[9] лучезарно выходило из облаков, заволокших его сияние в час восхода.
В Париже Людовик XIV вновь увидел празднества и удовольствия, которые он на короткое время оставил ради великолепия коронации и опасностей войны; он увидел цариц этих празднеств: девиц Манчини, Мартиноцци, Комменж, Бёврон, Вильруа, Мортемар и г-жу де Севинье, уже давно славившуюся своей красотой и начинавшую славиться своими письмами; именно к этому времени относятся его первые любовные увлечения.
Еще в пору своих ребяческих привязанностей Людовик XIV обратил внимание на трех женщин.
Первой была г-жа де Фронтенак, генеральша мадемуазель де Монпансье, проделавшая вместе с ней Орлеанскую и Парижскую кампании. Мадемуазель де Монпансье упоминает об этой первой любви короля в своих «Мемуарах».
«Накануне церемонии совершеннолетия короля раз семь или восемь устраивались прогулки. Я ездила верхом подле короля, а г-жа де Фронтенак следовала за мной; король, казалось, находил большое удовольствие в том, чтобы быть вместе с нами, и королева, подумав, что он влюблен в г-жу де Фронтенак, распорядилась прекратить эти прогулки; это крайне огорчило Людовика XIV. Поскольку причины такого запрета ему не сказали, он стал предлагать королеве сто пистолей в пользу бедных за каждую прогулку. Он полагал, что мотив милосердия возьмет верх над ее леностью, которая, по его мнению, заставляла ее так поступать. Увидев, что она отказалась от этого предложения, король сказал: “Когда я стану повелителем, я буду ездить куда пожелаю, а стану я им уже скоро!”»
Второй любовью Людовика XIV была герцогиня де Шатийон. На этот раз его соперниками оказались герцог Немурский и принц де Конде. Нетрудно понять, что он потерпел неудачу скорее из-за собственной робости, а не из-за целомудрия дамы. Тем не менее эта любовь наделала много шума, и в дамских салонах все повторяли стихи Бенсерада:
Ах, Шатийон, примите мой совет
Беречь приманки для иного лова:
Конечно, вы на все уже готовы,
Король, увы же, нет!
Беседует он с вами иногда,
Что да, то да,
Но в ваши зрелые года
Иной от ухажера ждут награды,
Чем юноши застенчивые взгляды.
Его третьей любовью стала мадемуазель д’Эдикур. Это упоминает Лоре, «Историческая муза» которого увековечивала день за днем все значительные события того времени, от изобретения городской почты, как это уже могли увидеть наши читатели, до юношеских любовных увлечений короля.
Однако, если верить слухам, ходившим в то время, как раз в период этой любви, по возвращении короля из армии, одна услужливая наставница взяла на себя труд завершить воспитание короля, добавив немного практики к теоретическим познаниям, которые мог иметь юноша пятнадцати или шестнадцати лет. Этой наставницей была камеристка королевы, г-жа Бове, которая, будучи, по словам Сен-Симона, «старой и кривой», располагала куда более определенными доказательствами преждевременной зрелости короля, чем те, что стали причиной опалы Лапорта.[10]
Однако вскоре все кругом заметили, что эти первые платонические и чувственные увлечения стали отходить в сторону, уступая дорогу новой любви, куда более серьезной, а главное, куда более неожиданной, чем предыдущие.
Король влюбился в Олимпию Манчини, племянницу кардинала Мазарини.
Когда эта юная девушка прибыла ко двору и маршал де Вильруа высказал в отношении нее, а также ее сестры и ее кузины предсказание, которое уже стало сбываться, поскольку одна вышла замуж за принца де Конти, а другая за герцога де Меркёра, никто тогда не мог еще предвидеть будущую красоту Олимпии: она была худой, с длинным лицом, большим ртом, тощими руками и очень смуглой. Но, как говорит г-жа де Мотвиль, восемнадцатилетний возраст произвел на нее свое действие: она пополнела, и эта неожиданная полнота, придав белизну ее коже и округлив ее лицо, образовала на обеих ее щечках очаровательные ямочки; в то же самое время рот ее сделался меньше, а большие сицилийские глаза, которые всегда у нее были огромными и прекрасными, стали метать молнии; короче, все в ней, вплоть до плеч и рук, стало достойно восторженного упоминания.
В короткое время страсть короля к Олимпии Манчини развилась настолько, что о ней с беспокойством стали говорить Анне Австрийской. Однако на все то, что ей могли сказать по этому поводу, королева-мать отвечала лишь недоверчивой улыбкой.
