ерных одежд и черных занавесей не удручало чересчур сильно последние дни, какие ему осталось жить, он отменил траур в Версале.
Двор разделился в это время на две совершенно различные партии. Одна была партией принцев крови: ее представляли герцог Орлеанский и те, кто носил имя Конде и Конти, все эти молодые люди знатного, древнего и законного рода, гордившиеся тем, что на фронтонах их особняков и на дверцах их карет красовались гербы, не запятнанные ни одним внебрачным рождением; герцоги и пэры были заодно с ними, поскольку они имели общие с ними ненависть и интересы. Другую партию составляли узаконенные принцы: герцог Менский, граф Тулузский и другие побочные дети Людовика XIV; за них, уравновешивая влияние всего пэрства, выступала г-жа де Ментенон, которая не теряла надежды быть признанной, по их просьбе, королевой Франции и Наварры. Первая партия имела на своей стороне право, вторая — интригу.
Первым ударом, нанесенным партией незаконнорожденных принцев партии принцев крови, стали обвинения в отравлении, которыми бастарды попытались замарать имя герцога Орлеанского.
Главная цель этой клеветы состояла в том, чтобы отнять регентство у герцога Орлеанского, которому оно принадлежало по праву, и передать его герцогу Менскому. Отец Ле Телье, знавший ненависть герцога Орлеанского к иезуитам, вступил в заговор бастардов, и, в то время как все во всеуслышание обвиняли герцога на улицах, он исподтишка обвинял его в исповедальне, беспрестанно повторял Людовику XIV, что, чем больше умрет принцев, тем вероятнее герцог Орлеанский сделается законным наследником престола, без конца указывал королю на то, что его племянник занимается с химиком Юмбером, но не ради удовольствия или приобретения научных знаний, а ради преступного честолюбия, и заставлял своего августейшего духовного сына прислушиваться к воплям подкупленных людей, которые при виде герцога Орлеанского кричали: «Вот убийца! Вот отравитель!»
В конце концов герцог Орлеанский отправился прямо к королю и обратился к его величеству с просьбой или заставить клеветников замолчать, или позволить ему отправиться в Бастилию, чтобы над ним учинили суд.
Однако король встретил герцога мрачным и таинственным молчанием и, когда тот повторил свое предложение, промолвил:
— Я не хочу огласки и запрещаю вам делать это.
— Но если я отправлюсь в Бастилию, — спросил герцог, — неужели вы не окажете мне милость предать меня суду?
— Если вы отправитесь в Бастилию, — ответил король, — я вас там и оставлю.
— Но тогда, государь, — настаивал герцог Орлеанский, — велите, по крайней мере, арестовать Юмбера!
Король пожал плечами и молча вышел из кабинета.
Герцог Орлеанский возвратился в Париж и рассказал своей жене и ее сестре, герцогине Бурбонской, а также другим принцессам о приеме, который оказал ему король. Это был удар, нанесенный партии принцев крови, и потому герцогиня Бурбонская, хотя сама она принадлежала к числу внебрачных детей короля, предложила всем семьей отправиться к королю и просить у него правосудия.
Между тем химик Юмбер добровольно явился в Бастилию.
Однако в этот момент г-ну де Поншартрену стало известно об этом намерении ходатайствовать перед королем, и он, попросив герцога Орлеанского не отваживаться на подобный шаг, дал ему обещание, что сам поедет к его величеству и представит ему все те беды, какие может навлечь на государство судебное разбирательство такого рода. Герцог согласился на предложенное посредничество и вместе со всеми принцами и принцессами уехал в Сен-Клу ожидать итога переговоров между королем и канцлером.
Едва ли не королевский кортеж, сопровождавший будущего регента Франции, обвиняемого в убийствах и отравлениях, был таким многочисленным, таким внушительным и таким величественным, что взиравшая на него чернь не осмелилась на этот раз выкрикнуть в адрес герцога ни единой угрозы, ни единого обвинения.
Господин де Поншартрен сдержал слово, данное им герцогу, и после разговора с королем, в ходе которого тот признал полную невиновность своего племянника, приходившегося ему также зятем, вернулся с приказом освободить Юмбера.
Тем не менее в сердце короля укоренилось недоверие. Оно дало себя знать в милостях, посыпавшихся на узаконенных принцев. Еще в 1675 году король дал герцогу Менскому и графу де Вексену имя Бурбонов, хотя они родились, когда г-жа де Мотеспан состояла в браке, при жизни ее мужа, что делало их, поскольку они родились и при жизни королевы, вдвойне незаконнорожденными; в 1680 году жалованные грамоты позволили его внебрачным детям наследовать друг другу в установленной законом очередности наследования; в 1694 году король даровал герцогу Менскому и графу Тулузскому место по рангу непосредственно после принцев крови и выше принцев, пребывавших во Франции, но имевших суверенные владения вне Французского королевства; указом, зарегистрированным в Парламенте 2 августа 1714 года, король отдавал корону узаконенным принцам и их потомкам в случае пресечения линии принцев крови; наконец, 23 мая 1715 года Людовик XIV обнародовал еще одну декларацию, которая, подтвердив прежний указ, делала положение узаконенных принцев равным во всем положению принцев крови.
