Впрочем, эта измена вскоре была наказана еще более жестоко: маршал д’Окенкур, перешедший на сторону врага и оборонявший взятый в осаду Дюнкерк, приблизился к нашим линиям с целью провести рекогносцировку на местности, получил смертельное ранение и скончался, изъявив глубокое раскаяние и попросив у короля единственной милости — быть похороненным в церкви Богоматери Льесской, на что получил согласие.
Вследствие измены маршала было решено, что в этом году король отправится к армии ранее обычного; но, до того как он покинул Париж, произошло еще одно примирение, на этот раз с г-ном де Бофором, который, находясь в изгнании, выказал твердость и гордость, не пытаясь с помощью какой-либо подлости обрести дружбу с министром и желая, чтобы между тем, что было сделано против него, и его согласием примириться с двором прошло подобающее время. Мазарини, со своей стороны, по совету герцога Вандомского видел в герцоге де Бофоре лишь брата герцога де Меркёра, своего племянника, и, как только Бофор снова вошел в милость, принял его в число своих друзей и поставил его, по праву преемственности, по главе Адмиралтейства, которым в продолжение войны руководил герцог Вандомский.
Король уехал на другой день после Пасхи и начал с того, что лично появился перед Эденом, который незадолго до этого взбунтовался; но, поскольку никакой вероятности принудить Эден к повиновению не было, Мазарини не захотел, чтобы Людовик XIV продолжал бесполезное и, следовательно, унизительное стояние под стенами этого города, и потому решено было идти к Кале, чтобы постараться осуществить главный план этого года — совместно с англичанами захватить Дюнкерк. Дело в том, что с целью устрашить Испанию кардинал Мазарини заключил союз с Кромвелем.
Дюнкерк был захвачен 14 июня, но радость, которую вызвало это событие, вскоре омрачилась неожиданно начавшейся болезнью короля. 22 июня Людовика XIV охватила крапивная лихорадка, которая не прекращалась ни на минуту и в итоге развилась настолько, что вскоре начали опасаться за его жизнь. В этих обстоятельствах несколько человек выказали королю свою преданность; прежде всего, речь идет о королеве, решившей удалиться в Валь-де-Грас, если король умрет; герцог Анжуйский не пожелал расстаться с братом, хотя лихорадка была заразной, а Мария Манчини, каждый день ожидавшая известий о больном, пребывала в отчаянии из-за того, что ей не позволили стать его сиделкой.
Но совсем иначе дело обстояло с кардиналом, который начал с того, что подумал о своих интересах. Поскольку от герцога Анжуйского, в случае смерти короля, ему не приходилось ждать ничего хорошего, он послал забрать обстановку и деньги из своего дома в Париже и перевезти все это в Венсенский замок.
Молодой граф де Гиш, сын маршала де Грамона, маркиз де Вильруа, сын маршала, и молодой принц де Марсийяк, которые в то время были фаворитами короля, также выказали ему свою великую преданность.
Наконец врачи объявили, что жизнь больного вне опасности, и двор охватило великое ликование. Король вернулся в Компьень, затем в Фонтенбло, потом в Париж. Все спешили засвидетельствовать молодому государю свою радость по поводу его выздоровления. Лишь одно четверостишие прозвучало возражением против того, что все считали милостью Божьей. Принадлежало оно Бюсси-Рабютену и было написано во время болезни короля; вот оно:
Велик король наш и судьбою щедро наделен:
Как Александр, он храбр, как Цезарь, он умен.
Все говорят о нем, что Бог его нам дал.
Ах, если бы Господь назад его забрал!..
Болезнь лишь укрепила любовь Людовика XIV к Марии Манчини, ибо, как мы уже говорили, во время его болезни юная девушка всеми возможными способами проявляла свою привязанность к нему; и потому королева поспешила осуществить то, что с самого начала года называли путешествием в Лион.
Путешествие в Лион имело цель явную и цель тайную. Явная цель состояла в том, чтобы познакомить короля с принцессой Маргаритой Савойской, которая по-прежнему рассматривалась как возможная королева Франции, а тайная — оказать давление на Испанию и подтолкнуть испанского короля к решению отдать в жены Людовику XIV инфанту.
Отъезд был назначен на 25 октября.
В это время пришло известие, что в свой черед, находясь в Брюсселе, тяжело заболел принц де Конде. Мазарини, помнивший в эту минуту лишь о том, что Конде являлся принцем королевской крови, был, вероятно, чрезвычайно доволен представившейся возможностью примириться с ним. Поэтому он поторопился выправить паспорт Гено, своему врачу, слывшему тогда самым искусным медиком на свете, и послал его к принцу. Гено отправился в путь и, приехав своевременно, сделал больному целый ряд кровопусканий, которые его спасли, а затем без задержки вернулся с известием, что принц вполне поправился.
Мазарини тотчас же приехал с поздравлениями к г-же де Лонгвиль, которая, с тех пор как ее коснулась, как мы уже говорили, милость короля, не только не подстрекала брата к бунту, как она это делала прежде, но и пыталась примирить его с двором, последним врагом которого, наряду с кардиналом де Рецем, он оставался.
