Наутро король узнал, что Лавальер исчезла, но никто не знал, что с ней произошло.
Он тотчас бросился в Тюильри и стал расспрашивать герцогиню Орлеанскую, однако та либо ничего не знала, либо не пожелала ничего сказать; затем он обратился к Монтале, но ей было известно лишь то, что этим утром она встретила Лавальер, которая, словно безумная, бежала по коридору и бросила ей: «Я погибла, Монтале! И все из-за вас!» Он продолжал расспросы с такой настойчивостью, что в конце концов ему указали монастырь, в который велела отвезти себя бедная страдалица.
Он немедленно сел в седло и, в сопровождении одного лишь пажа, бросился на поиски беглянки; поскольку о его прибытии не возвестил шум кареты и кающуюся грешницу не пожелали принять в монастырь, он обнаружил ее распростертой на полу во внешнем приемном зале, лежавшей ничком, в слезах и почти в беспамятстве.
Любовники были там одни, и в ходе долгого объяснения Лавальер призналась королю во всем: она рассказала ему не только о своих отношениях с Монтале, но и об отношениях Монтале с герцогиней Орлеанской и мадемуазель де Тонне-Шарант, наперсницей которых, как мы уже говорили, она была.
Ее неверность была куда меньше той, какую предполагал король, но ее непослушание было куда больше того, какое он мог допустить: Людовик простил Лавальер, однако король не забыл ничего.
Тем не менее он забрал ее из монастыря, но по возвращении в Тюильри узнал о словах герцога Орлеанского, сказавшего:
— Я очень рад, что эта распутница Лавальер сама ушла от госпожи герцогини, ведь после подобного скандала та ее к себе более не примет!
Тогда король поднялся по малой лестнице и вошел в кабинет герцогини Орлеанской. Затем он велел вызвать герцогиню и попросил ее взять Лавальер обратно. Герцогиня, ненавидевшая Луизу, стала выдвигать возражения, ссылаясь на дурное поведение той, которой король оказывал покровительство. Людовик нахмурился и рассказал невестке все то, что ему было известно о ее собственной любовной связи с графом де Гишем. И тогда испуганная герцогиня пообещала исполнить все, чего желал государь. Король отправился за Лавальер, сам привел ее к герцогине и сказал невестке:
— Дорогая сестрица! Прошу вас воспринимать впредь мадемуазель как особу, которая для меня дороже жизни.
— Будьте спокойны, дорогой братец, — отвечала принцесса со злой улыбкой, которая порой уродует самое очаровательное женское лицо, — впредь я буду обходиться с мадемуазель как с вашей девкой!
Лавальер вернулась в свою комнату, не посмев даже заплакать при таком жестоком ответе, ибо король сделал вид, что он его не расслышал.
Между тем мысль, зародившаяся в душе Людовика XIV при посещении замка Фуке и заключавшаяся в том, чтобы построить дворец и разбить сады, которые во всех отношениях превосходили бы дворец и сады поместья Во, начала приносить плоды: среди всех принадлежавших короне замков он выбрал тот, какой ему захотелось переделать во дворец, оставив этот дворец в качестве вещественного свидетельства своей эпохи, и выбор его пал на Версаль.[25]
Во времена Людовика XIII старинная помещичья усадьба уже исчезла, но мельница еще существовала, и когда этот монарх, печальный и задумчивый, задерживался на охоте, то «он ночевал, — говорит Сен-Симон, — в какой-нибудь дрянной придорожной лачуге или на этой ветряной мельнице».
В конце концов королю, проводившему в такой грусти дни, надоело еще и так скверно проводить ночи: вначале он велел построить павильон, служивший ему охотничьим домиком; однако этот павильон был настолько мал, что королевская свита, ночевавшая прежде под открытым небом, ночевала теперь на мельнице: для придворных, понятное дело, это стало весьма небольшим улучшением. Павильон был сооружен в 1624 году.
Наконец в 1627 году Людовик XIII принял решение переделать это временное пристанище в жилище; он купил у Жана де Суази землю, которой семья этого сеньора владела более двух веков, призвал к себе архитектора Лемерсье и приказал ему построить замок, которым, по словам Бассомпьера, не стал бы кичиться ни один дворянин и который Сен-Симон называет карточным замком.
Однако Людовик XIII был не так привередлив, как Бассомпьер или Сен-Симон: этот небольшой замок доставлял ему удовольствие. Он провел в нем зиму 1632 года, а затем всю масленицу и всю осень следующего года. Однажды вечером, обходя это имение, которое он считал единственным поместьем, принадлежащим лично ему, король в минуту восторга обратился к герцогу де Грамону:
— Маршал! Вы помните, что там стояла ветряная мельница?
— Да, государь, — ответил маршал, — этой ветряной мельницы уже нет, но ветер там дует по-прежнему.
Людовик XIII вернулся в Версаль после рождения Людовика XIV и, желая увековечить это великое событие, прикупил землю, отодвинул стену и обнес ею купленную землю, названную им боскетом Дофина.
Это та самая земля, на которой в наши дни находится Северная шахматная посадка, именуемая Каштанником.
Примерно в 1662 году Людовик XIV серьезно настроился сделать из Версаля королевскую резиденцию. До этого лишь некоторые перемены в садах были осуществлены знаменитым Ленотром.