Вот почему, и сам испуганный чрезмерностью того, что было им совершено, Людовик XIV в тот же день заявил своим незаконнорожденным детям:
— Я сделал для вас не только то, что мог, но больше того, что мог; теперь от вас зависит упрочить мои установления своими заслугами!
Придворные толпились около обоих братьев и поздравляли их. Граф Тулузский, человек очень разумный и не очень честолюбивый, в ответ на поток этих поздравлений ответил лишь одно:
— Все это прекрасно, лишь бы так было и дальше и у нас стало хотя бы одним другом больше!
Академик Валенкур, один из тех друзей, число которых граф Тулузский хотел увидеть возросшим, был единственным, кто разгадал опасения принца, и, приветствуя его, сказал:
— Монсеньор! Это венок из роз, но я боюсь, как бы он не превратился в терновый венец, когда с него опадут цветы!
Две человека возражали против указа короля: д’Агессо, объявивший во всеуслышание, что этот указ противоречит законам и обычаям Франции и что Парламент совершенно себя опозорил, зарегистрировав его; и канцлер Поншартрен, пошедший еще дальше: он заявил королю, что тот не имеет права располагать короной, которая по основополагающим законам королевства принадлежит его законным детям, и добавил, возвращая ему печать, что может пожертвовать для своего короля жизнью, но не честью.
Людовик XIV настаивал, чтобы канцлер взял печать обратно, но, поскольку тот наотрез отказался сделать это, печать была передана Вуазену, приверженцу г-жи де Ментенон, который за шесть лет до этого занял место Шамийяра, впавшего в опалу, но не у короля, а у фаворитки.
Теперь герцогу Менскому, пользовавшемуся от имени короля и благодаря влиянию г-жи де Ментенон всеми возможностями королевской власти, оставалось желать только одного, а именно, чтобы король написал завещание, которое лишило бы герцога Орлеанского прав регентства и отдало их ему. Канцлер Вуазен уже давно был осведомлен об этом желании герцога Менского, которое являлось и желанием г-жи де Ментенон, однако было весьма затруднительно произнести в присутствии короля, так долго считавшего себя богом, слово завещание. Поэтому Вуазен, которого фаворитка торопила предложить это королю и который не смел произнести жестокое слово, ограничился тем, что завел с Людовиком XIV разговор о необходимости объявить свою волю. При всей осторожности этих слов Людовик XIV вздрогнул и, обращаясь к канцлеру, промолвил:
— По праву рождения герцога Орлеанского регентом должен быть назначен он, и я не хочу, чтобы мое завещание претерпело ту же участь, что и духовная моего отца. Пока мы живы, мы можем сделать все, что пожелаем, но после смерти мы бессильнее любого частного лица.
И вот тогда начались те домогательства, что так омрачили последние годы жизни Людовика XIV. Затем, когда все увидели, что ни намеки духовника, ни советы канцлера, ни навязчивые просьбы г-жи де Ментенон пользы не приносят, было решено лишить короля всяких развлечений и оставить его одного, дабы он предавался печали о своих преклонных летах и грусти об ушедших годах молодости; его испуганному взору снова и снова рисовали мнимые преступления герцога Орлеанского; его заставили забыть об увеселениях, с ним прекратили вести разговоры; дни его сделали сумрачными, а ночи одинокими. Затем, когда старый король, угнетенный мрачными мыслями, приходил к этой женщине, которую он сделал королевой, и к этим бастардам, которых он сделал принцами, все удалялись от него; если он требовал, чтобы его не покидали, то на него сердились; если он отдавал какое-нибудь распоряжение, то исполняли его со злонамеренной нерасторопностью, всячески выказывая свое дурное настроение.
В конце концов, изнуренный этой тайной войной, Людовик XIV признал себя побежденным и, оказавшись в борьбе со своей второй семьей менее удачливым, чем в борьбе с Европой, был вынужден пройти под кавдинским игом, которое уготовили ему вдова Скаррон и побочные дети г-жи де Монтеспан. Усталость сделала свое дело, и короля заставили подписать завещание; но он предвидел его судьбу и, отдавая эту бумагу тем, кто так желал получить ее, сказал:
— Я поступаю так потому, что от меня этого требуют, но я очень боюсь, как бы с этим завещанием не случилось того же, что и с духовной моего отца.
Наконец, однажды утром первый президент и генеральный прокурор Парламента были приглашены к утреннему выходу короля. Людовик XIV привел их в свой кабинет, вынул из секретера запечатанный конверт и, вручая его им, сказал:
— Господа, вот мое завещание! Никто не знает, что в нем содержится; вверяю его вам, дабы оно хранилось в Парламенте, которому я не могу дать большего доказательства моего уважения и доверия.
Людовик XIV произнес эти слова таким печальным голосом, что оба судейских чиновника были поражены ими и с этого времени пребывали в убеждении, что завещание содержит какие-то странные, а может быть, и невыполнимые желания.