ни вела, меня непременно сделали бы любовницей какого-нибудь кардинала, что привело бы меня в отчаяние.
Тем не менее г-жа де Рамбуйе поддерживала связи со многими духовными лицами, свидетельством чему служит галантная любезность, оказанная ею епископу Лизьё, когда он как-то раз приехал навестить ее в Рамбуйе. В тот день маркиза предложила епископу прогуляться вместе с ней по лугу, который тянулся от подножия замка и в конце которого стояли полукругом большие скалы, укрытые тенью высоких раскидистых деревьев. Маркиза повела своего гостя к указанному месту, и он еще издали начал различать среди ветвей этих деревьев нечто блестящее; по мере того, как они приближались к скалам, епископу все больше казалось, что это нечто весьма напоминает женщин, а когда он подошел совсем близко, ему стало понятно, что это женщины, одетые нимфами. И в самом деле, то были мадемуазель де Рамбуйе и все другие жившие в этой семье барышни: одетые ундинами, наядами и дриадами и сидя на скалах, они являли собой, особенно для епископа, наверняка мало привыкшего к подобным очаровательным картинам, одно из самых пленительных зрелищ на свете; добряк был настолько очарован им, что потом, встречаясь с маркизой, каждый раз спешил узнать у нее, что нового происходит на скалах Рамбуйе.
Сюрпризы, которые прекрасная Артениса любила устраивать ради забавы своим гостям, не всегда были столь же учтивы.
Как-то раз, когда граф де Гиш приехал в Рамбуйе и съел много грибов, тяжелое для желудка кушанье, вынудившее его лечь спать очень рано, Шодбонн, один из завсегдатаев замка, отправился в гардеробную графа, взял там все камзолы, какие тот привез с собой, включая и те, что он с себя снял, и принес их дамам, которые, оставаясь в гостиной, тотчас заузили их на четыре-пять дюймов, после чего Шодбонн вернул все на свои места.
Наутро граф, который лег спать раньше всех, проснулся спозаранку и позвал своего слугу, желая одеться и до завтрака прогуляться по парку; но, с великим трудом засунув руки в рукава камзола, он с удивлением обнаружил, что не может его застегнуть; тогда он велел принести ему другой камзол: та же трудность; принесли третий, но и этот не сходился на целых четыре дюйма; наконец, когда граф бился уже с четвертым своим камзолом, в спальню к нему вошел Шодбонн, явившийся к графу от имени дам, которые ждали его к завтраку. Граф обрисовал Шодбонну странное положение, в каком он оказался, и Шодбонн тотчас посоветовал ему надеть вчерашний камзол, даже рискуя при этом прослыть менее элегантным, чем он был на самом деле.
Граф де Гиш вздохнул и приказал лакею принести вчерашний камзол; но этот оказался еще уже, чем прочие.
— Черт побери! — воскликнул Шодбонн, словно пораженный неожиданной мыслью. — А не от грибов ли, которые вы вчера ели, вас так разнесло?
— Как это? — спросил граф.
— Ну да, конечно! — снова заговорил Шодбонн. — Разве вы не знаете, что лес Рамбуйе полон ядовитых грибов, и их надо хорошо знать, чтобы отличать от съедобных? Повар, должно быть, ошибся, и вы стали жертвой этого промаха.
— Гм! — выдавил из себя испуганный граф де Гиш. — Это вполне возможно, тем более, что я всю ночь плохо себя чувствовал, да и теперь чувствую себя нехорошо.
— Черт возьми! — воскликнул Шодбонн. — Надо позвать всех и поскорее в этом разобраться!
В то же мгновение он открыл дверь и принялся кричать, бегая между лестницей и окном, так что уже через минуту все обитатели замка, включая г-жу де Рамбуйе, собрались в спальне графа де Гиша, с самым жалким видом сидевшего в глубоком кресле и готового вот-вот потерять сознание. Немедленно послали за доктором, который, будучи предупрежден, пощупал у больного пульс, покачал головой, как если бы у него не было надежды на выздоровление графа, и, велев ему лечь в постель, начал выписывать рецепт.
