Среди всех этих забот, совершенно неожиданно, при дворе стала известна удивительная новость: королева Кристина, эта достославная путешественница, так хорошо принятая в свой первый приезд во Францию, вернулась туда, не заручившись, вероятно, согласием короля, ибо в Фонтенбло она получила повеление задержаться. Правда, чтобы смягчить этот приказ, весь замок был отдан в ее распоряжение. Внезапно стало известно, что в этом самом замке, без оглядки на королевское гостеприимство, без уважения к французским законам, она велела казнить одного из своих слуг по имени Мональдески. Причины этого убийства неизвестны. Королева послала за настоятелем монастыря тринитариев, вручила ему связку писем, а затем позвала Мональдески и стала обвинять его в измене. Мональдески все отрицал. Тогда Кристина попросила монаха отдать ей письма, которые он перед этим получил из ее рук, и показала их обвиняемому; тот побледнел и, отведя ее в сторону, бросился к ее ногам. Но она, терпеливо выслушав все, что несчастный говорил ей, приказала командиру своих гвардейцев, Сантинелли, казнить изменника.
И тогда началась жуткая сцена просьб и молений, не вызывавших у королевы ничего, кроме презрения; видя, что Мональдески, не в силах поверить в свою скорую смерть, не хочет исповедоваться, она приказала для начала его ранить, чтобы он, наконец, в это поверил. Однако исполнить подобный приказ оказалось нелегко, поскольку Мональдески, предвидя опасность, надел кольчугу, и этот панцирь ослабил первые удары. Наконец, после того как Сантинелли отрубил осужденному три пальца на руке и, уступая его настоятельным молениям, дважды безуспешно ходил к королеве с просьбой о помиловании, он сумел, по словам г-жи де Мотвиль, «пронзить ему шпагой горло, а затем перерезать его ножом».
Нетрудно понять, какое впечатление произвело на двор подобное известие: вызванное им чувство отвращения к Кристине было всеобщим; Людовик XIV, полагая неправильным, что в его королевстве кто-то еще, кроме него, имеет притязание быть королем и наказывать преступников, решил изъявить Кристине свое неудовольствие и поручил сделать это Мазарини. Несомненно, письмо министра показалось королеве неподобающим, ибо она, со своей стороны, ответила ему следующим посланием:
«Господин Мазарини!
Те, кто сообщил Вам об обстоятельствах смерти Мональдески, моего конюшего, были чрезвычайно плохо осведомлены. Я нахожу весьма странным, что для выяснения правды о случившемся Вы привлекаете так много людей. Тем не менее Ваш образ действий, при всей его нелепости, не должен был бы меня удивлять; однако я никогда не могла бы вообразить, что Вы или Ваш юный надменный повелитель осмелитесь выказывать мне хотя бы малейшую враждебность. Поймите же все, слуги и хозяева, малые и великие, что мне было угодно действовать таким образом и что я не должна и не желаю давать отчета в своих поступках никому, а тем более такому бахвалу, как Вы! Для человека Вашего ранга Вы играете странную роль; однако, какие бы причины ни заставляли Вас мне писать, я придаю этому слишком малое значение, чтобы Ваше письмо заинтересовало меня хоть на минуту. Хочу, чтобы Вы знали и сказали любому, кто хочет это услышать, что Кристину весьма мало заботит ваш двор, а еще меньше заботите Вы сами; чтобы отомстить за себя, мне не нужно прибегать к Вашему огромному могуществу. Храня свою честь, я пожелала так поступить; моя воля — это закон, который Вы обязаны уважать! Ваш долг — молчать! И другим, тем, кого я уважаю не больше, чем Вас, следует знать, как они должны поступать с равными себе, прежде чем поднимать не приличествующий им шум.
Запомните, же господин кардинал, что Кристина — королева, где бы она ни находилась, и что в том месте, где ей угодно жить, ее люди, какими бы мошенниками они ни были, стоят больше, чем Вы и Ваши соглядатаи!
Как прав был принц де Конде, когда, оказавшись в Венсене, куда Вы бесчеловечно его заточили, воскликнул: “Эта старая лиса никогда не перестанет оскорблять верных слуг государства — по крайней мере до тех пор, пока Парламент не спровадит его или не покарает суровым образом этого светлейшего негодяя из Пешины…”
Поверьте мне, Жюль, Вам следует вести себя так, чтобы завоевать мое расположение, к чему Вы до сих пор не очень стремились. Не дай Вам Бог проявить по отношению ко мне малейшую бестактность; даже находясь на краю света, я буду осведомлена о Ваших происках: в моем распоряжении всегда есть друзья и придворные, столь же ловкие и бдительные, как Ваши, но куда менее продажные.
Использованное Кристиной средство, при всей его резкости, принесло ей успех, и, проведя в Фонтенбло еще два месяца и никем более не тревожимая, она получила приглашение на балет, в котором во время карнавала должен был танцевать король, прибыла в Париж 24 февраля 1658 года и разместилась в Лувре, в покоях кардинала Мазарини.
