Это самоудаление короля никак не отвечало расчетам семейства д’Аржанкуров, которое, заметив чувства Людовика к мадемуазель де Ла Мот, уже строило определенные планы в отношении этой любви; более того, мать фрейлины предложила королеве и кардиналу пойти навстречу всем желаниям короля, заявив от имени дочери, что та удовлетворится титулом королевской любовницы. Но это совершенно не отвечало желаниям ни королевы, намеревавшейся сохранить сына целомудренным до дня его супружества, ни кардинала, не имевшего ничего против любовных увлечений короля, но желавшего, чтобы предметом такой любви была одна из его племянниц. Поэтому и королева, и кардинал ответили г-же д’Аржанкур, что они признательны ей за жертву, которую она готова принести, но, поскольку король уже излечился от своей страсти, жертва эта стала ненужной.
И в самом деле, по возвращении из Венсена король вел себя очень холодно и сдержанно; он всячески избегал встреч с мадемуазель д’Аржанкур, а если неожиданно сталкивался с ней, то явно был настроен проявлять твердость в своем решении порвать с ней навсегда. К несчастью, через два дня после его возвращения состоялся придворный бал, который король согласился почтить своим присутствием и на который явилась мадемуазель д’Аржанкур. Сверкая красотой, которую придавал ей ее наряд и, возможно, усиливала ее досада, она на глазах всего двора подошла прямо к юному монарху и пригласила его танцевать с ней. Услышав эту просьбу, Людовик страшно побледнел и подал девушке свою руку, которая не переставала дрожать все то время, пока длился танец. После этого мадемуазель д’Аржанкур сочла свою победу несомненной и в тот же вечер поделилась с подругами своими надеждами, которые она основывала на этом волнении короля, всеми, впрочем, замеченном.
Опасность была грозной, и потому Мазарини решил, что настало время вмешаться в это дело. Однако, в отличие от королевы, он призвал на помощь себе не благочестие и веру, а ревность и презрение: его полиция, начав поиски, донесла ему об интриге, а возможно даже двойной интриге, которую вела мадемуазель д’Аржанкур. Было перехвачено или куплено собственноручно написанное ею письмо, не оставлявшее никаких сомнений в ее отношениях с маркизом де Ришелье. Обо всем этом было доложено королю, со свидетельствами в качестве подтверждения сказанного. И тогда гордость Людовика XIV сделала то, чего не могли сделать убеждения: он перестал видеться с мадемуазель д’Аржанкур; а поскольку в это же самое время г-жа Бове явилась к королеве с жалобой на раздор, который внесла в семейную жизнь ее дочери мадемуазель д’Аржанкур, то девушке было приказано отправиться в Шайо, в монастырь Дочерей Пресвятой Девы Марии, где, избавленная от заблуждений в отношении не только своих честолюбивых замыслов, но и своей любви, она провела весь остаток жизни, хотя и не постриглась в монахини и никто ее к этому не принуждал.
Мазарини разбирался в любви не хуже, чем в политике: он знал, что ничто так не исцеляет от платонической любви, как физическое наслаждение. Речь шла о том, чтобы полностью искоренить из памяти короля воспоминания о прекрасной затворнице; для этого следовало отыскать для него развлечение.
Выбор пал на одну садовницу. Откуда она взялась, никто не знает. Как ее звали, никому не известно. Из тогдашних писателей один лишь Сен-Симон рассказывает об этом любовном приключении.[11] Однако оно не обошлось без последствий: садовница забеременела и родила дочь, но, из-за низкого происхождения матери, несчастную девочку оставили в безвестности, а когда ей исполнилось восемнадцать лет, ее выдали замуж за дворянина из окрестностей Версаля, по имени Ла Кё, которому Бонтан, камердинер короля и его доверенное лицо, по секрету сообщил о ее происхождении. Ла Кё с великой радостью согласился жениться на ней, надеясь, что брачный союз со старшей из дочерей Людовика XIV поможет ему далеко продвинуться. Однако он ошибся: ему удалось подняться лишь до чина капитана кавалерии, да и то по протекции герцога Вандомского. Что же касается самой дочери Людовика XIV, которая, к несчастью, знала тайну своего рождения, то она была высокой, хорошо сложенной и внешне очень похожей на короля; вероятно, именно по причине этого сходства ей было запрещено выходить из ее деревни, где она и умерла в возрасте тридцати шести или тридцати семи лет, завидуя участи трех своих сестер, признанных отцом и превосходно выданных замуж. У нее было несколько детей, которые, как и она, умерли в безвестности.
Мазарини не ошибся: эта мимолетная интрижка совершенно исцелила короля от любви к мадемуазель де Ла Мот, так что он вернулся к своей привычной жизни и предался удовольствиям. Именно в это время в его окружении снова оказалась Мария Манчини, на которую он вначале не обратил никакого внимания.
Но если он не обратил внимания на молодую девушку, то совсем иначе обстояло дело с ней в отношении него. Вид короля, такого красивого и величественного, возбуждал в ней чувство, никоим образом не напоминавшее почтение.