Все дамы удалились. Граф де Гиш, поддерживаемый Шодбонном и лакеем, дотащился до постели, лег в нее и, тотчас почувствовав себя хуже, потребовал исповедника. Лакей немедленно вышел, отправившись за священником; Шодбонн хотел было выйти вслед за ним, но граф де Гиш остановил его, сказав, что не хочет умирать в одиночестве. В эту минуту лакей вернулся.
— Ну что? — спросил его граф де Гиш. — Где же исповедник?
Лакей подал хозяину сложенный вчетверо листок бумаги.
— Прочтите, друг мой, — обратился граф де Гиш к Шодбонну, — а то я уже плохо вижу.
Шодбонн взял записку и прочел вслух:
«РЕЦЕПТ ДЛЯ ГРАФА ДЕ ГИША.
Возьмите острые ножницы и распорите Ваши камзолы».
Граф понял, какую шутку с ним сыграли, и, довольный тем, что отделался испугом, тут же отправил обратно исповедника и врача.
Но самым странным в этой истории было то, что несколько дней спустя маркиза де Рамбуйе, ее дочь и Шодбонн, словно в отместку за графа де Гиша, в свой черед и на самом деле поели негодных грибов, и все трое непременно умерли бы от отравления, если бы в чулане случайно не нашелся териак.
У г-жи де Рамбуйе было семеро детей. Ее старшей дочерью была г-жа де Монтозье, второй — г-жа д’Йер; за ними шел г-н де Пизани; у нее был еще один сын, очаровательный мальчик, умерший в возрасте восьми лет, поскольку его гувернантка, навестив какого-то зачумленного, по возвращении из больницы имела неосторожность поцеловать ребенка; и она, и он умерли в течение двух дней. Тремя последними детьми г-жи де Рамбуйе были г-жа де Сент-Этьенн и г-жа де Пизани, которые, как и г-жа д’Йер, стали монахинями, и, наконец, Клер Анжелика д’Анженн, первая жена графа де Гриньяна.
Речь у нас пойдет лишь о г-же де Монтозье, г-не де Пизани и мадемуазель де Рамбуйе, ибо, как мы сказали, остальные дочери маркизы стали монахинями.
Госпожу де Монтозье звали Жюли Люсина д’Анженн; имя Люсина носила святая из рода Савелли, и в семье было принято давать его старшим дочерям. После Елены Прекрасной не существовало на свете женщины, чью красоту воспевали бы в большей степени и с большим размахом; так что у нее было множество обожателей, и, поскольку она не могла излечить их от любовной страсти, ибо вела себя с ними очень строго, мадемуазель де Рамбуйе имела честь добавить к любовному языку еще одно слово: у Нинон де Ланкло были свои мученики, у мадемуазель де Рамбуйе были свои смертники.
К их числу принадлежали маркиз де Монтозье и его младший брат г-н де Саль. По прибытии в Париж г-н де Монтозье пожелал представиться г-же де Рамбуйе. С этой целью он обратился к жене государственного советника Жана Обри, состоявшей в дружеских отношениях с семейством маркизы; но, обращаясь к ней с этой просьбой, он допустил какую-то ошибку во французском языке.
— Ах! — воскликнула дама, входившая в круг жеманниц. — Неужто вы полагаете, что можно повести к госпоже де Рамбуйе человека, который столь неправильно изъясняется? Научитесь сначала говорить, господин сентонжец, а потом я поведу вас туда.
И действительно, она согласилась отвести его туда лишь три месяца спустя, употребив эти три месяца на то, чтобы давать ему уроки всякого рода.
Господин де Монтозье тотчас же объявил себя поклонником мадемуазель де Рамбуйе и стал просить ее руки у маркизы. Маркиза, притязавшая на умение предсказывать будущее и предугадавшая день родов принцессы де Конде и день смерти Людовика XIII, попросила у него разрешения взглянуть на его руку; но стоило ей рассмотреть линии на его ладони, как она воскликнула:
— Ах, нет! Я ни за что не выдам за вас мою дочь! Я вижу по вашей руке, что вы убьете женщину!
И сколько г-н де Монтозье ни настаивал, он не мог добиться другого ответа.
Мадемуазель де Рамбуйе тоже имела пристрастие к гаданию. Однажды, стоя на балконе дворца вместе с мадемуазель де Бурбон, ставшей впоследствии женой герцога де Лонгвиля, она развлекалась тем, что угадывала имена прохожих.