нского, то он исполнит все распоряжения принцессы.
И тогда принцесса решила доставить этот приказ лично. Она отправилась в Бастилию, где прежде ей не доводилось бывать, и поднялась на башни крепости; воспользовавшись подзорной трубой, она увидела большое скопление людей на высотах Шарона. Посреди этой толпы виднелись кареты и дорожные носилки, и потому мадемуазель де Монпансье пришла к убеждению, что там находятся король, королева и весь двор; и она не ошиблась.
Поодаль, около Баньоле, сосредотачивалась вся королевская армия, готовясь к третьей атаке. Принцесса разглядела генералов, а точнее, по их свите поняла, что это они, ибо на таком расстоянии различить лица было невозможно. Она увидела, как они разделили свою кавалерию, чтобы расположить ее между предместьем и крепостным рвом, и немедленно послала пажа уведомить об этом передвижении принца де Конде, который, воспользовавшись минутным затишьем, в это время наблюдал с колокольни аббатства Сент-Антуан те же самые передвижения. Он тотчас же отдал приказ противостоять этой новой атаке, а паж вернулся к принцессе, чтобы передать ей слова принца, что тот по-прежнему рассчитывает на нее. Как раз в это время мадемуазель де Монпансье велела навести пушки Бастилии на королевские войска, приказав без колебаний открыть по ним огонь, если это станет необходимо.
После этого она вернулась в дом советника Лакруа. Там мадемуазель де Монпансье ожидал посланец принца, явившийся с просьбой послать вина ее храбрым защитникам. Принцесса немедленно отправила им несколько бочек вина.
Число убитых и раненых становилось устрашающим, и каждую минуту какое-нибудь новое имя вносилось в роковой список: был опасно ранен маркиз де Лег; смертельное ранение получил граф де Буссю; Сестер, племянник маршала Ранцау, был убит наповал. Не далее тысячи шагов от дома, где находилась принцесса, слышалась мушкетная пальба. Это маршал де Тюренн атаковал принца де Конде всеми своими силами, а также только что подошедшими войсками маршала де Ла Ферте-Сенектера.
Недостаточно было быть героем, чтобы устоять против настолько превосходящих сил противника: для этого следовало быть богом; так что принцу пришлось отступить. Какое-то время его положение было ужасным: прижатый к крепостному рву, он с горсткой храбрецов противостоял врагу, чтобы дать своим солдатам время отступить через ворота Сент-Антуан, и вот-вот должен был оказаться раздавлен под ударом войска, вчетверо превосходящего численностью его собственное, как вдруг вершина Бастилии воспламенилась, подобно Синаю, грохнули пушки, и под их плотным огнем полегли целые ряды королевской армии.
Это мадемуазель де Монпансье, преданная своему слову, убила, как позднее выразился кардинал Мазарини, из пушки Бастилии своего мужа.
Ее решительный поступок спас принца де Конде. Королевская армия, не ожидавшая такого чудовищного проявления настроений парижан, в страхе остановилась. Конде собрал свои отряды, пошел в атаку, отбросил Тюренна и смог спокойно произвести отступление.
В стане короля все были настолько уверены в победе, что королева даже послала карету, чтобы привезти в ней пленного принца де Конде, а кардинал, у которого в Париже были соумышленники, особенно вблизи ворот Тампля, которые в тот день должен был охранять г-н де Генего, королевский казначей и полковник милиции тамошнего квартала, воскликнул, услышав грохот пушек Бастилии:
— Отлично! Пушки Бастилии стреляют по солдатам принца де Конде!
— Дай Бог, монсеньор, — произнес кто-то, оказавшийся рядом с ним, — чтобы они стреляли не по нашим солдатам!
— Быть может, — заметил другой придворный, — мадемуазель де Монпансье вздумалось посетить Бастилию, и пушки стреляют в честь ее прибытия?
Однако маршал де Вильруа не стал обманывать самого себя, и, покачав головой, произнес:
— Если мадемуазель де Монпансье сейчас в Бастилии, то, поверьте, это не в ее честь стреляют, а она сама стреляет!
Через час все выяснилось, и королева поклялась в вечной ненависти к мадемуазель де Монпансье.
Потери королевской армии были огромными, особенно впечатляли имена погибших. Господин де Сен-Мегрен, генерал-лейтенант, командовавший легкой кавалерией короля, был убит; одновременно с ним был убит маркиз де Нантуйе; г-н дю Фуйу, знаменщик гвардии королевы и любимец короля, пал от руки самого принца де Конде; наконец, Паоло Манчини, племянник кардинала, красивый, подававший большие надежды шестнадцатилетний юноша, был ранен, совершая подвиги во главе морского полка, находившегося под его командованием, и умер вследствие этого ранения.
Вечером в Люксембургском дворце состоялся большой прием; все превозносили мадемуазель де Монпансье за то, как она вела себя в этот день, но особенно все восхваляли принца де Конде за проявленное им величайшее мужество. Выслушав причитавшуюся ему часть похвал, он признался, что это сражение было самым жестоким из всех, в каких ему доводилось участвовать.