Тем не менее на этот раз Людовик XIV явно отдался своей любви со всей страстностью своего возраста, и это увлечение, в отсутствие мадемуазель де Монпансье, все еще находившейся в изгнании, и г-жи де Лонгвиль, все еще пребывавшей в уединении, превратило Олимпию чуть ли не в царицу двора. Она более, чем кто бы то ни было еще, пользовалась всеми преимуществами и всеми выгодами, какие могло доставить благоволение короля. Уважительно, в соответствии с ее придворным рангом, относясь к герцогине де Меркёр, король большей частью танцевал именно с Олимпией, хотя бал он обычно открывал с герцогиней де Меркёр. Впрочем, король настолько привык оказывать почести племянницам кардинала, что однажды, когда королева давала бал в своих покоях и пригласила в этот небольшой семейный круг английскую королеву и ее дочь мадемуазель Генриетту, которая уже начала выходить из детского возраста, король при первом же звуке скрипки, не обращая внимания на обеих принцесс, находившихся там, подошел к герцогине де Меркёр, взял ее за руку, чтобы встать вместе с ней среди танцующих. Однако Анна Австрийская, эта строгая блюстительница законов этикета, не могла снести подобного нарушения правил приличия: она встала и, вырвав руку герцогини де Меркёр из руки короля, вполголоса приказала ему пригласить на танец принцессу Генриетту. Раздражение Анны Австрийской не укрылось от английской королевы, которая поспешно подошла к ней со словами, что ее дочь танцевать не будет, так как у нее болит нога; однако Анна Австрийская ответила, что если принцесса танцевать не может, то и король танцевать не будет; так что во избежание скандала английская королева позволила дочери принять запоздалое приглашение, которое было ей сделано.
В итоге на этот раз король смог танцевать с Олимпией лишь третий танец.
После бала, оставшись с юным королем наедине, королева сделала ему строгое внушение. Но он весьма решительно ответил ей, что в его возрасте пора уже заниматься взрослыми девицами, а не маленькими.
Впрочем, эта маленькая девица была той самой, в которую спустя шесть лет ему предстояло влюбиться так, что только мадемуазель де Лавальер смогла отвлечь его от этой любви, которая была к тому же преступной.
Между тем, в то самое время, когда Людовик XIV уже сделался мужчиной и пытался сделаться королем, о своем существовании решил напомнить Парламент. Фуке, щедро выделявшему деньги для покрытия королевского расточительства Людовика XIV и корыстолюбивых устремлений первого министра, понадобилось, чтобы высшие палаты Парламента зарегистрировали несколько указов. Король сам явился в Парламент и одним своим присутствием добился этой регистрации, но, как только он вышел из Дворца правосудия, там потихоньку заговорили о том, что необходимо вернуться к этому вопросу. Сторонники принца де Конде, друзья кардинала де Реца, все старые фрондеры, а их там было немало, устав от молчания, которое им навязали после возвращения короля в Париж, начали роптать. Прошло несколько дней, в продолжение которых этот ропот усилился до такой степени, что однажды вечером король услышал его в Венсенском замке, который после бегства кардинала де Реца он сделал своей летней резиденцией.
Людовик XIV послал Парламенту повеление собраться на другой день.
Этот приказ расстроил назначенную охоту, обещавшую быть превосходной. Поэтому юному королю пришлось выслушать множество увещеваний, в которых на этот раз не было ничего парламентского. Но Людовик XIV успокоил окружающих, заявив, что его присутствие в Парламенте нисколько не помешает охоте состояться.
И в самом деле, 10 апреля, в половине десятого утра, депутация парламентских чинов, посланная навстречу королю, с великим удивлением увидела, как он появился в охотничьем платье, то есть в красном камзоле, в серой шляпе и высоких сапогах, и в сопровождении всех своих придворных, одетых точно так же.
«В этом неупотребительном наряде, — рассказывает маркиз де Монгла́, главный королевский гардеробмейстер, — король выслушал мессу, затем с обычными правилами этикета занял свое место в Парламенте и, с хлыстом в руке, заявил парламентским чинам, что он желает, чтобы впредь его указы регистрировались, а не обсуждались, пригрозив при этом, что в противном случае он вернется туда и наведет там порядок».
Такой государственный переворот должен был повлечь за собой или всеобщий бунт, или слепое повиновение. Но время бунтов прошло, и Парламент, у которого достало сил противостоять министру, осознал свою слабость против короля и повиновался.
Это был последний вздох, который умирающая Фронда испустила во Дворце правосудия. Так что все продолжало содействовать желаниям короля. Кардинал де Рец, вынужденный из-за своей раны оставить свой замысел идти на Париж, укрылся, как мы уже говорили, в Маш-куле, у своего брата, а из Машкуля перебрался в Бель-Иль. Но, преследуемый войсками маршала де Ла Мейре, он сел на корабль, высадился в Испании, пересек весь Пиренейский полуостров и вовремя прибыл в Рим, чтобы принять участие в похоронах Иннокентия X, своего покровителя. Так что с его стороны французскому двору не приходилось опасаться ничего, кроме интриг, которые Гонди мог начать плести далеко от Франции, в римской курии. Однако этим интригам предстояло закончиться всего лишь помехами кардиналу Мазарини назначить архиепископом Парижским кого-либо из его ставленников.
Мазарини утешился в этой неудаче, выдав примерно в то же самое время другую свою племянницу, Лауру Мартиноцци, сестру принцессы де Конти, замуж за старшего сына герцога Моденского.