Тем временем начались приготовления к свадьбе, которая должна была состояться в марте.
В качестве свадебного подарка король дал брату удел покойного герцога Орлеанского в том виде, в каком им владел Гастон, за исключением Блуа и Шамбора. Так что с этого момента мы будем называть герцога Анжуйского либо его королевским высочеством, либо герцогом Орлеанским.
Английская принцесса, игравшая в первые годы величия Людовика XIV необычайно прелестную роль, которая привела к необычайно страшной развязке, во всех отношениях была достойна и этой любви, и этой ревности. Это была высокая особа, очень изящная, хотя и имевшая определенные изъяны в телосложении; лицо ее, с тончайшей кожей, было нежно-розового цвета; глаза были небольшими, но кроткими и блестящими; нос имел прекрасную форму, губы были алыми, зубы напоминали два ряда жемчужин; однако лицо ее, несколько худощавое и удлиненное, придавало ее облику оттенок меланхолии, которая вполне могла бы послужить еще одной ее прелестью, если бы меланхолия была тогда в моде; кроме того, обладая превосходным вкусом, она одевалась и причесывалась так, что это всегда было ей к лицу.
Венчание совершилось 31 марта 1661 года в Пале-Рояле в присутствии лишь короля, королевы-матери, английской королевы, дочерей герцога Гастона Орлеанского и принца де Конде. Через несколько дней, как это и было обещано его королевскому высочеству, герцог Бекингем покинул Францию, всячески выказывая свою печаль.
Примерно в это время, как мы уже говорили, король начал вносить в распорядок своего дня те привычки к размеренности, какие вскоре стали правилами этикета.
В восемь часов король вставал, хотя ложился он всегда очень поздно. Покинув спальню королевы, король переходил в свою спальню и там молился; закончив молитву, он одевался. После этого он приступал к государственным делам, и в это время лишь маршал де Вильруа, его воспитатель, имел право входить в его комнату. В десять часов король отправлялся в совет и оставался там до полудня; затем шел к обедне. Время, отделявшее его выход из часовни от обеда, он посвящал окружающим и королевам. После обеда король оставался час или два в семейном кругу, потом возвращался работать с тем или другим министром, давал испрашиваемые аудиенции, терпеливо выслушивал тех, кто приходил к нему для беседы, и принимал прошения, ответы на которые давались в определенные назначенные дни. Наконец, вечер король снова проводил в домашнем кругу, где присутствовали принцессы со своими придворными дамами, или же на представлении какой-нибудь пьесы, репетиции какого-нибудь балета, а в конечном счете и на его исполнении.
В конце апреля двор переехал в Фонтенбло. За двором туда последовали принц де Конде и герцог де Бофор. Принц де Конде занимал после его королевского высочества первое место при дворе, и король выказывал ему большое уважение; принц, со своей стороны, при всяком удобном случае старался доказать, что он стал не только преданнейшим, но и покорнейшим слугой короля. Несколько раз, когда король, королева, королева-мать и его королевское высочество с супругой катались по каналу, сидя в золоченой лодке в форме галеры и закусывая, принц де Конде просил предоставить ему честь прислуживать им в качестве дворецкого и исполнял эту службу «с таким почтением и с таким непринужденным видом, — говорит г-жа де Мотвиль, — что, видя, как он это делает, невозможно было вспоминать о прошлых событиях, не воздавая Господу хвалы за нынешний мир».
Что же касается герцога де Бофора, вождя Кичливых и фрондеров, этого достославного короля Рынка, этого народного полубога, который одним своим движением столько раз переворачивал вверх дном столицу, подобно погребенному гиганту, сотрясающему Этну, то он теперь на глазах у всех усердно следовал повсюду за королем, как на охоте, так и на прогулках, и, когда принц де Конде прислуживал за столом их величествам, герцог де Бофор, помогая ему, принимал из его рук кушанья и тарелки.
Целый месяц прошел в празднествах, в прогулках, в балах и спектаклях, как вдруг это доброе согласие, которое, по выражению мемуаристов того времени, заставляло верить в возвращение золотого века, начало нарушаться вследствие ревнивых подозрений молодой королевы. Как-то раз она бросилась к ногам Анны Австрийской и с глубочайшим отчаянием в сердце сообщила ей, что король влюблен в ее королевское высочество.
То было не первое признание, сделанное Анне Австрийской. Брат короля, также испытывавший ревность, уже приходил жаловаться матери. Однако на этот раз дело было куда серьезнее: короля нельзя было отослать на другую сторону Ла-Манша, как это сделали с Бекингемом.
