Слух, вызвавший такой великий переполох во всех этих юных сердцах, вскоре подтвердился. Вначале стало известно, что король выехал из Парижа, затем, что он прибыл в Шамбор, затем, наконец, что он намеревается сделать остановку в замке Блуа.
Следуя правилам этикета в такой же степени, как и правилам кокетства, юные провинциалки нарядились в самые дорогие свои платья. Какова же была их досада, когда устарелый покрой их нарядов и вид старомодных тканей, из которых эти наряды были сшиты, вызвали хохот и насмешки у красивых и надменных парижанок, сопровождавших короля. Не смеялись лишь над мадемуазель де Лавальер, поскольку на ней было простое белое платье; но ей пришлось испытать другое огорчение, причем нисколько не меньшее: она осталась незамеченной.
Однако совсем иначе обстояло с королем, который не остался незамеченным молодой девушкой: молодой, красивый и элегантный король произвел на нее сильное впечатление, и яркое воспоминание о нем осталось в ее памяти.
Вскоре после этого герцог Орлеанский умер, и его вдова объявила, что она намерена оставить Блуа и переехать в Версаль.
Сначала эта смерть, а затем этот отъезд выбили из колеи жизнь семьи. Господин де Сен-Реми лишился своего места, а юная Луиза лишилась своих подруг и надежд, которые она могла основывать на будущих милостях герцогини. Добавим, что более всего она печалилась об утрате подруг, в особенности Монтале, с которой ее связывала самая тесная дружба.
Известно, от каких ничтожных обстоятельств зависят порой все будущие события жизни: как-то раз, когда мадемуазель де Лавальер находилась в покоях вдовствующей герцогини и печалилась из-за того, что ей предстояло расстаться со своей покровительницей, оказавшаяся там г-жа де Шуази, та самая, о ком у нас был случай поговорить в связи картиной французского общества, которую мы пытались изобразить в одной из глав настоящего сочинения,[19] заметила эту великую детскую печаль и спросила у девушки:
— Что случилось, мадемуазель? Вы так огорчены из-за того, что остаетесь в Блуа?
У Луизы не было сил ответить ей.
— Ну же, — сказала г-жа де Шуази, пожимая ей руку, — не стыдитесь высказать свои желания, дитя мое. Почли бы вы за счастье последовать за Монтале и поступить вместе с ней ко двору принцессы Генриетты, который как раз теперь создается?
— Ах, сударыня! — воскликнула мадемуазель де Лавальер. — Это было бы для меня величайшим счастьем!
— В таком случае, — промолвила г-жа де Шуази, — не падайте духом! Штат двора принцессы еще не заполнен, и я поговорю о вас.
Это обещание чрезвычайно обрадовало девушку, но, когда уехали и вдовствующая герцогиня, и Монтале, и г-жа де Шуази и без всяких известий прошли две недели, а затем еще две недели, она решила, что ее полностью забыли, как вдруг пришло известие, что ее просьба удовлетворена и молодой придворной даме дается лишь неделя сроку для вступления в должность.
Мадемуазель де Лавальер приехала в Париж спустя несколько дней после свадьбы принцессы Генриетты. Она не стала самой красивой особой в этом блистательном дворе, так что ее появление там не произвело впечатления ни на кого, кроме графа де Гиша, который неожиданно разлюбил г-жу де Шале и стал оказывать знаки внимания мадемуазель де Лавальер. Однако мы уже говорили, какой надежный щит был у этого юного сердца: мадемуазель де Лавальер любила короля.
Случаю, который иногда ведет себя так, что его путают с Провидением, а иногда так, что заставляет сомневаться в нем, было угодно, чтобы выбор герцогини Орлеанской и короля остановился именно на мадемуазель де Лавальер.
Как велика была радость девушки, когда она увидела, что внимание короля обращено на нее! С другой стороны, в этом юном невинном сердце, в этом неиспорченном уме было столько очарования, прелести и простоты, что притворная любовь короля незаметно перешла вначале в нежное сочувствие, а затем в подлинную любовь.
Два человека много потеряли от этой неожиданной любовной связи, переставшей вскоре быть тайной: граф де Гиш и герцогиня Орлеанская. Брошенные возлюбленные сблизились между собой, несомненно для того, чтобы поделиться друг с другом своими горестями, но и у них вскоре жалобы сменились более нежными словами, и вот тогда между молодым графом и принцессой зародилась страсть, длившаяся затем всю их жизнь.
Возвратимся, однако, к королю: чувство, испытываемое им к мадемуазель де Лавальер, приняло все черты подлинной любви. Людовик XIV выказывал себя подле Луизы более робким, более боязливым и более почтительным, чем подле какой-нибудь королевы. Приводили множество случаев, казавшихся настолько невероятными, что в них невозможно было поверить, и среди них такой: однажды король, который в грозу укрылся вместе с мадемуазель де Лавальер под раскидистым деревом, все время, пока длилась эта гроза, то есть около двух часов, стоял с непокрытой головой, держа шляпу в руке.
