«Король, — рассказывает он, — пожелал, чтобы его брат спал с ним в его комнате, которая была так мала, что проход в ней имелся лишь для одного человека. Утром, когда они проснулись, король неумышленно плюнул на постель брата, который тотчас, уже нарочно, плюнул на постель короля; король, слегка рассердившись, плюнул брату в лицо; тот вскочил на постель короля и стал писать на нее; король принялся делать то же самое на постели брата; когда же запасы слюны и мочи у них израсходовались, они стали отнимать друг у друга простыни, а затем принялись драться. Во время этой ссоры я делал все, что было в моих силах, чтобы остановить короля, но, так и не сумев добиться своего, был вынужден позвать г-на де Вильруа, который явился и навел порядок. Герцог пришел в ярость раньше короля, но успокоить короля оказалось труднее, чем герцога».
Совершив огромный крюк и оставив Париж слева, двор прибыл в Сен-Жермен; там стало известно, что парижане разрушили все мосты, и это крайне огорчило придворных, ибо они рассчитывали запастись в Париже деньгами, в которых нуждались все: по слухам, деньги были только у кардинала, но он изо всех сил отрицал это, уверяя, напротив, что он беднее самого последнего солдата.
Той же ночью стало известно о новом сражении, которое произошло близ Этампа и в котором армия принцев была отброшена назад. Новость пришла на рассвете; г-н де Вильруа первым узнал ее и помчался уведомить о ней короля, герцога Анжуйского и Ла Порта. Все трое тотчас же поднялись и в тапках, ночных колпаках и домашних халатах побежали сообщить радостную весть кардиналу, который еще спал, но тут же поднялся и в таком же самом наряде бросился к королеве, чтобы передать ей это известие. Все эти мелкие подробности свидетельствуют о том, в каком беспокойстве пребывал тогда двор, если новость о таком незначительном успехе произвела там столь сильное впечатление.
Одна поучительная история может дать представление о том, каким малым влиянием, при всем своем совершеннолетии, пользовался в то время король. Когда Бираг, первый лакей королевского гардероба, попросил однажды г-на де Креки, занимавшего тогда должность первого дворянина королевских покоев, поговорить с королем о своем родственнике, знаменщике Пикардийского полка, раненном в сражении при Этампе и просившем предоставить ему место своего лейтенанта, который был убит в том же бою, король счел это справедливым и охотно пообещал поговорить об этом деле с королевой и его высокопреосвященством, но в течение пяти или шести дней не давал Бирагу никакого ответа; и вот на шестой день г-н де Креки, присутствуя при том, как Лапорт одевал короля, спросил его величество, не соблаговолит ли тот вспомнить о просьбе Бирага. Король ничего не ответил и опустил голову, как если бы не слышал его слов.
— Государь, — произнес Лапорт, который в это время обувал короля, опустившись перед ним на одно колено, — те, кто имеет честь служить вашему величеству, очень несчастливы, ибо они не могут даже надеяться получить то, что им полагается по справедливости!
И тогда король, потихоньку приблизив губы к уху своего камердинера, еле слышно прошептал жалобным тоном:
— Тут не моя вина, мой дорогой Лапорт, я ему об этом говорил, но это ни к чему не привело.
Говоря «ему», король имел в виду кардинала, к которому он по-прежнему питал неприязнь.
Из Сен-Жермена двор вернулся в Корбей, а оттуда король отправился брать в осаду Этамп. Утром, в день отъезда, когда Лапорт еще завтракал, ему пришли сказать, что король его вызывает; Лапорт тотчас же поднялся из-за стола и направился к его величеству.
— Возьми, Лапорт, — сказал король, вынимая из кармана полную пригоршню золотых монет, — эти сто луидоров, которые прислал мне господин главноуправляющий финансами как на мои развлечения, так и на подарки увечным солдатам, и прибереги их для меня.
— А почему бы, ваше величество, — спросил Лапорт, — вам не держать их у себя?
— Да потому, — ответил король, — что у меня очень высокие сапоги, и, если я положу деньги в карман, они, боюсь, будут мне мешать.
— Да, если они будут лежать в карманах штанов, — промолвил Лапорт. — Но почему бы вашему величеству не положить их в карман камзола?
— Ты прав, — сказал король, довольный тем, что может иметь при себе сто луидоров, — они побудут у меня.
Однако королю не суждено было долго владеть этой круглой суммой. То, каким образом он их лишился, достаточно характерно для того, чтобы мы рассказали здесь об этом. Вдобавок, это еще один штрих к портрету человека, который мы намереваемся сделать как можно более похожим на оригинал.
Во время пребывания двора в Сен-Жермене первый гардероб-лакей Моро потратил на покупку перчаток для короля одиннадцать пистолей из собственных средств. А поскольку, как уже было сказано, при дворе все крайне нуждались в деньгах, то отсутствие этих ста десяти ливров весьма стесняло славного слугу; и потому, узнав, что король получил сто луидоров, Моро попросил Лапорта поговорить с королем о возврате ссуды. Лапорт пообещал исполнить эту просьбу в тот же вечер.
