Всем известно, какой отзвук получили арест Фуке и суд над ним. Что бы ни говорила мрачная и презрительная людская опытность, тот, кто сеет благодеяния, не всегда пожинает неблагодарность: Фуке имел большое число друзей, и кое-кто из них, разумеется, предал его, но было и много тех, кто остался верен ему, и, к чести литературы будет сказано, г-жа де Севинье, Мольер и Лафонтен оказались среди них. Более того, приверженцы Фуке не ограничились лишь тем, что восхваляли его, они еще и нападали на его врагов. Не смея винить короля, они винили Кольбера. Гербом Кольбера был уж, подобно тому как гербом Фуке была белка, — такие вот говорящие сами за себя гербы подарил им случай. После ареста Фуке стали изготавливать коробки с сюрпризом: в них находилась белка, а под вторым дном скрывался уж, который выскакивал оттуда и до смерти жалил белку прямо в сердце. Такие коробки мгновенно вошли в моду, и тот, кто их изобрел, заработал на этом целое состояние.
Поскольку Фуке имел друзей преимущественно среди литераторов, то именно литераторы нападали на Кольбера с наибольшим ожесточением. Вот один из сонетов, направленных против этого ставленника Мазарини, который, впрочем, именно посмертному покровительству кардинала был, наверное, обязан большей части преследовавшей его ненависти:
Министр скупой, трусливый, раб ничтожный!
С утра до ночи стонешь ты под гнетом дел,
Но жертвой ненависти быть назначен твой удел.
Лишь призрак ты, что чтим под званьем ложным!
Ты видишь, сколь предел величия опасен,
Ужасной участи Фуке ты должен сострадать,
А не тайком к постыдному концу его толкать:
Быть может жребий твой не менее ужасен!
Фортуна нам невзгоду за невзгодой шлет,
Кто знает, может, и тебя подобное паденье ждет?
С той высоты, куда вознесся ты, безвинным не сойти!
Остерегись же к мести государя призывать!
Раз будет у тебя нужда в нем милость обрести,
Не побуждай его с жестокой строгостью карать!
Кроме того, враги Кольбера внесли небольшое изменение в его герб: на нем был изображен уж, выползающий из болота, на которое бросает свои лучи солнце, и стоял девиз: «Ех solo et luto».[24]
XXXVI. 1661 — 1666
Рождение дофина. — Состояние умов в то время. — Первая ссора короля с мадемуазель де Лавальер. — Она удаляется к монахиням-кармелиткам в Шайо. — Примирение. — Начало сооружения Версальского дворца. — «Принцесса Элиды». — «Тартюф». — Производство в кавалеры ордена Святого Духа. — Голубой камзол. — Могущество Франции. — Мадемуазель де Лавальер становится матерью сначала дочери, а затем сына. — Подробности о герцоге де Ла Мейре. — Ботрю. — Забавные истории о нем. — Болезнь королевы-матери. — Герцогиня Орлеанская и граф де Гиш. — Ссора и примирение. — Кончина Анны Австрийской. — Суждение о ее характере и ее образе действий.
Первого ноября 1661 года, за семь минут до полудня, королева родила в Фонтенбло дофина. Придворные в беспокойстве бродили по Овальному двору, ибо родовые схватки у королевы продолжались уже целые сутки, как вдруг король распахнул окно и закричал:
— Господа! Королева родила мальчика!
Людовика XIV не оставляла истинно королевская удача. Пиренейский договор положил конец великим войнам; Мазарини, подавлявший его волю, умер; Фуке, вызывавший у него зависть, пал; королева, которую он не любил, родила ему сына; мадемуазель де Лавальер, которую он любил, обещала ему счастье.
Так что везде царил покой, и потому можно было предаваться увеселениям, которых в резиденциях Людовика XIV становилось все больше.
Оппозиция дворянства, со времен Франциска II не раз погружавшая Францию в скорбь, была уничтожена; оппозиция Парламента, со времен Матьё Моле не раз переворачивавшая Париж вверх дном, исчезла; оппозиция народа, со времен возникновения коммун проявлявшая себя в противодействии верховной власти то открыто, то подспудно, впала в спячку. Единственной оставшейся оппозицией была оппозиция литературы.
В то время, как и сегодня, а впрочем, как и всегда, во Франции имелись две литературные школы. Однако на этот раз их разделяли вопросы политики.
Существовала старая, фрондистская школа, включавшая в себя Ларошфуко, Бюсси-Рабютена, Корнеля и Лафонтена.
И существовала новая, роялистская школа, к которой относились Бенсерад, Буало и Расин.
Ларошфуко выражал свое несогласие в «Максимах», Бюсси-Рабютен — в «Любовной истории галлов», Корнель — в своих трагедиях, Лафонтен — в своих баснях.
Бенсерад, Буало и Расин все расхваливали, несмотря ни на что.
Была еще г-жа де Севинье, нечто вроде золотой середины: она восхищалась Людовиком XIV, не любя его, и, не смея признаваться в своей неприязни к новому двору, то и дело позволяла себе проявлять свое благожелательное отношение к прежнему.
