— Эх, Бонтан, неужто вы вечно будете просить только для ближнего своего и никогда для самого себя? Я даю эту должность вашему сыну!
Какой-то из младших слуг короля, менее скромный, чем добряк Бонтан, попросил однажды короля поговорить с первым президентом насчет судебной тяжбы, которую он вел со своим тестем, и, поскольку король остался глух к его просьбе, посетовал:
— Эх, государь, стоит вам только сказать слово, и дело будет сделано!
— Черт побери, я это прекрасно знаю! — ответил Людовик XIV. — Но трудность для меня в ином. Вот скажи, будь ты на месте своего тестя, был бы ты доволен, если бы я замолвил за тебя слово?
Хотя Людовик XIV был от природы вспыльчив, он в конце концов научился обуздывать себя и очень редко впадал в гнев. Мы видели, как король сломал трость, которой он замахнулся на Лозена.
Но вот слуга, на глазах у короля положивший себе в карман печенье, был не так счастлив, как дворянин: король бросился на него и сломал о его спину легкую бамбуковую трость, которая была у него в руках. Правда, за этой явной и ничтожной причиной гнева стояла другая, серьезная и тайная: король узнал от Ла Вьена, своего банщика, то, что все очень старательно скрывали от него, а именно, что трусость герцога Менского помешала герцогу де Вильруа разгромить г-на де Водемона. Печенье было лишь предлогом, и причиной королевского гнева стал отцовский стыд.
Этот удар был для Людовика XIV тем страшнее, что его самого считали чрезмерно осторожным. Стихотворение Буало, явившееся образцом лести, не заставило потомство простить Людовику XIV то, что он остался по эту сторону Рейна. Граф де Гиш также не прощал ему этого и однажды в присутствии короля сказал достаточно громко, чтобы тот услышал его:
— Этот мнимый храбрец заставляет нас каждый день ломать себе руки и ноги, а сам еще ни разу не подставлял себя под мушкетную пулю!
Людовик XIV сделал вид, что не слышал его слов.
Главным пороком Людовика XIV была гордыня; следует сказать, однако, что этот порок, который был присущ ему от природы, развился в нем не столько благодаря предрасположенности к этому его характера, сколько под воздействием лести придворных. Как только Мазарини умер, Людовик XIV перешел в состояние полубога, а затем и бога. Его эмблемой было солнце, а девизом — слова «Nec pluribus impar» и «Vires acquirit eundo».[74] Но он не удовольствовался этой эмблемой и пожелал сам изображать солнце. Бенсераду был заказан балет, в котором королю говорили:
Уверен я, что не годится с вами тон,
Какой избрали Дафна резвая и дерзкий Фаэтон:
Она жестокосердна, его тщеславию предела нет.
Нельзя ведь, в самом деле, полагать,
Что женщина от вас захочет убежать
Иль вздумает мужчина вести вас за собою вслед!
Очень скоро, по словам Сен-Симона, все при дворе увидели не столько склонность, сколько охоту короля к славе. Министры, генералы, любовницы и царедворцы наперебой начали его расхваливать и этим портили его. Вскоре от восхвалений они перешли к лести, и лесть сделалась необходимой составной частью жизни великого короля. Лишь благодаря лести можно было наверняка приблизиться к королю, и не стоило бояться перейти в ней меру: самая низкая, равно как и самая преувеличенная лесть встречала превосходный прием. Сам он, не имея никакого голоса и не зная музыки, без конца напевал восхвалявшие его прологи к операм. В итоге все вокруг него обратилось в ничтожество, и его фраза «Мне чуть было не пришлось ждать» исходит скорее от бога, чем от человека.
Именно эта гордыня, а скорее эта лесть побудила Людовика XIV сокрушить Фуке, ненавидеть Кольбера и радоваться смерти Лувуа. Ему нужны были лишь такие министры, как Шамийяр, Помпонн, Вуазен, то есть простые канцелярские служащие, и такие генералы, как Вильруа, Таллар или Марсен, которым он посылал из Версаля готовые планы сражений, имея возможность оспаривать у них славу в случае победы и оставляя их под тяжким бременем позора в случае поражения. Конде и Тюренн были не теми людьми, в каких нуждался Людовик XIV, и потому первый умер едва ли не в опале, а второй никогда не был в фаворе. В глазах брата герцог Орлеанский совершил страшную ошибку, разгромив принца Оранского и захватив Кассель; поэтому он не командовал армией с того дня, когда доказал, что достоин командовать ею.
Ум Людовика XIV по природе своей был нацелен на мелкие подробности; он мнил себя великим управителем, поскольку лично занимался вооружением, обмундированием и обучением своих солдат. Его величайшее счастье в этом отношении состояло в том, чтобы поучать самых опытных генералов, и те из них, кто со смирением сознавался, что он учит их тому, чего они не знают, могли быть уверены, что угодят его величеству.
Так же обстояло и с поэзией; Людовик XIV хвастался тем, что подсказал Мольеру главные сцены «Тартюфа», забывая, вне всякого сомнения, что в течение пяти лет не позволял эту пьесу ставить. Он полагал, что во многом содействовал Расину в его пьесах, давая ему советы, и никогда не любил Корнеля, в котором всегда жил старый фрондерский дух.