И действительно, французский двор, еще прежде славившийся своим волокитством и щегольством, со времени прибытия ее королевского высочества превзошел по части щегольства и волокитства самого себя. Король, как заметили молодая королева и герцог Орлеанский, то есть два человека, более всего заинтересованных в том, чтобы следить за развитием этой привязанности, выказывал герцогине Орлеанской необычайную услужливость; ее королевское высочество, имея небольшой двор, состоявший из г-жи де Креки, г-жи де Шатийон, мадемуазель де Тонне-Шарант, мадемуазель де Ла Тремуй и г-жи де Лафайет, руководила всеми развлечениями, которые, впрочем, явно устраивались исключительно ради нее, и, судя по всему, король получал от них удовольствие лишь в том случае, если они доставляли радость ей. Так, поскольку дело происходило в разгар лета, герцогиня Орлеанская каждый день отправлялась купаться; из-за жары она уезжала в карете, а возвращалась верхом вместе со всеми своими дамами в изысканных нарядах, с развевающимися на ветру перьями, украшавшими ее голову, в сопровождении короля и всей придворной молодежи; затем, после ужина, все садились в коляски и под звуки скрипок часть ночи прогуливались вдоль канала.
Главноуправляющий финансами не мог понять, откуда Людовик XIV черпает деньги на свои расходы, и все время ждал, намереваясь взять над ним власть, что тот прибегнет к его кассе; но король владел миллионами Мазарини и, благодаря им, как мы видели, оказывал в Фонтенбло радушный прием супруге своего брата.
Жалобы, высказанные Анне Австрийской с двух сторон, обеспокоили ее больше, чем это было в первый раз: она заметила нарождающуюся страсть короля к герцогине Орлеанской, из-за которой сын полностью перестал уделять ей внимание; так что она пообещала поговорить об этом с юной принцессой и сдержала слово.
Но Генриетта, уставшая от долгой и строгой опеки со стороны своей матери и опасавшаяся, что, выйдя из-под этой опеки, она может попасть под опеку со стороны свекрови, весьма холодно приняла ее советы и, зная о неприязни молодой королевы и королевы-матери к графине Суассонской, за которой, напомним, король некогда ухаживал, тесно сошлась с ней и вскоре сделала ее своей ближайшей наперсницей.
Как нетрудно понять, дела начали становиться все хуже: злые слухи, ходившие при дворе, отравляли обстановку; взаимная неприязнь королевы-матери и герцогини Орлеанской возрастала день ото дня, а в отношения между королем и герцогом Орлеанским стал мало-помалу проникать вполне ощутимый холод. Все это вот-вот должно было закончиться самым скандальным разрывом, как вдруг королю и герцогине Орлеанской пришла в голову мысль, поданная, как полагают, графиней Суассонской, заслонить их зарождающуюся любовь другой любовью, в которой можно было бы сознаться; в качестве прикрытия его преступной страсти королю предложили использовать мадемуазель де Лавальер, фрейлину ее королевского высочества, весьма незначительную молодую особу.
Луиза Франсуаза де Ла Бом Ле Блан де Лавальер, дочь маркиза де Лавальера, родилась в Туре 6 августа 1644 года, и, следовательно, в описываемое нами время ей не было еще и семнадцати лет; это была юная особа с белокурыми волосами, живыми карими глазами, с пухлыми алыми губами, с белоснежными, но крупными зубами, с лицом, отмеченным следами оспы; у нее были худые плечи, плоская грудь и тонкие руки; девушка слегка прихрамывала после вывиха, который она получила на седьмом или восьмом году жизни, спрыгнув с кучи дров на землю, и который ей плохо выправили. Однако ее называли великодушной и чистосердечной, и при дворе никто не замечал у нее других поклонников, кроме молодого графа де Гиша, о котором у нас только что шла речь, но, впрочем, он ничего от нее не добился. Правда, говорили также о каком-то виконте де Бражелоне, вызвавшем в Блуа первые любовные воздыхания юного сердца, но даже самые злые языки называли эту любовь детской, то есть не имевшей никаких последствий.
Такова была особа, которую предполагалось принести в жертву приличиям и в сторону которой хотели отвести подозрения молодой королевы и его королевского высочества, подозрения, как мы уже говорили, небезосновательно направленные в сторону герцогини Орлеанской.
Однако никто не знал тогда, что эта юная девушка, которую Людовик XIV никогда не замечал, уже давно питала тайную любовь к королю, любовь, сделавшую ее нечувствительной к знакам внимания со стороны молодых придворных, включая даже графа де Гиша.
Скажем еще несколько слов о бедной Луизе де Лавальер, единственной женщине, любившей короля ради него самого.
Госпожа де Лавальер, ее мать, вторым браком вышла замуж за Сен-Реми, дворецкого герцога Гастона Орлеанского, того самого, кто, видя как супруга герцога поспешно выбегает из обеденного зала, задавался вопросом, не из ревеня или сенны сделан его белый жезл; так что жена дворецкого и его падчерица были допущены в небольшой двор Блуа, где Гастон проводил в полном уединении последние годы своей жизни. И потому мадемуазель де Лавальер, не занимая никакой должности при этом небольшом дворе, жила в нем почти на таких же правах, как если бы была настоящей фрейлиной. Именно там она и подружилась с мадемуазель де Монтале, которой позднее предстояло вмешаться в ее жизнь самым непосредственным и роковым образом.
Однажды разнесся слух, что король, отправившийся встречать инфанту, заедет в Блуа: новость о приезде двадцатидвухлетнего короля произвела огромное впечатление на стайку девушек, изнывавших от скуки при дворе герцога Орлеанского.