«Ибо, — говорит ее сестра в “Мемуарах”, которые оставил нам Сен-Реаль от ее имени, — она была единственной, кого не страшило величие короля, и, при всей своей влюбленности в него, она всегда очень свободно с ним разговаривала. Дело дошло до того, что однажды, прогуливаясь вместе со своими сестрами и заметив вдали какого-то дворянина, фигурой напоминавшего короля, она бросилась к нему с криком: “Ах, это вы, мой бедный государь!” Дворянин обернулся, и Мария застыла в смущении, увидев, что она ошиблась».
Это чувство, поощряемое Мазарини, вскоре стало известно всем, и разговоры о нем дошли до Людовика XIV; вначале король, казалось, посмеивался над ним, но мало-помалу начал обращать взор на ту, которой он внушил любовь: всегда приятно и лестно быть любимым! На первых порах Людовик XIV был всего лишь признателен Марии за то чувство, какое она выказывала столь открыто, но, сблизившись с ней, он заметил, что если природа с некоторым небрежением отнеслась к ее внешности, то умом ее, напротив, она позанималась всерьез. Мария Манчини была мила, прелестно беседовала и очаровательно рассказывала; наконец, она явно любила Людовика XIV всем сердцем и всей душой.
Тем не менее как раз в это самое время кардинал деятельно занимался подготовкой события, способного более всего привести в отчаяние Марию Манчини с ее зарождающейся любовью, которую сам же он и поощрял: речь идет о женитьбе короля.
Возможными представлялись несколько партий. Во-первых, мадемуазель де Монпансье, которую, по молодости ее сестер, родившихся от второго брака ее отца, уже называли Великой Мадемуазель. Выйти замуж за короля было самым заветным желанием принцессы; даже гражданскую войну она затеяла с единственной целью — заставить короля на ней жениться, и во время своего владычества в Орлеане, когда Анна Австрийская послала просить у нее разрешения проехать через этот город, принцесса прямо сказала Лапорту:
— Пусть мне дадут короля в мужья, и я сдам Орлеан!
Лапорт передал этот ответ королеве, которая расхохоталась и промолвила:
— Что ж! Тогда, вместо того чтобы проехать через город, мы объедем его стороной. Король не по ее носу, хоть он у нее и весьма длинный!
Ответ был несколько грубоватый, но зато решительный, и с этого времени о мадемуазель де Монпансье как невесте короля больше разговора не было.
Но, с тех пор как Гастон Орлеанский снова вошел если и не в фавор, то в милость, речь зашла о его второй дочери. Впрочем, об этом брачном союзе говорили лишь те, кто его желал. К несчастью, кардинал не входил в их число: не имея повода быть довольным герцогом Орлеанским, он не хотел, делая его дочь королевой, возрождать угасающее значение человека, так часто выступавшего против него. Так что Мазарини был противником этого брака.
В то время при французском дворе жила принцесса Генриетта Английская, та самая маленькая девочка, с которой король однажды не пожелал танцевать; она тоже, в свой черед, похорошела и с каждым днем становилась все более привлекательной. Но, рожденная на ступенях трона, бедная девочка видела, как этот трон превратился в эшафот; она была изгнанницей, не имела ни денег, ни власти, и в Англии в то время правил Кромвель. Так что о Генриетте тоже не стоило думать.
С другой стороны, пришло письмо от Комменжа, пребывавшего в качестве посла в Лиссабоне: там на выданье была принцесса Португальская, и ее матери настолько хотелось увидеть дочь королевой Франции, что она предлагала Комменжу большие деньги, чтобы он попытался добиться согласия Мазарини на этот брак. Комменж прислал портрет принцессы, но при дворе распространился слух, что портрет сильно приукрашен и если король доверится копии, то при виде оригинала его постигнет большое разочарование.
В это же время достаточно серьезно занимались еще одной принцессой: то была принцесса Маргарита Савойская, племянница английской королевы и двоюродная сестра Генриетты. Но те, кто был осведомлен о том, что творилось за кулисами, знали, что все происходившие по этому поводу переговоры велись лишь для того, чтобы заставить короля Испании решиться. А решиться ему, как желал французский двор, предстояло вот на что.
Преследуя политические цели, Анна Австрийская и Мазарини всегда желали брачного союза с испанским королевским домом; однако на пути этого союза имелось огромное препятствие: инфанта Мария Тереза была единственной дочерью короля и, следовательно, наследницей испанской короны, так что невозможно было выдать будущую королеву Испании замуж за царствующего короля Франции.
Но, как если бы все случайности судьбы решили соединиться для того, чтобы содействовать процветанию Французского королевства, так долго испытывавшего мучения, королева Испании родила сына. Так что инфанта являлась теперь всего лишь обычной принцессой, поскольку ее брат, хотя он и был младше ее, стал наследником короны.
После счастливого рождения этого принца Мазарини не спускал глаз с Испании, а точнее, с Фландрии и Брабанта, которые он всегда страстно желал присоединить к Франции.