Смерть Гастона Орлеанского не только не произвела большого шума, но и не стала заметной новостью; его не оплакивала дочь, с которой он был в тяжбе; его не оплакивал король, его племянник, который, достигнув сознательных лет, всегда видел в нем врага; его не оплакивали и друзья, каждый из которых мог упрекнуть его в каком-нибудь предательстве.
Впрочем, все взоры и все надежды были обращены тогда к великому событию, которое должно было стать следствием мирного договора, подписанного Мазарини и доном Луисом де Аро.
Как пьесы Мольера, которые в то время начали входить в моду, Фронда заканчивалась женитьбой. Но ведь Фронда и была не чем иным, как трагикомедией.
Без всяких истолкований прошло и важнейшее в политическом отношении событие — капитуляция принца де Конде. Ему суждено было стать последним представителем мятежных и буйных вельмож Средневековья. Торжество над ним Людовика XIV стало торжеством монархии над феодализмом. В их лице противостояли не два человека, а два начала, и одно из них исчезло тогда навсегда.
XXXIV. 1660 — 1661
Свадьба Людовика XIV. — Портрет молодой королевы. — Возвращение королевской семьи в Париж. — Восстановление королевской власти в Англии. — Болезнь Мазарини. — Мнение врачей. — Сетования кардинала. — Необычайная щедрость умирающего. — Насмешки Ботрю. — Последние минуты Мазарини. — Кардинал и его духовник. — Возврат дарственной. — Карточный долг. — Смерть Мазарини. — Его завещание. — Суждение об этом министре. — Его честолюбие. — Его скупость. — Похвальное слово кардиналу.
Третьего июня 1660 года, в присутствии епископа Фрежюсского в качестве свидетеля, дон Луис де Аро вступил от имени короля Людовика XIV в брак с инфантой Марией Терезой, дочерью испанского короля Филиппа IV, в церкви города Фуэнтеррабия.
Королю было тогда двадцать два года. Его невеста была примерно такого же возраста, с разницей в несколько месяцев.
На другой день королева-мать, король Испании и королева-инфанта должны были встретиться на Фазаньем острове. По этому случаю павильон, служивший местом встреч кардинала Мазарини и дона Луиса де Аро, был с большими затратами украшен.
Королева приехала первой; с ней были только герцог Анжуйский, г-жа де Фле и г-жа де Ноайль, поскольку этикет не позволял молодому королю видеть инфанту до назначенного времени.
Свидание между братом и сестрой было чинным и строгим. Анна Австрийская хотела поцеловать короля Испании, но он так далеко откинул голову назад, что, несмотря на все усилия королевы, она так и не смогла дотянуться до нее; и это при том, что они не виделись более сорока пяти лет.
Дон Луис де Аро принес стул королю, своему повелителю, г-жа де Фле принесла еще один королеве; оба этих стула поставили на середине черты, проведенной по полу павильона и обозначавшей границу двух королевств; инфанта села на двух подушках возле своего отца.
После кратковременной беседы, темой которой послужила война, кардинал Мазарини прервал их величества, сказав им, что у двери павильона стоит какой-то незнакомец, который очень хочет, чтобы дверь не держали запертой, а приоткрыли. Анна Австрийская улыбнулась и спросила у брата, не позволит ли он в знак благоволения к этому незнакомцу допустить столь незначительное нарушение этикета. Испанский король величаво кивнул головой в знак согласия. Тотчас же оба министра пошли открывать дверь.
За дверью, в нескольких шагах от нее, стоял молодой, изящный и красивый дворянин, который был на голову выше обоих министров; он с любопытством посмотрел на тех, кто находился в павильоне, но и они с не меньшим любопытством посмотрели на него, особенно молодая королева, которая сильно покраснела, когда ее отец, наклонясь к уху Анны Австрийской, вполголоса сказал ей:
— Lindo yerno! (Красивый зять!)
— Государь! — промолвила королева-мать. — Позволите ли вы мне спросить племянницу, что она думает об этом незнакомце?
— Еще не время, — ответил Филипп IV.
— И когда же это время настанет? — проявила настойчивость Анна Австрийская.
— Когда она выйдет из этого павильона.
Между тем герцог Анжуйский, в свой черед, наклонился к уху молодой королевы и спросил ее:
— Ну и каково ваше мнение о двери, на которую вы сейчас смотрите?
— По моему мнению, — улыбнулась Мария Тереза, — она очень красива и хороша на вид.
В это время Людовик, увидев то, что ему хотелось увидеть, удалился и расположился на берегу реки, чтобы понаблюдать за тем, как инфанта поднимется на борт судна.
— Ну как, ваше величество, вы довольны? — спросил его маршал де Тюренн.
— Насколько возможно! — ответил король. — Вначале ужасная прическа и платье инфанты меня удивили, но, рассмотрев ее внимательно, я нашел ее очень красивой, и думаю, что мне будет легко полюбить ее.