Тщетно искала мадемуазель де Монпансье среди всех этих придворных маркиза де Фламарена: никто его не видел, и никто ничего не знал о его судьбе. Принцесса приказала начать самые тщательные поиски, и в конце концов его тело, простреленное пулей, нашли в том самом месте, где за несколько лет до этого он убил на дуэли г-на де Канийяка. Вследствие какого-то странного обстоятельства, которое никто не сумел объяснить, горло убитого было перетянуто веревкой.
Так осуществилось сделанное ему предсказание, что он умрет с веревкой на шее.
XXVIII. 1652
Собрание в ратуше. — Необычный опознавательный знак. — Новые затруднения у герцога Орлеанского. — Проект союза. — Нападение на ратушу. — Всеобщая исповедь. — Тревоги принцев. — Мадемуазель де Монпансье получает новое поручение. — Ее жуткие встречи. — Храбрость принцессы. — Ее приход в ратушу. — Она спасает купеческого старшину. — Двор удаляется в Понтуаз. — Декларация Парламента в пользу герцога Орлеанского. — Ответный указ королевского совета.
Париж оказался во власти принца де Конде, хотя, что было крайне необычно, он взял его не приступом, а отступлением. Однако занять город военным путем было половиной дела, следовало установить там еще и административную власть, а это могло произойти лишь благодаря уступке городскими чинами части своих полномочий. С этой целью было решено созвать собрание, на котором, как надеялись принцы, рассчитывавшие на содействие нескольких своих сообщников, они могли бы добиться этой уступки под видом союза.
Чтобы различать в толпе своих солдат, принц де Конде приказал им украсить свои шляпы пучками соломы, и все его солдаты подчинились приказу, после чего народ, увидев этот новый опознавательный знак, перенял его. В итоге любого, кого в день собрания встречали без соломенного жгута на шляпе, если это был мужчина, или на плече, если это была женщина, преследовали с криками: «Солому! Солому!», пока он не водружал на себя этот своеобразный флаг. Носить его оказались вынуждены все, вплоть до монахов, и один кармелит, пожелавший воспротивиться этому, был так жестоко избит, что его приняли за мертвого.
В тот момент, когда герцогу Орлеанскому нужно было отправиться в ратушу, у него, как обычно, не хватило на это духу; он колебался, отыскивал самые лучшие отговорки из числа тех, какие у него всегда были в запасе, и так тянул, что прибыл туда только в четыре часа, хотя открытие собрания было назначено на два.
Дело, однако, было чрезвычайно важным: на этом собрании герцога Орлеанского должны были признать, как это уже было сделано Парламентом, главным наместником государства, имеющим правом отдавать всем приказы в силу властных полномочий короля, которое ему предстояло сохранять до тех пор, пока его величество будет оставаться пленником в руках кардинала Мазарини, объявленного врагом государства, возмутителем общественного спокойствия и пр., и пр.
По пути в ратушу герцог Орлеанский немного успокоился, увидев, что все кругом украсили свои шляпы соломой, как некогда, во времена Фронды, все украшали их пращой. По дороге он встретился со своей дочерью, которая поприветствовала его; к вееру принцессы был прикреплен пучок соломы, перевязанный лентой синего цвета, который был цветом партии принцев.
Улицы были забиты народом, так что герцог Орлеанский и принц де Конде с трудом смогли дойти до Гревской площади и пробиться к ратуше; люди выглядели возбужденными и сыпали угрозами, особенно по адресу маршала де Л’Опиталя и купеческого старшины, которых они называли мазаринистами, что в те времена было самым оскорбительным ругательством, а главное, самой смертельной угрозой.
Оба принца вошли в ратушу, и заседание открылось чтением только что полученного письма от короля; это письмо содержало требование отсрочить собрание на неделю. Оно было встречено шиканьем и тотчас же отложено в сторону.
После этого герцог Орлеанский и принц де Конде, каждый в свой черед, поблагодарили собрание за все, что Париж сделал для них в день сражения у ворот Сент-Антуан, но ни тот, ни другой не высказались о будущем. Именно в этот момент несколько советников должны были выдвинуть предложение о союзе, однако никто из них не поднялся, и ожидания принцев оказались обмануты, хотя собрание созывалось исключительно с этой целью. Вскоре, как если бы других вопросов для обсуждения не было, принц де Конде поднялся, подал герцогу Орлеанскому знак последовать его примеру, и оба они, покинув собрание, вышли через главную дверь, обращенную в сторону Гревской площади.
Выглядели они крайне недовольными; кое-кто из толпы заметил на их лицах недовольство и, начав расспрашивать у офицеров их свиты о его причинах, услышали в ответ, что оно объясняется не только тем, что акт о союзе не был подписан, но еще и тем, что такой союз даже не был предложен. Народ, вполне довольный этим известием, ибо он собрался исключительно для того, чтобы пошуметь, тотчас же возмутился, крича, что все, кто собрался в ратуше, сплошь мазаринисты, которые в день сражения у ворот Сент-Антуан позволили бы принцу де Конде погибнуть, если бы мадемуазель де Монпансье не выкрутила им руки. И вскоре тысячи глоток стали выкрикивать: «Союз! Союз!» Одновременно с этими криками раздался залп из мушкетов, от которого посыпались стекла в окнах ратуши.