То же самое было с другими видами искусства: Людовик XIV давал сюжеты Лебрену, чертил планы Мансару и Ленотру, и часто можно было увидеть, как он с туазом в руках отдавал приказания каменщикам и землекопам, между тем как архитектор и садовник стояли, скрестив руки на груди.
Точно так же, как Людовик XIV поступал с людьми, унижая великих и возвышая ничтожных, он поступал и со своими замками и резиденциями. Лувр, эта горделивая колыбель королей Франции, был оставлен им; Сен-Жермен, где он родился и где умер его отец, должен был уступить свое место Версалю: дело в том, что Версаль, как о нем говорили, был фаворитом без всяких заслуг; дело в том, что король возвысил Версаль так, как он возвысил Шамийяра и Вильруа, по чистой случайности сделав одного министром, а другого генералом; дело в том, что он был некоторым образом признателен этой безводной, бесплодной и неблагодарной природной местности за то, что она позволила покорить себя посредством воли и денег. Сен-Жермен с его Старым замком, построенным Карлом V, и с его Новым замком, построенным Генрихом IV, Сен-Жермен с его преданиями двенадцати царствований не способен был вместить блеск царствования Людовика XIV: королю требовался построенный лично им дворец, который был бы пуст без него, дворец, где все воспоминания начались бы с него и закончились бы вместе с ним.
И все же эта смесь пороков и добродетелей, величия и низости составила век, который встал в ряд великих эпох, заняв место после века Перикла, века Августа и века Льва X; дело в том, что Людовик XIV обладал удивительной врожденной способностью присваивать себе достоинства других, притягивать к себе расходящиеся около него лучи; дело в том, что, в отличие от солнца, взятого им в качестве эмблемы, освещал не он, освещали его. Люди со слабым зрением обманывались и опускали глаза перед этим отраженным светом, как они опускали бы их перед светом подлинным.
Людовик XIV был малого роста, но, придумав высокие каблуки и введя в моду высокие парики, стал казаться выше других; то же произошло с ним и в нравственном отношении: Тюренн, Конде, Люксембург, Кольбер, Ле Телье, Лувуа, Корнель, Мольер, Расин, Лебрен, Перро и Пюже возвысили его до высоты своего гения, и Людовика XIV стали называть великим королем.
Но примечательнее всего в этом долгом царствовании была господствовавшая в нем единая мысль; следствием гения короля она стала или же причиной ее был характер человека? Будучи всемогущим властелином, стремился ли он к этому по расчету или подчинялся инстинкту? Не знал этого, несомненно, и сам Людовик XIV.
Эта единственная мысль заключалась в единстве правления.
Мы видели, каков был Париж, когда Людовик XIV его принял: без полиции, без ночной стражи, без уличных фонарей, без карет, но с ворами на улицах, с убийствами на перекрестках и с дуэлями на городских площадях; все знают, каким он его оставил. Париж начала царствования Людовика XIV — это еще средневековый город, Париж конца царствования Людовика XIV — это уже город нового времени.
То, что этот воспитанник Мазарини, а скорее, этот воспитанник Фронды, сделал для Парижа, он сделал и для всей Франции и замыслил сделать для всей Европы. Гражданская война, шум которой столько раз будил его в колыбели, Парламент, издававший указы, аристократия, устраивавшая мятежи, горожане, строившие из себя знатных вельмож, знатные вельможи, строившие из себя царьков, все эти Моле, Бланменили и Бруссели, которые вели себя на равных с королевской властью, все эти Конде, Тюренны, Конти, д’Эльбёфы, Буйоны и Лонгвили, которые воевали с ней, — все это возбуждало в сердце ребенка ненависть ко всякому сопротивлению, и всякое сопротивление будет уничтожено, когда этот ребенок станет королем.
Однако прежде всего ему нужно лишить будущих Ришелье и Мазарини не только всякой возможности успеха, но и всякой надежды на него. Под рукой у Людовика XIV оказывается Фуке, и это большая удача. Он силен, богат, честолюбив, известен, могуществен: тем лучше! Чем с большей высоты он упадет, тем больше при этом наделает шума и тем дольше будет звучать эхо его падения.
Мы уже говорили, что это падение было более, чем падение министра, это было падение министерской системы управления. С этого времени Людовик XIV старается достичь цели, которую он перед собой поставил: монархического единства, верховенства королевской власти.
Власть прежних королей Франции была областной, власть Людовика XIV будет административной. Прежде власть шла из областей и сосредоточивалась в центре, получавшего от нее свою силу; впредь власть должна была, напротив, исходить из центра и, вместо того чтобы получать силу, наделять ею; Версаль станет храмом, Людовик XIV сделается богом; Людовик XIV отдает приказы, и из Версаля исходит удивительная система покровительства искусству, поощрения торговли, развития промышленности, распространяющаяся подобно кругам на воде, которые образуются при падении камня, брошенного в середину пруда, и становятся все шире, удаляясь от центра.