Что же касается религиозной войны, которой позднее предстояло вспыхнуть снова с такой злобой с одной стороны и с таким ожесточением с другой, то она почти затихла, и кальвинистов мало-помалу лишали преимуществ, дарованных им Нантским эдиктом. Со времен захвата Ла-Рошели у них не было более ни крепостей, ни укрепленных замков, ни организованного войска. Но, вместо всего этого материального и осязаемого противодействия, дававшего о себе знать пушками и крепостными стенами, камнями и бронзой, существовало противодействие глухое, подспудное, живое — то было увеличение числа приверженцев новой веры, которое подпитывалось старыми корнями кальвинизма, вжившимися в почву, и поддерживалось чужеземными сектами, естественными союзниками реформированной религии во Франции. Невидимая глазу, эта грядущая опасность воспринималась, однако, умом, а скорее, инстинктом, и по легкому дрожанию земли чувствовалось, что она служит могилой погребенного гиганта, но погребенного живым.
Тем не менее внутри королевства, как мы уже сказали, все было спокойно, и ничто не мешало ни любви, ни празднествам Людовика XIV.
Все эти празднества давались в честь мадемуазель де Лавальер, продолжавшей быть любовницей короля; обе королевы служили всего лишь предлогом для них.
Без конца устраивая празднества, Людовик XIV преследовал двойную цель: восславляя незримую богиню, которой они были посвящены, эти празднества, кроме того, возвышали королевскую власть и ослабляли знать. И в самом деле, чтобы соперничать с ним в роскоши, большая часть дворян или проматывала свои родовые имения, или, не имея таковых, входила в долги; и тогда, разорившись, они оказывались в полной зависимости от него. С другой стороны, благодаря огромному числу иностранцев, которых привлекали в Париж эти празднества, государственная казна получала суммы, вдвое превышавшие те, какие издерживало казначейство; так что все шло королю на пользу, и это не считая того, что посреди этих празднеств Людовик XIV, уже ставший королем, мало-помалу делался божеством.
Именно ради этого на Королевской площади была устроена знаменитая карусель, описанная во всех мемуарах того времени, и та, что дала имя площади, которое она носит еще и сегодня.
У мадемуазель де Лавальер была всего лишь одна наперсница, мадемуазель де Монтале, о которой мы уже говорили и с которой она сдружилась еще в Блуа. Монтале была одной из тех особ, что созданы для интриг, и потому она оказалась в центре трех любовных связей: короля с мадемуазель де Лавальер, герцогини Орлеанской с графом де Гишем и мадемуазель де Тонне-Шарант с маркизом де Нуармутье.
Первая размолвка короля с его новой возлюбленной произошла из-за Монтале. Людовик XIV внезапно подметил в ней страсть к интригам; он знал, что ей известно о первой любви мадемуазель де Лавальер к Бражелону; у него возникло подозрение, что чувство, которое этот молодой человек некогда породил в сердце Луизы, еще не угасло. Он полагал, что Монтале поддерживает в ней память о Бражелоне, и запретил девушкам видеться.
Мадемуазель де Лавальер повиновалась приказу королю чисто внешне, не поддерживая никаких отношения с подругой днем; но едва только король, всегда ночевавший у королевы, уходил от Лавальер, к ней тотчас же являлась Монтале, которая проводила у нее часть ночи, а иногда оставалась и до рассвета.
Герцогиня Орлеанская узнала об этих близких отношениях. Ей был известен также запрет короля, и, следовательно, был повод говорить о неповиновении со стороны Лавальер; герцогиня таила злобу к той, что отняла у нее сердце короля, и однажды, смеясь, посоветовала Людовику поинтересоваться у мадемуазель де Лавальер, кто проводит с ней время после того, как он уходит.
Людовик XIV был невероятно горд любовью, он любил, как самодержавный монарх; его ревность объяснялась не болью сердца, а оскорбленным самолюбием. Стоило королю увидеться с Луизой, как он тотчас задал ей вопрос, продиктованный ему невесткой. Мадемуазель де Лавальер страшно растерялась и, не смея сказать правду, что-то бормотала и отпиралась. Король, не зная, кто проводит ночи у его любовницы, счел ее проступок более значительным, чем это было на самом деле, впервые в ее присутствии разразился ужасающим гневом и ушел в полном бешенстве, оставив бедняжку в отчаянии.
Тем не менее у нее оставалась надежда: после одного из тех первых облачков, какие, подобно летней грозе, плывут иногда по чистому небу нарождающейся любви, любовники поклялись друг другу, что впредь всякая их ссора должна закончиться в тот же день, еще до наступления ночи; и уже несколько раз случалось, что после какой-нибудь небольшой размолвки Людовик XIV приходил вечером в поисках примирения, и это воспринималось с великой радостью. И потому она с надеждой ждала, что и на этот раз король вернется к ней; но ожидания ее были тщетны: прошел вечер, прошла ночь, настал день, а от возлюбленного не было никакой весточки. Мадемуазель де Лавальер сочла себя погибшей, брошенной, забытой; она потеряла голову, бросилась в карету и велела отвезти себя в монастырь кармелиток в Шайо.