Те несколько месяцев, что прошли между возвращением короля в столицу и отъездом в Лион, были заполнены празднествами. Мольер получил привилегию выступать в Париже и, благодаря своим пьесам, а главное — отметим слепоту людей, которые никогда не замечают гениев при их появлении и отдают им должное только после их смерти, — благодаря актеру Скарамушу, начал привлекать на свои спектакли толпы зрителей. Малыш Батист продолжал ставить на сцене свои первые шедевры; театральные машинисты, приехавшие из Италии, казалось привезли с собой из-за гор волшебную палочку. Увеличение числа карет в Париже и их роскошь удивили бы Бассомпьера, довелись ему выйти из могилы, куда больше, чем они удивили его в тот день, когда он вышел из Бастилии. Прогулочная аллея Кур-ла-Рен была великолепна каждый день; ярмарка святого Лаврентия, этот базар, где оказывалось собрано воедино все, что могло удовлетворить вкус, утонченность, моду и даже пороки, блистала великолепием каждую ночь; короче, все предвещало приближение той ослепительной и словно залитой потоками света эпохи, которой стала вся середина царствования Людовика XIV.
Отъезд в Лион состоялся в назначенный день; французский двор прибыл туда 25 ноября, а 28-го числа того же месяца к нему присоединился савойский двор.
При известии о приближении принцесс кардинал Мазарини выехал навстречу им, проделав около двух льё. Герцог Анжуйский отправился вслед за ним и встретил принцесс примерно за льё от Лиона; король и королева отъехали вместе на пол-льё от города.
Их величества находились в карете, но, увидев издали кортеж, король сел на лошадь и поскакал навстречу карете герцогини Савойской. В нескольких шагах перед ним карета остановилась, и герцогиня Савойская вышла из нее вместе с двумя своими дочерьми, ибо, помимо принцессы Маргариты, герцогиню сопровождала и ее старшая дочь, принцесса Луиза, которая уже побывала замужем и успела стать вдовой. Король спешился, поклонился принцессам, пристально посмотрел на ту, что предназначалась ему в жены, потом снова сел на лошадь и тотчас же вернулся к карете Анны Австрийской, которая поинтересовалась у него, какое мнение он составил о принцессе Маргарите.
— Ну, — ответил король, — принцесса приятна внешне и, вопреки обыкновению, похожа на свои портреты; она несколько смугла, но зато у нее прекрасное сложение.
Понятно, какое удовольствие доставили королеве эти слова; она приказала кучеру поторопиться и через минуту съехалась с принцессами. Они тотчас же вышли из своей кареты, и королева поступила так же. Приветствуя Анну Австрийскую, герцогиня Савойская чуть ли не опустилась перед ней на колени, взяла ее руку и почти насильно поцеловала ее с величайшей покорностью. Королева, со своей стороны, поцеловала герцогиню, равно как и ее дочерей, опустившихся перед ней на колени. Мадемуазель де Монпансье, также принимавшая участие в этой поездке, поприветствовала герцогиню Савойскую как свою тетку; затем все сели в королевскую карету. Королева посадила герцогиню Савойскую подле себя на переднюю скамью, где она обычно сидела сама; мадемуазель де Монпансье села на задней скамье, посадив рядом с собой г-жу де Кариньян, встречавшую принцесс в качестве их родственницы через своего мужа; герцог Анжуйский поместился возле принцессы Луизы, у одной дверцы, а король занял место подле принцессы Маргариты, у другой дверцы.
Так они прибыли в Лион, где оба двора разместились в резиденции королевы.
Удивительнее всего было то, что в этой поездке принимала участие Мария Манчини, то ли потому, что Людовик XIV не мог решиться на разлуку с ней, то ли потому, что ему было сказано, что в проекте его брачного союза с принцессой Маргаритой нет ничего серьезного. Как и ее сестры, она состояла под надзором г-жи де Венель, старой гувернантки, осуществлявшей над вверенными ее надзору овечками настолько строгое наблюдение, что порой это нарушало ее сон. В Лионе, где окна покоев девиц Манчини выходили на площадь Белькур и были расположены очень низко, у г-жи де Венель вообще не было ни минуты покоя, так что бедная дама превратилась в сомнамбулу. Однажды ночью она поднялась, вошла в спальню сестер Манчини и в полусне приблизилась к их кровати, чтобы убедиться, что они на месте. Но, когда она ощупывала их, вышло так, что она сунула палец между зубов Марии Манчини, спавшей с открытым ртом. Ощутив у себя во рту нечто чужеродное, девушка машинально сжала челюсти, а поскольку зубы у нее, как мы уже отмечали, были здоровые и крепкие, она чуть было не откусила палец несчастной г-жи де Венель, которая от боли тотчас же пробудилась и принялась громко кричать. От этих криков проснулись в свой черед обе девушки и, при свете ночника увидев в своей спальне нечто похожее на привидение, тоже подняли крик. На шум сбежались слуги, все разъяснилось, и на другой день рассказ о ночном происшествии, о котором было доложено королю, сильно позабавил весь двор.