На другой день, 11 апреля, в четверг, дофин поднялся в обычное для него время; утром ему предстояло отправиться на травлю волков, но, одеваясь, он вдруг ощутил слабость и рухнул на стул. Врач тотчас заставил дофина лечь, и, едва принц оказался в постели, у него началась лихорадка. Час спустя об этом уведомили короля, но он решил, что у дофина всего лишь простое недомогание.
Однако совсем иначе думали герцог и герцогиня Бургундские, которые находились возле дофина и, хотя и догадываясь о серьезности болезни, сами оказывали больному необходимую помощь, не позволяя никому помогать им в исполнении этих благочестивых обязанностей. Они покинули дофина лишь для того, чтобы отужинать с королем, который только от них узнал о тяжелом состоянии своего сына.
На следующее утро, 12 апреля, по приказу Людовика XIV в Мёдон был отправлен нарочный, и при пробуждении король узнал, что дофин находится в страшной опасности; он тотчас заявил, что едет навестить сына и, что бы ни представляла собой его болезнь, останется подле него на все то время, пока она будет длиться.
Одновременно он запретил следовать за ним всем, кто не переболел оспой, а главное, своим детям.
Болезнь проявила себя сыпью, и дофину, казалось, стало лучше. Все сочли его спасенным, так что король продолжал председательствовать в совете и, как обычно, работать со своими министрами, видясь с дофином утром, вечером, а порой даже в послеобеденное время, причем каждый раз находясь у его кровати.
Состояние больного продолжало улучшаться, и рыночные торговки, эти преданные друзья дофина, вновь явились принести ему свои поздравления.
Испытывая признательность за такую любовь, принц пожелал увидеться с ними и велел впустить их к нему в спальню; это усилило их восторг до такой степени, что они бросились к постели дофина, чтобы сквозь одеяло целовать ему ноги. Затем они удалились, заявив, что намерены заказать благодарственный молебен, дабы порадовать весь Париж этим выздоровлением.
Однако 14 апреля дофину стало хуже; лицо у него чрезвычайно распухло, лихорадка усилилась и сопровождалась легким бредом. Навестить больного явилась г-жа де Конти, но он не узнал ее.
Около четырех часов пополудни его состояние ухудшилось настолько, что Буден предложил Фагону послать в Париж за какими-нибудь больничными врачами, которые, имея больший опыт в изучении этой страшной болезни, чем они, придворные врачи, могли бы дать им полезные советы. Однако Фагон решительно воспротивился этому и даже запретил сообщать королю об обострении болезни, опасаясь, как бы подобная новость не помешала его величеству отужинать.
И в самом деле, пока король находился за столом, состояние августейшего больного становилось все хуже, и у всех, кто его окружал, голова пошла кругом. Даже Фагон, напуганный ответственностью, которую он взял на себя, принялся давать больному лекарство за лекарством, не дожидаясь их действия. Приходский священник из Мёдона, ежевечерне приходивший справляться о здоровье дофина, в этот вечер явился, как обычно, и, застав все двери распахнутыми настежь, а слуг в полной растерянности, вбежал в спальню больного, подошел к нему, взял его за руку и заговорил с ним о Боге. Дофин был в сознании, но говорить почти не мог. Священник добился от несчастного принца чего-то вроде исповеди и стал подсказывать ему молитвы, которые тот невнятно повторял, ударяя себя в грудь и сжимая время от времени руку кюре.
В ту минуту, когда король поднялся из-за стола, к нему явился в полной растерянности Фагон, восклицая:
— Государь, никакой надежды более нет, монсеньор умирает!
При этом известии Людовик XIV едва не упал в обморок. Он тотчас бросился к покоям сына, но у дверей спальни увидел г-жу де Конти, которая загородила ему дорогу, заявив, что он должен думать теперь только о себе. Раздавленный этим неожиданным ударом, король рухнул без сил на канапе, стоявшее возле двери, при всей своей слабости спрашивая у каждого, кто выходил из спальни, о состоянии дофина.
Вскоре прибежала в свой черед г-жа де Ментенон; она села на то же канапе, стараясь заплакать и пытаясь увести с собой короля, но тот заявил, что не встанет с места, пока дофин жив.
Агония длилась около часа. Весь этот час Людовик XIV находился возле двери в спальню. Наконец оттуда вышел Фагон и объявил, что все кончено.
Король, которого тянули за собой г-жа де Ментенон, герцогиня Бургундская и принцесса де Конти, тотчас же удалился. Как только он уехал из Мёдона, все находившиеся там придворные последовали за ним и стали набиваться в стоявшие у ворот замка кареты, не разбирая, кому эти кареты принадлежат. В одно мгновение Мёдон опустел.
Дофин, сын Людовика XIV, был среднего роста и чрезвычайно тучен, но, несмотря на это, обладал благородным обликом, исполненным достоинства и лишенным какой-бы то ни было грубости и надменности. Красивые белокурые волосы обрамляли покрытое загаром лицо, не имевшее, однако, никакого выражения. Тем не менее он был бы красив, если бы принц де Конти, играя с ним в детстве, не сломал ему нос. У него были изумительно красивые ноги и такие маленькие ступни, что они выглядели несоразмерными с его ростом; поэтому всегда казалось, что он ступает ощупью, как человек, который боится упасть, и, если дорога была хоть сколько-нибудь неровной, он всегда подзывал на помощь тех, кто находился рядом с ним, чтобы помочь ему подняться или спуститься. Он очень хорошо ездил на лошади и прекрасно выглядел верхом, но ему недоставало при этом смелости; во время охоты впереди него всегда ехал доезжачий, и, как только дофин терял его из виду, он немедленно прекращал скачку, неспешно искал остальных охотников и, если никого не находил, возвращался один. После того как дофин чуть было не умер однажды от несварения желудка, он ел только один раз в день.
