в Бургундии — Блетран, Сент-Амур и Жу;
в Италии — Валенцу и Мортару;
в Испании — Росас, Ла-Трините, Кадакес, Токсен, Сео-де-Уржель, Ла-Бастиду, Багу, Риполь и графство Сердань.
Что же касается принца де Конде, выразившего сожаление по поводу образа действий, характерного для него в течение нескольких последних лет, и обещавшего загладить прошлое безусловным подчинением всем приказам короля, то было решено, что, после того как принц обезоружит и распустит свои войска, он вернется во Францию и вступит в свои прежние должности и звания.
На роспуск войск ему отводилось два месяца.
Залогом этого союза и доброй дружбы, которой предстояло соединить оба королевства, служила инфанта Мария Тереза, старшая дочь испанского короля.
Оба подлинника договора подписывались на столе каждого из министров, однако брачный договор подписывался на столе дона Луиса Аро, дабы оказать невесте честь заключить его на своей земле.
Этим брачным контрактом инфанте назначалось приданое в пятьсот тысяч экю золотом, выплачиваемое в три срока, с тем, чтобы она официально отказалась от всех прочих притязаний на наследство отца и матери, согласившись с тем, что ни она, ни ее дети не могут быть наследниками ни одного из владений его католического величества, даже в случае пресечения его законного потомства.[12]
Что же касается самого бракосочетания, то оно было назначено на май или июнь 1660 года.
Тем временем двор переехал в Тулузу, чтобы дождаться там окончания переговоров. Туда же в конце концов прибыл и кардинал Мазарини, чрезвычайно утомленный и совершенно больной; он провел три месяца на Фазаньем острове, то есть в месте весьма нездоровом, работая по десять — двенадцать часов в сутки, невзирая на мучившую его подагру. Однако это не помешало тому, что, отдохнув всего лишь неделю, он вместе с королем и королевой покинул Тулузу, чтобы провести зиму в Провансе. Они остановились в Эксе.
В то самое время, когда двор отправился в Тулузу, принц де Конде выехал из Брюсселя вместе с женой, сыном и дочерью; в Куломье он встретился с герцогом и герцогиней де Лонгвиль. После этого герцог де Лонгвиль отправился вперед предупредить о его прибытии двор, где находился и принц де Конти. Узнав, что брат уже в Ламбеске, принц де Конти явился к нему вместе с маршалом де Грамоном и привез его к королю и королеве, которым достославного мятежника представил кардинал, причем так, чтобы никаких свидетелей этой встречи не было. Мадемуазель де Монпансье хотела было остаться, но королева, обратившись к ней, сказала:
— Племянница, сходите прогуляйтесь по комнатам: господин принц просил меня, чтобы на нашем первом свидании не было посторонних.
Принцесса удалилась, попросив передать привет принцу и засвидетельствовать ее горячее желание как можно скорее увидеться с ним. Однако принц ответил ей, что он не отважится явиться к ней до того, как побывает у герцога Анжуйского; так что его визит к ней состоялся лишь на другой день. Впрочем, принц де Конде был принят при дворе так, словно никогда его не покидал, и король дружески разговаривал с ним обо всем, что тот делал как во Франции, так и во Фландрии, причем выслушивал его так благожелательно, будто все эти деяния совершались ради служения ему самому.
Одни лишь дамы нашли, что принц де Конде чрезвычайно переменился, и, поскольку в те времена дамы были особенно любопытны, им захотелось выяснить причину этой перемены; принц ответил, что кровопускания, которые делал ему во время его последней болезни Гено, настолько ослабили его, что он еще не пришел в себя.
Дамам пришлось удовольствоваться этим оправданием.
Спустя несколько дней после возвращения принца де Конде стало известно о смерти герцога Орлеанского, скончавшегося в Блуа 2 февраля 1660 года, после непродолжительной болезни, на пятьдесят втором году жизни.
Мы старались как можно правдивее обрисовать характер герцога Орлеанского, наблюдая за ним во всех его попытках поднять бунт и во всех проявлениях свойственного ему малодушия, которые за этим следовали. Все, кто доверился ему, пострадали из-за него и ради него: одним досталось изгнание, другим — тюрьма или смерть. Однажды он подал руку принцу де Гемене, чтобы помочь ему спуститься с помоста, на который тот поднялся во время какого-то празднества.
— Ах, монсеньор, — заметил принц де Гемене, — благодарю вас тем более, что я первый из ваших друзей, кому вы помогаете спуститься с эшафота!
Гастон Орлеанский был очень горд и снимал шляпу только перед дамами. Как-то раз, будучи еще ребенком, он приказал бросить в канал Фонтенбло одного дворянина, который, по его словам, не выказал ему должной почтительности. Однако королева-мать, Марии Медичи, пригрозив сыну розгами, потребовала, чтобы он извинился перед этим дворянином.
Гастон Орлеанский постоянно жаловался на недостатки своего воспитания и говорил, что проистекают они от того, что в воспитатели ему дали лишь турка и корсиканца. Турком он называл г-на де Брева, который так долго жил в Константинополе, что сделался совершенным магометанином, а корсиканцем — г-на д’Орнано, внука знаменитого Сампьеро, убившего в Марселе свою жену Ванину д’Орнано.