И в самом деле, Мария Тереза была небольшого роста, но прекрасно сложена и взор поражала прежде всего ослепительная белизна ее кожи; затем, когда вы переходили к подробностям ее лица, вы замечали ее прекрасные голубые глаза, сверкающие и одновременно кроткие; несколько толстоватые, но свежие щеки; чуть пухлые, но алые губы; удлиненное лицо и белокурые волосы с серебристым отливом, прекрасно гармонировавшие с чудесным цветом ее кожи.
Через короткое время Мария Тереза поднялась на судно.
Король тотчас же поскакал вдоль берега, со шляпой в руке следуя за судном, на котором находилась его супруга, и, несомненно, доехал бы так до Фуэнтеррабии, если бы ему не помешали сделать это болота.
По прибытии в Фуэнтеррабию старшая камеристка королевы, сеньора Молина, спросила у своей молодой повелительницы, что та думает о короле, своем супруге.
— Он мне очень нравится, — ответила инфанта, — я нахожу, что он очень красив, а его верховая прогулка вдоль берега показалась мне верхом учтивости.
Через два дня, 9 июня, епископ Байоннский совершил обряд венчания, и в тот же вечер молодая королева покинула покои своей свекрови, чтобы вступить во владение собственными покоями, а точнее, разделить их с королем. С этого времени Анна Австрийская приняла титул королевы-матери.
Пятнадцатого июня двор выехал из Сен-Жан-де-Люза и направился обратно в Париж. В Амбуазе августейшим супругам представил своего сына принц де Конде. В Шамборе приветствовать их явился, в свой черед, герцог де Лонгвиль. Наконец, в Фонтенбло прибытия короля и королевы ожидали герцог Лотарингский и герцог де Гиз, чтобы засвидетельствовать им свое почтение. Из Фонтенбло двор отправился в Венсен, где все пребывали в ожидании торжественного вступления королевской четы в столицу, которое последовало 26 августа 1660 года, в двенадцатую годовщину баррикад в Париже.
Пока длилось путешествие короля и шли приготовления к его свадьбе, в Англии произошли важные события. За два года до этого, 13 сентября 1658 года, умер Кромвель, а 19 мая 1660 года французский двор, находившийся тогда в Сен-Жан-де-Люзе, узнал, что сын Карла I восстановлен на престоле. Это был тот самый принц Уэльский, который, как мы видели, был так влюблен в мадемуазель де Монпансье и которому Гастон отказал в руке своей дочери по причине его зависимого положения при французском дворе.
Тем временем здоровье кардинала Мазарини, уже давно подорванное, ухудшалось с каждым днем. Разбитый усталостью после переговоров, он ощутил в Сибуре первые признаки болезни, которая и стала причиной его смерти.
Как-то раз, войдя в спальню кардинала в тот момент, когда вокруг его постели собралось несколько придворных, королева подошла к его изголовью и поинтересовалась у него, как он себя чувствует.
— Плохо, государыня, — ответил Мазарини.
И, откинув одеяло, добавил:
— Взгляните, государыня, на эти ноги, которые никогда не имели покоя, чтобы доставить его Франции!
И действительно, ноги кардинала, которые он с такой странной откровенностью показывал, были до такой степени мертвенно-бледными и настолько испещрены белыми и фиолетовыми пятнами, что королева, видя его в таком плачевном состоянии, не смогла удержаться, чтобы не вскрикнуть и не пролить несколько слезинок.
«Ибо, — говорит Бриенн, — он был похож на Лазаря, вышедшего из своего гроба».
В Фонтенбло, куда кардинала доставили в дорожных носилках, в которых он теперь постоянно лежал, у него случился новый припадок. Все полагали, что обострение подагры было вызвано ваннами, которые он принимал. У него начались судороги, жар и даже бред. В одну из таких минут к нему пришел за советом король.
— Увы, государь! — ответил министр. — Вы спрашиваете совета у человека, пребывающего в бреду!
Так что в Лувр кардинал возвратился совершенно больным, но, тем не менее, он решил дать там королю великолепный балет. По его приказу в галерее с портретами королей были установлены декорации из колонн, обтянутых золототканной миланской полупарчой красного и зеленого цветов, как вдруг внезапно вспыхнувший пожар уничтожил расписанный Фремине плафон с изображением Генриха IV в виде Юпитера, сокрушающего титанов, а скорее, Лигу, и истребил все портреты королей, принадлежавшие кисти Жане и Пурбуса.
Этот пожар стал для кардинала новым ударом. Поддерживаемый капитаном гвардейцев, Мазарини покинул свою спальню, где он подвергался опасности сгореть заживо; его била дрожь, он был подавлен, и лицо его казалось таким бледным, а скорее, таким помертвелым, что все, кто увидел его в таком состоянии, сочли его человеком конченым.
За спиной у него сгорели все его покои.
Кардинала перенесли в его собственный дворец. К больному вызвали Гено, его медика. Это был тот самый Гено, о котором Буало позднее скажет:
Врач созвал одиннадцать своих коллег и после совещания, которое было названо консультацией двенадцати врачей, вошел к кардиналу и сказал ему:
— Не стоит успокаивать вас, ваше преосвященство! Наши лекарства могут пр