Что же касается характера, то дофин не имел его вовсе; здравый смысл, которым он обладал, никоим образом не опирался на ум; присущее ему величие и достоинство не были отражением его душевных качеств: он либо получил их при рождении, от природы, либо приобрел, подражая королю. Дофин был безмерно упрям; вся его жизнь была лишь цепью мелочей, которыми он занимался со всем тем тщанием, какое другой человек мог бы прилагать к важным делам. Кроткий из лени, а не по доброте, он был бы жестоким, если бы гнев не пробуждал в нем чувства, которые были ему неприятны. Удивительно непринужденный в обращении с нижестоящими и слугами, он делился с ними самыми мелкими заботами и задавал им самые странные вопросы. Впрочем, совершенно нечувствительный к бедам и горестям других, невероятно молчаливый, он за всю свою жизнь ни разу не говорил о государственных делах с мадемуазель Шуан, своей любовницей, которая, правда, будучи девушкой простой и доброй, но начисто лишенной умственных способностей, все равно ничего бы в этом не поняла. Он женился на ней тайно, подобно тому как король женился на г-же де Ментенон. Однажды, отправляясь в армию, он оставил мадемуазель Шуан бумагу, которую посоветовал ей прочитать. Это было завещание, посредством которого он обеспечивал ей сто тысяч ливров годового дохода. Мадемуазель Шуан развернула завещание, прочитала его и разорвала.
— Пока вы живы, монсеньор, я ни в чем не буду нуждаться; если же я буду иметь несчастье лишиться вас, то мне будет достаточно тысячи экю годового дохода для того, чтобы жить в монастыре, а я имею как раз такой годовой доход, получая его от своих родных.
Кстати, после смерти дофина мадемуазель Шуан сдержала слово. Она никогда не получала от своего августейшего любовника более тысячи шестисот луидоров в год, которые он каждые три месяца вручал ей золотыми монетами и из рук в руки, никогда не прибавляя к этой сумме ни одного экю…
После смерти его высочества герцог Бургундский незамедлительно получил приказ принять титул дофина.
Пятого февраля 1712 года герцог де Ноайль подарил его супруге табакерку с испанским табаком, который она сочла превосходным; герцог преподнес этот подарок принцессе около одиннадцати часов утра. Она положила табакерку на стол в своем кабинете, куда обычно никто не входил, и отправилась к королю. Почти весь день она провела, не испытывая никакого недомогания; около пяти часов пополудни принцесса вернулась к себе, взяла две или три понюшки этого табака, а два часа спустя ощутила дрожь, предвестницу лихорадки. Дофина легла в постель, намереваясь присутствовать вечером на ужине у короля, но вскоре ей сделалось так дурно, что на это у нее не хватило ни сил, ни духа. Тем не менее на другой день, 6 февраля, дофина, у которой лихорадка держалась всю ночь, сделала над собой усилие и поднялась; страдая весь день и чувствуя утомление, она, тем не менее, провела день, как обычно; однако вечером у нее начался сильнейший приступ, и ночь прошла ужасно. 7 февраля, в воскресенье, дофина ощутила внезапно острую боль, сосредоточенную ниже виска; боль была столь сильной, что принцесса попросила короля, пришедшего навестить ее, не входить к ней. Вскоре эта боль довела ее до безумия и длилась до понедельника 8 февраля, не прекращаясь даже после кровопускания и приема опиума.
Столь неожиданная болезнь и столь тяжелое состояние дофины взволновали весь двор. То было время внезапных смертей, и стало привычно приписывать эти смерти отнюдь не естественным причинам. Ложась спать в пятницу 5 февраля, герцогиня Бургундская велела принести ей табакерку, подаренную герцогом де Ноайлем, указав, что эта табакерка лежит на столе в ее кабинете. Госпожа де Леви, одна из ее придворных дам, поспешила исполнить поручение, однако тотчас же вернулась, сказав, что не увидела там никакой табакерки. После этого были проделаны самые тщательные поиски, но табакерку так и не нашли. Однако много говорить об этом обстоятельстве не решались, поскольку герцогиня Бургундская нюхала табак без ведома короля.
В ночь с понедельника на вторник 9 февраля принцесса впала в своего рода забытье, из которого, притом что ее сжигала лихорадка, она выходила лишь на короткие мгновения и с ужасно тяжелой головой. Появившаяся на теле сыпь позволяла надеяться, что у дофины началась корь, но в ночь со вторника на среду 10 февраля эта надежда исчезла. В четверг 11 февраля принцесса почувствовала себя так плохо, что было решено сказать ей о необходимости причаститься. Совет испугал ее, ибо ей не казалось, что она находится в таком крайнем состоянии; тем не менее она ответила, что готова сделать это, и тотчас попросила привести к ней г-на Байи, священника-лазариста из Версальского прихода, но его не оказалось на месте. Время поджимало; больная не хотела исповедоваться отцу де Ла Рю, своему постоянному духовнику, и тогда послали за францисканцем, отцом Ноэлем, который явился со всей поспешностью. Эта нежелание дофины исповедоваться отцу де Ла Рю всех очень удивило и дало повод к различным домыслам насчет того, что принцесса намеревалась сказать духовнику в последние мгновения своей жизни. Дофина насильно увели, ибо он и сам уже был разбит усталостью и его хотели избавить от предстоявшего зрелища.