Из Корбея двор отправился на ночлег в Мениль-Корнюэль, где король отужинал у его высокопреосвященства. В девять часов вечера Людовик XIV вернулся к себе, и Лапорт, раздевая его, сказал:
— Государь! Когда мы находились в Сен-Жермене, Моро ссудил вашему величеству одиннадцать пистолей, а поскольку в том затруднительном положении, в каком мы в настоящее время находимся, все крайне нуждаются в деньгах, я обещал ему попросить эту сумму у вашего величества.
— Увы! — печально промолвил король. — Ты слишком поздно взялся за это дело, мой дорогой Лапорт. У меня нет больше денег!
— На что же вы истратили их, государь? — спросил Лапорт.
— Я их не истратил, — ответил король.
— Вы, верно, играли у кардинала в карты и потратили все эти деньги?
— Нет, ты ведь прекрасно знаешь, что я не так богат, чтобы играть в карты.
— Погодите, погодите, государь, — произнес Лапорт, — я, кажется, догадываюсь, в чем дело: бьюсь об заклад, что кардинал забрал у вас ваши деньги!
— Да, — с тяжелым вздохом выдавил из себя король, — теперь ты сам видишь, что зря ты не взял у меня эти деньги сегодня утром.
И в самом деле, кардинал узнал о непривычном богатстве своего царственного воспитанника и так или иначе обобрал его.
Как уже было сказано, король отправился осаждать Этамп, и в действительности именно там он получил боевое крещение. Держался он достаточно твердо, хотя три или четыре ядра пролетели настолько близко от него, что он слышал их свист. Когда вечером все прославляли его храбрость, он обратился к Лапорту, находившемуся около него все время:
— Ну а ты, Лапорт, боялся?
— Право, нет, государь, ни минуты.
— Стало быть, ты храбр?
— Государь, — ответил Лапорт, — будешь храбр, когда за душой у тебя нет ни гроша!
Король засмеялся. Однако лишь камердинер, герцог Анжуйский и, возможно, Мазарини поняли эту шутку.
Однако юному королю было горько видеть больных и изувеченных солдат, которые протягивали к нему руки и просили у него милостыню, в то время как он не мог достать из кармана ни единого су, чтобы облегчить их нищету.
Но ужасна была нищета не только солдат, но и народа. Везде, где проезжал двор, крестьяне кидались к нему, надеясь обрести в нем защиту от грабежей со стороны солдат, разорявших деревни. При этом они приводили с собой скот, который вскоре подыхал с голоду, поскольку его хозяева не отваживались выводить его на пастбища; затем, когда подыхал их скот, они испускали дух сами, ибо, не имея ни хлеба, ни вина, не находя другого укрытия от дневного зноя и ночного холода, кроме днища повозок и телег, стоявших на улицах, они заболевали лихорадкой и умирали сотнями. Страшно было видеть, как умирали мужчины, но еще ужаснее было зрелище умирающих матерей, ибо их дети, плача подле них, умирали в свой черед от жажды и голода. Однажды, проезжая по мосту в Мелёне, король увидел женщину и трех ее детей, лежавших рядом друг с другом; мать и двое детей уже испустили дух, а третий ребенок, которому было всего лишь несколько месяцев, был еще жив и сосал ее грудь.
Удивительно для окружающих было то, что королева, которая, казалось, принимала близко к сердцу эти беды, говорила, что виновники столь великих несчастий должны будут дать Господу Богу полный отчет за свои дела, но забывала при этом, что в день Страшного суда отчет потребуют и у нее.
Тем временем мадемуазель де Монпансье, которой нечего было больше делать в Орлеане, страшно заскучала там и решила покинуть город. Уехала она оттуда 2 мая, сопровождаемая г-жой де Фиески и г-жой де Фронтенак; то были ее верные подруги, и потому герцог Орлеанский адресовал им свои письма так: «Госпожам графиням, генеральшам армии моей дочери, воюющей с Мазарини».
А когда они проезжали мимо войска, граф Кински, командир одного из немецких полков, отдал им такую же честь, какую полагалось отдавать генералам; это польстило дамам тем более, что галантный полковник был племянником Валленштейна.
В Бур-ла-Рене мадемуазель де Монпансье встретилась с принцем де Конде, выехавшим навстречу ей вместе с герцогом де Бофором, принцем Тарантским, г-ном де Роганом и всей знатью Парижа. Завидев принцессу, он спешился и почтительно поклонился ей. Мадемуазель де Монпансье пригласила его сесть к ней в карету и отправилась вместе с ним в Париж, чуть ли не половина которого собралась, ожидая ее, у заставы. Более ста карет сопровождали ее по дороге в Люксембургский дворец. Принцессе явно представился случай повторить свой Орлеанский поход.
Все предвещало решительную схватку между королевской армией и войсками принца де Конде. Покинув Мелён, король отправился в Ланьи, чтобы устроить там смотр войскам, приведенным из Лотарингии маршалом Ла Ферте-Сенектером, а затем доехал до Сен-Дени и устроил там свою ставку. И в самом деле, поход на Париж был делом решенным: речь шла о том, чтобы атаковать войска принцев, растянувшиеся вдоль Сены, между Сюреном и Сен-Клу. Сочтя свою позицию непригодной для обороны, принц де Конде решил сняться с лагеря ночью и расположиться в Шарантоне. Поскольку в сражении, о котором пойдет дальше наш рассказ, мадемуазель де Монпансье снова сыграла главную роль, то говорить мы будем в основном о ней, воспринимая ее как стержневую фигуру разворачивавшихся событий.