Этот балет давался в честь Марии Манчини и назывался «Больной амур». Слова к нему, как всегда, сочинил Бенсерад, но музыку на этот раз написал молодой человек, имя которого тогда лишь стало приобретать известность, — Жан Батист Люлли. Этот молодой человек приехал из Италии вместе с шевалье де Гизом, определившим его на службу к мадемуазель де Монпансье, от которой он перешел на службу к королю. Помимо того, что Люлли сочинил музыку к этому балету, он исполнял в нем также роль Скарамуша. Так что он завоевал в «Больном амуре» двойной успех, и с этого дня малыш Батист, как его называли, вошел в моду.
На этом балете присутствовала мадемуазель де Монпансье, месяца за три до этого вернувшаяся ко двору. Ее свидание с королевой происходило в Со, и, когда во время этого свидания в комнату вошел король, Анна Австрийская, обращаясь к нему, ограничилась словами:
— Вот девица, которую я намерена вам представить. Она очень досадует на себя за свое скверное поведение и впредь намерена быть благоразумной.
После этого король и принцесса подали друг другу руку, и дальше все пошло по-прежнему, как если бы в памяти о прошлом не продолжала грохотать пушка Бастилии.
Зима прошла в празднествах и маскарадах. На всех этих маскарадах король ни на минуту не покидал Марию Манчини, в которую он был серьезно влюблен. Так что на этот раз королева не на шутку встревожилась.
И в самом деле, король не ходил туда, куда не являлась мадемуазель Манчини, а точнее, он ходил лишь туда, где была она. Королева всегда видела его теперь с мадемуазель Манчини: он вполголоса разговаривал с ней и громко смеялся, не проявляя при этом никакого стеснения; и потому королева стала делать ему внушения, как она это делала в связи с мадемуазель д’Аржанкур.
К несчастью, король стал на год старше, а в его возрасте год значит много; он с досадой отвечал матери, что его достаточно продержали в путах, чтобы теперь, когда он стал мужчиной, ему можно было бы чувствовать себя свободным.
И тогда у королевы возникло подозрение, что Мазарини питает тайную надежду выдать свою племянницу замуж за короля. Забыв о своей собственной любовной связи с кардиналом, она пришла в ужас от этого дерзкого замысла.
И в самом деле, кардинал, как мы уже говорили, с некоторого времени стал понимать, что власть мало-помалу переходит из рук королевы в руки короля, и все его расчеты зиждились теперь на том, чтобы хорошо выглядеть в глазах юного монарха, а то, что он будет плохо выглядеть в глазах королевы, его мало беспокоило. Так что он перестал соблюдать осторожность в отношениях с ней, во всеуслышание заявляя, «что у нее никогда не было ума; что она всегда выказывала более привязанности к Австрийскому дому, чем к тому, в который войта; что покойный король, ее супруг, имел все основания ненавидеть жену и не доверять ей; что набожна она бывает лишь по необходимости, и, наконец, что она любит только вкусно поесть, нисколько не заботясь обо всем прочем».
Разумеется, все эти нападки со стороны кардинала доходили до королевы и, особенно в этот момент, крайне тревожили ее; поэтому она собрала в тайне самых опытных государственных советников и самых знаменитых адвокатов Парламента, чтобы узнать, будет ли, в случае если король женится без ее согласия, этот брак законным. Все в один голос заявили, что нет, не будет, и посоветовали королеве заранее выступить с возражением против этого предполагаемого брака. Бриенн, к которому королева всегда сохраняла доверие и которому было поручено составить этот важный документ, пообещал добиться его регистрации на закрытом заседании Парламента, в случае если король тайно женится на племяннице кардинала.
Королева ни слова не говорила министру о своих опасениях, и потому она была сильно удивлена, когда однажды, коснувшись вопроса о женитьбе короля, он сам завел разговор об этом предполагаемом браке, смеясь над глупостью своей племянницы, которая могла поверить обещаниям двадцатилетнего короля, но высмеивал он ее так, что в этой шутливости можно было увидеть скорее прощупывание почвы, чем осуждение. Анна Австрийская воспользовалась случаем и, спокойно выслушав кардинала, сказала:
— Сударь, я не думаю, что король способен на такую низость; но если допустить, что он ее задумал, то я предупреждаю вас, что вся Франция восстанет против вас и против него и что я сама возглавлю это восстание и заставлю принять в нем участие моего второго сына!
Через несколько дней письменное возражение против этого брака было составлено и показано Мазарини. И тогда, отказавшись от надежд, которые, по-видимому, он какое-то время лелеял, Мазарини возобновил попытки прийти к соглашению с Испанией, но делал при этом вид, что продолжает вести переговоры с Савойей. На самом деле, и тот, и другой вариант женитьбы короля был выгодным: союз с Савойей был средством продолжить войну, союз с Испанией — средством упрочить мир.
С наступлением весны возобновились тревоги, связанные с войной. На этот раз кампания началась с измены. Маршал д’Окенкур, прельщенный прекрасными очами г-жи де Шатийон, которая уже имела в числе своих поклонников короля, герцога Немурского и принца де Конде, вступил в переговоры с Конде и согласился сдать ему Перонну; к счастью, об этой измене стало известно своевременно, и король отстранил маршала от командования войсками.