Король призвал Мансара и Лебрена; Мансар разработал планы, а Лебрен подготовил эскизы. Однако окончательное решение Людовик XIV принял только в 1664 году. День 7 мая 1664 года был выбран им для того, чтобы устроить в садах Версаля празднество того же рода, что за три года до этого давал королю несчастный Фуке в садах Во. Герцог де Сент-Эньян был распорядителем этого празднества, темой которого должен был стать «Неистовый Орландо». Благодаря изобретательности итальянского театрального машиниста Вигарани сады Версаля превратились во дворец Альцины, и представления, следовавшие одно за другим, составили нечто вроде поэмы, которой предстояло длиться три дня и которая получила название «Увеселения волшебного острова».
На третий день, в том же дворце Альцины, была представлена «Принцесса Элиды» Мольера. Если у кого-нибудь есть сомнения в том, что это празднество было устроено в честь мадемуазель де Лавальер, то, чтобы развеять их, достаточно лишь вспомнить следующие стихи, которые в первой сцене пьесы произносит Арбат, наперсник царя Эвриала, обращаясь к своему повелителю:
За чувства нежные мне ль, принц, вас осуждать,
Когда причину их сумел я отгадать?
Скорбь дряхлых дней моих не получила власти
Родить в душе вражду к восторгам сладким страсти,
И, хоть моя судьба уже близка к концу,
Скажу я, что любовь подобным вам к лицу;
Что дань, платимая чертам лица прекрасным,
Душевной красоты залогом служит ясным,
Что, если никогда принц не бывал влюблен,
Не будет милостив, велик не будет он.
Мне это качество любезно во владыке:
В сердечной нежности я вижу знак великий,
Что не напрасно мы от принца много ждем,
Коль склонная к любви душа заметна в нем.
Поможет эта страсть — а ведь она всех краше —
Всем добродетелям проникнуть в души наши;
Деяний доблестных она родная мать,
И всем героям пыл ее пришлось узнать.[26]
Впрочем в этой пьесе, в которой Мольер изобразил короля и его любовницу, он пожелал представить заодно и себя, и раз уж он на минуту сделался придворным, то ему захотелось, чтобы хотя бы из насмешливых уст театральной маски прозвучала лесть в его адрес.
Исполняя роль шута, он говорил о себе:
То, что он шут, поверь, мой выбор не порочит —
Он не такой дурак, каким казаться хочет,
И, вопреки всему, он разумом своим
Нередко выше тех, кто тешится над ним.
В следующий понедельник Мольер разыграл, по-прежнему в Версале и по-прежнему в присутствии короля и всего двора, три первых действия «Тартюфа». Король нашел сцены хорошо построенными, а стихи превосходными, но запретил Мольеру представлять пьесу публике, поскольку, по его словам, трудно отличить истинно набожных людей от святош.
Несчастному Мольеру, сделавшемуся придворным и нарядившемуся шутом, чтобы проложить дорогу своему «Тартюфу», суждено было увидеть эту комедию, которую он уже в то время считал своим шедевром, приговоренной к небытию одним словом короля!
Людовик XIV остался доволен тем впечатлением, какое произвело это празднество, и решил приступить к возведению Версальского дворца. Мансар предложил королю снести маленький замок Людовика XIII, жалкая архитектура которого неизбежно обезобразила бы роскошь нового здания. Но сын благоговел перед этим убежищем, где его отец обретал столь редкие для его царствования минуты покоя, и потому приказал, чтобы карточный замок был встроен в мраморный дворец, даже если бы это повредило общему замыслу.
В итоге в конце 1664 года был заложен фундамент величественного сооружения, которому предстояло поглотить сто шестьдесят пять миллионов сто тридцать одну тысячу четыреста девяносто четыре ливра.
То была блистательная эпоха царствования Людовика XIV. Именно этим промежутком времени датируется исполнение планов, которые в тиши кабинета Кольбер и он задумывали во славу Французского королевства. Было преобразовано управление финансами, допускавшее прежде слишком много произвола, как это можно видеть по богатству Фуке; регулярно поощрялись литераторы, и Людовик XIV не раз отмечал на полях указов причины подобных поощрений. Возникало новое сообщество, которому предстояло создать то, что позднее было названо литературой великого века. Мольер, Буало, Расин, Лафонтен и Боссюэ, появление на свет которых мы упоминали в связи с рождением Людовика XIV, набирали силу вместе с ним; Корнель время от времени еще метал свои драматургические молнии, озарявшие его эпоху. Воспользовавшись бережливостью, которую Мазарини соблюдал при раздаче королевских орденов, Людовик XIV, без нарушения статутов, за один раз пожаловал в кавалеры ордена Святого Духа семьдесят человек и, из особого уважения к принцу де Конде, предоставил ему право одного награждения: принц пожаловал этот орден Гито, ординарному дворянину своих покоев, племяннику знакомого нам Гито. Но этим дело не ограничилось: помимо этой государственной награды, которая была завещана ему Генрихом III для блеска дворянства и должна была возвеличивать благородство происхождения и вознаграждать за общественные заслуги, Людовик XIV, дабы воздавать за оказанные лично ему услуги и прославлять дарованные от его имени привилегии, придумал новую награду, которая, не подчиняясь никаким правилам, зависела исключительно от его воли и которую он давал или отбирал назад по собственной прихоти: это было позволение носить голубой камзол, подобный его собственному. Такое позволение сопровождалось грамотой и чрезвычайно ценилось, поскольку те, кто носил такой камзол, имели право находиться рядом с королем на охоте и сопровождать его на прогулках. Начиная с этого времени фавориты короля, которым повезло больше, чем солдатам, получили форменное платье: теперь их можно было распознавать и им можно было завидовать. Принц де Конде, победитель при Рокруа, Лансе и Нёрдлингене, домогался такого камзола и получил его, но не потому, что он выиграл четыре или пять крупных битв или два десятка отдельных сражений, а потому, что с салфеткой в руках он смиренно п