Однажды, во время его утреннего выхода, на котором присутствовало большое число придворных, у него пропали очень дорогие часы. Он пожаловался на это, и кто-то воскликнул:
— Надо закрыть дверь и всех обыскать!
— Напротив, — ответил принц, — поскольку у меня нет желания выяснять, кто здесь вор, выпустите всех, ибо часы эти с боем, и, стоит им начать бить, как они выдадут того, кто их себе присвоил!
В юности герцог Орлеанский очень любил одну девушку из Тура по имени Луизон и дарил ей дорогие подарки; но однажды королю Людовику XIII стало известно, что эта барышня делит свою благосклонность между его братом и бретонским дворянином д’Эпине, фаворитом принца. Едва узнав эту скверную новость, король, как это было ему свойственно, тотчас передал ее тому, кому она могла быть более всего неприятна. Принц, который, при всей своей недоверчивости, до этого времени ни о чем не подозревал, тотчас помчался к красавице и заставил ее во всем признаться. Затем он вернулся к королю и спросил у него совета по поводу этой истории. Король, который в то время был влюблен в мадемуазель де Отфор и ревновал ее, посоветовал ему дать приказ убить соперника.
— Однако, — добавил король, — неплохо было бы узнать мнение кардинала на этот счет.
К счастью для д’Эпине, кардинал, которому не нравилось, что вельможи пристрастились убивать своих слуг, не согласился с мнением короля. Но от судьбы не уйдешь: изгнанный из Франции, этот дворянин отправился в Голландию и стал там любовником принцессы Луизы Богемской. Но Луизы явно приносили несчастье бедному д’Эпине. Младший из братьев принцессы, Филипп, убитый позднее в сражении при Ретеле, подкупил восемь или десять англичан для того, чтобы они напали на д’Эпине, когда тот будет выходить от французского посланника; в итоге англичане нанесли ему столько ударов, что, по словам Таллемана де Рео, их шпаги скрещивались внутри его тела.
Гастон имел от этой Луизон то, что он всю жизнь тщетно желал получить от двух своих законных жен, то есть сына, но, поскольку в связи с д’Эпине у него были сомнения по поводу происхождения этого ребенка, он так и не пожелал признать его. Это ввергло Луизон в такую печаль, что она вступила в монастырь ордена визитанток в Туре, раздав своим подругам все имущество, какое у нее было, как личное, так и полученное в подарок от герцога, и оставив сыну лишь двадцать тысяч ливров, на доходы с которых его следовало содержать до тех пор, пока он не будет признан или же пока он не сможет отправиться на войну, чтобы погибнуть на ней. И действительно, под именем графа де Шарни молодой человек поступил на испанскую службу, стал командующим войсками на побережье Гранады в 1684 году, потом губернатором в Оране и умер в 1692 году, оставив, в свой черед, внебрачного сына, которого, как и его, звали Луи.
Вспомним, что Гастон, овдовев после своего первого брака с мадемуазель де Гиз и находясь в изгнании, тайно женился на принцессе Маргарите Лотарингской. Это было сделано не только вопреки мнению короля, но и вопреки желанию семьи принцессы, так что он увез ее ночью из Нанси, переодетую пажем, который с факелом в руке шел за каретой. И случилось так, что принцесса, которую несколько стеснял ее наряд и которая была довольно неопытна в своей новой должности, криво держала факел; видя это, г-н де Бово, шедший позади нее, сильно пнул ее ногой в зад, воскликнув:
— Верно, этот негодяй пьян! Вы только посмотрите, как он идет и как держит факел!
С тех пор всякий раз, когда г-ну де Бово доводилось видеться с герцогиней, она напоминала ему об этом выговоре, и всякий раз ему приходилось приносить ей извинения.
Надо заметить, что эта славная принцесса не отличалась тонкостью ума, и, когда после смерти Ришелье герцог вернулся вместе с ней во Францию и в Мёдоне их венчали во второй раз, она обливалась слезами, полагая, будто до тех пор жила в смертном грехе. И тогда герцог, желая утешить ее, обратился к своему дворецкому Сен-Реми:
— Но вы-то знаете, что я женился на принцессе Лотарингской?
— Право, нет, — ответил Сен-Реми. — Я знал, что вы спите с ней каждую ночь, но не догадывался, что вы на ней женились.
С возрастом принцесса сделалась болезненной и глуповатой. К тому же она усвоила странную привычку: каждый раз, когда появлялся дворецкий с жезлом в руке, чтобы объявить, что кушать подано, она поспешно выбегала в уборную, предвосхищая тем самым невероятно смешные сцены из «Мнимого больного». Однажды, когда она в очередной раз приготовилась отлучиться подобным образом, Сен-Реми с полнейшей серьезностью остановился посреди комнаты и принялся внимательно разглядывать свой жезл.
— Что это вы там делаете, Сен-Реми? — поинтересовался Гастон.
— Монсеньор, — отвечал дворецкий, — я стараюсь понять, не из ревеня или сенны мой жезл, ибо, попав на глаза герцогини, он тотчас оказывает на нее слабительное действие!