Но более всего заставляло верить слухам об этой любви то, что король вел себя в отношении мадемуазель де Лавальер крайне осмотрительно: он не виделся с ней более ни у герцогини Орлеанской, ни на дневных прогулках, и они встречались лишь на вечерних прогулках, когда он покидал коляску герцогини Орлеанской и подходил к дверце кареты, где находилась мадемуазель де Лавальер. Чтобы вполне выразить свои чувства, он стал сочинять стихи; стихи Карла IX до сих пор остаются образцами прелести и вкуса; мы предоставляем читателю судить о тех, что сочинял Людовик XIV.
Однажды утром возлюбленная короля получила букет, сопровождаемый следующим мадригалом:
Взгляните поскорей на это чудо красоты
И подле девы юной умрите, милые цветы!
Влюбленных толпы умереть готовы там,
Но наслажденье это даровано лишь вам!
Эти первые стихи разохотили Людовика XIV; при своем всемогуществе король решил, что стоит ему захотеть, и он станет поэтом, и за первым мадригалом последовал второй:
Скажите, огорчила вас разлука?
И рады ль вы увидеть вновь
Того, кто вдалеке от вас испытывает муку,
А рядом с вами — счастье и любовь,
Кто умереть готов от нетерпенья,
Когда хотя б на день увидеть вас лишен он наслажденья?
Этот мадригал имел явный успех, ибо король получил на него ответ, написанный на том же языке поэзии:
Иного не желаю счастья знать,
Чем день и ночь, король, о вас мечтать!
Живу я вашей жизнью, не своей,
Вам угождать — заботы нет важней!
Известно ведь: утехи без любимого вкушать
Заведомо любовь свою обворовать!
Никому не дано знать, чем закончилась бы эта поэтическая переписка, если бы не одно довольно любопытное обстоятельство. Людовик XIV находил свои стихи превосходными, и, по всей вероятности, мадемуазель де Лавальер придерживалась того же мнения, но для самолюбия августейшего поэта этого было недостаточно. Однажды утром, сочинив новый мадригал, король остановил маршала де Грамона и, отведя его к оконной нише, сказал:
— Маршал! Я хочу показать вам стихи.
— Стихи? — переспросил маршал. — Мне?
— Да, вам. Я желаю знать ваше мнение.
— Извольте, государь, — промолвил маршал.
При этом лицо его приобрело недовольное выражение, поскольку он не очень жаловал поэзию.
Король не заметил нахмуренные брови старого маршала или сделал вид, что не заметил их, и начал читать следующие стихи:
Кто знает тайную мою любовь?..
Смешно мне слушать вновь и вновь
Всю болтовню, все толки про нее.
Ведь знает тайную мою любовь
Лишь та, что вызвала ее!
— Вот те на! — воскликнул маршал де Грамон. — И кто же мог написать подобные стихи?
— Так вы, маршал, находите, что они нехороши?
— Отвратительны, государь!
— Ну что ж, маршал, — со смехом сказал Людовик XIV, — стихи эти сочинил я, но будьте спокойны, ваша откровенность меня вылечила, и других стихов я писать не буду.
Маршал удалился в полной растерянности, и, что удивительно, король сдержал слово, которое он себе дал.
Но тогда он взялся за прозу; однако сочинять прозу дело тоже нелегкое. И потому однажды, когда ему нужно было срочно написать мадемуазель де Лавальер и одновременно идти на совет, он поручил Данжо написать вместо себя. По окончании совета новый секретарь показал Людовику XIV письмо, составленное так умело, что король был вынужден сознаться, что сам он не написал бы лучше. С этого дня Данжо служил королю секретарем. Благодаря такому удобству король мог теперь отправлять своей возлюбленной Луизе по два-три письма в день; но теперь, в свой черед, затруднения возникли у бедной Лавальер, ибо ей нужно было отвечать на все эти письма. К счастью, ей вдруг пришла в голову блестящая мысль поручить тому же Данжо писать королю вместо себя.
Данжо согласился и с этого времени писал письма в ту и другую сторону.
Эта переписка продолжалось целый год. Наконец однажды, в минуту откровенности, Лавальер призналась королю, что прелестные письма, которые он приписывает как ее сердцу, так и ее уму, сочиняет Данжо. Король расхохотался и в свой черед признался ей, что страстные послания, которые она получает от него, выходят из-под того же пера.
Людовик XIV оценил проявленное Данжо умение хранить тайну, столь редкое при дворе, и с этого началась карьера царедворца.
В то время как фаворитка возвышалась наперекор всем и притом куда больше благодаря силе любви, которую она питала к королю, чем любви, которую он питал к ней, замышлялась великая катастрофа: речь идет о падении Никола Фуке, не доверять которому, по слухам, советовал королю кардинал, одновременно рекомендуя ему Кольбера.
Никто не может сказать со всей определенностью, давал или не давал молодому государю такой совет кардинал Мазарини, но каждый может подтвердить, что любые указания Мазарини по этому поводу были излишни и что Фуке сделал все, что мог, чтобы ускорить свое падение.