Стоило бы Лозену пошевелиться, он погиб бы навсегда. Поэтому он пребывал в полной неподвижности и едва дышал все то время, пока король и г-жа де Монтеспан оставались в комнате, то есть более двух часов; затем, когда Людовик и его любовница покинули спальню, он в свой черед вышел оттуда, привел себя в порядок, а затем вернулся и расположился у дверей г-жи де Монтеспан, которая в это время была занята балетной репетицией.
Наконец она вышла и увидела дожидавшегося ее Лозена. Проситель самым учтивым образом предложил ей руку и поинтересовался у фаворитки, достало ли у нее предупредительности подумать о нем во время визита, который нанес ей король.
И тогда г-жа де Монтеспан принялась перечислять все добрые слова, которые, по ее уверениям, она сказала о нем королю, и которые, по ее мнению, непременно должны были произвести на его величество отличное впечатление. Пюигийем дал ей возможность запутаться в собственной лжи, а затем, когда она сказала все, что ей хотелось сказать, он наклонился к ее уху и прошептал:
— Во всем этом есть одна маленькая загвоздка!
— И какая же? — спросила г-жа де Монтеспан.
— Дело в том, что все, сказанное вами, это ложь от начала до конца! Вы лгунья!
Госпожа де Монтеспан вскрикнула и хотела высвободить свою руку, но Лозен удержал ее почти насильно.
— О, подождите по крайней мере, пока я не докажу вам, что говорю правду!
И он рассказал ей от начала до конца все, что говорилось и делалось в ее спальне в то время, когда король и г-жа де Монтеспан полагали, что их там никто не видит и не слышит.
Этот рассказ настолько взволновал г-жу де Монтеспан, что, войдя в балетный зал, она лишилась чувств.
Король в испуге бросился к ней, и Лозен, словно из почтения, удалился. Вечером г-жа де Монтеспан рассказала всю эту историю своему царственному любовнику.
Король пришел в ярость, но, поскольку ему не было известно, откуда Лозен мог узнать подробности его встречи с г-жой де Монтеспан, он ограничился тем, что при встречах с Лозеном всегда поворачивался к нему спиной. Однако Лозен был не тем человеком, от которого можно было так дешево отделаться. Он подстерегал Людовика XIV, и, поскольку у него было право входить в покои короля, однажды утром ему удалось оказаться с ним наедине. И тогда, подойдя к нему, он сказал:
— Государь, я всегда полагал, что каждый дворянин обязан держать данное слово и что звание короля является лишь дополнительной причиной поступать именно так. По-видимому, я ошибался.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Людовик XIV.
— Я хочу сказать, что вы, ваше величество, вполне определенно обещали мне должность главнокомандующего артиллерией, однако так мне ее и не дали.
— Это правда, — сказал король, — я вам ее обещал, но с условием, что вы об этом никому не скажете. Однако вы не сохранили тайну!
— Ну что ж! — ответил Лозен. — Раз так, мне остается лишь одно: переломить свою шпагу, чтобы у меня никогда больше не возникало желания служить государю, который столь постыдно не исполняет своего обещания!
И, исполняя угрозу на деле, Лозен вынул свою шпагу из ножен, переломил ее на колене и бросил оба обломка к ногам короля.
Лицо Людовика XIV побагровело от гнева. Он поднял на наглеца трость, которая была у него в руке, но почти сразу же одумался и бросился к окну.
— О, нет! — воскликнул он, открывая окно. — Никто не сможет сказать, что я ударил палкой дворянина!
И, выбросив в окно трость, он вышел из комнаты.
На другой день Лозена препроводили в Бастилию. В тот же день артиллерия была вверена графу де Люду.
Однако влияние Лозена на Людовика XIV было настолько велико, что по поручению короля в Бастилию отправился его главный гардеробмейстер, чтобы предложить арестованному взамен должности, которую его величеству не удалось ему дать, место командира королевской гвардии, освободившееся после ухода с него герцога де Жевра, который купил у графа де Люда его должность первого дворянина королевских покоев; однако Лозена пришлось упрашивать, чтобы он принял это предложение. Тем не менее в итоге он дал согласие занять предложенное ему место, вышел из Бастилии, явился с поклоном к королю, вступил в свою новую должность, принеся присягу, и оставил должность главнокомандующего драгунами.
Через две недели все пошло по-старому, Лозен получил дополнительно роту из сотни дворян военной свиты короля, которой некогда командовал его отец, и был произведен в генерал-лейтенанты.
Но это еще не все; мы уже говорили, что княгиня Монако была какое-то время любовницей короля, но не сказали, что прежде, когда она была еще мадемуазель де Грамон, ее благосклонностью пользовался Лозен. Так что Лозен, который искренне ее любил, не мог простить ей, что она отдалась королю. И вот однажды, приехав в жаркую летнюю пору в Сен-Клу и увидев, что герцогиня Орлеанская сидит прямо на полу, надеясь обрести таким образом прохладу, а рядом с ней, откинув руку назад, полулежит княгиня Монако, ее старшая придворная дама, он, заигрывая с дамами, наступил каблуком сапога на ладонь княгини Монако, сделал на ней пируэт, поклонился принцессе и удалился.
Эта новая дерзость не имела никаких последствий то ли потому, что княгиня Монако ни словом не обмолвилась о том, как болела ее раздавленная рука, то ли потому, что король дорожил своим фаворитом больше, чем своей прежней фавориткой. Так что Лозен с еще большим успехом продолжал свои эксцентричности, как сказали бы в наши дни, и вскоре дошел в своей дерзости до того, что заговорил не только о своей любви к Великой Мадемуазель, двоюродной сестре короля, что было еще терпимо, но и о своем желании жениться на ней.
Это было куда серьезнее истории с должностью главнокомандующего артиллерией, но, ко всеобщему великому удивлению, король согласился на то, чтобы Пюигийем, при всем своем захудалом гасконском дворянстве, стал его двоюродным братом.
Все вопросы, связанные с заключением брака, были решены, и он непременно состоялся бы, если бы Лозен, проявляя свое обычное тщеславие, не отложил свадьбу для того, чтобы заказать ливреи всем своим слугам, и не настаивал на том, чтобы венчание происходило во время королевской мессы.
Это значило чересчур полагаться на свою фортуну, и Лозен был наказан за вызов, брошенный им судьбе. На этот раз уже не Лувуа обратился с увещаниями к королю, а герцог Орлеанский и принц де Конде, и делали они это так умело, что король взял свое согласие назад.
Мадемуазель де Монпансье метала громы и молнии, но Лозен, против всякого ожидания, довольно охотно принес в жертву королю этот достославный брачный союз.
Поспешим сказать, что Людовик XIV вовсе не из дружеских чувств к Лозену и не из благосклонности к кузине дал согласие на столь неравный брак. Нет, человек, сказавший однажды, в минуту политической откровенности, «Государство — это я!», не имел таких слабостей; нет, это согласие, по-разному расцениваемое, было не чем иным, как расчетом.
Мадемуазель де Монпансье была последней оппозиционной силой, остававшейся при дворе; она являлась воплощением исчезнувшей Фронды и едва ли не нового общества. Выйдя замуж за принца крови, Великая Мадемуазель придала бы прошлому значение, которое могло бы отразиться в будущем; выйдя же замуж за Лозена, она осталась бы богатейшей наследницей во Франции, но из положения принцессы крови опустилась бы в положение жены простого дворянина.
Кстати, в это самое время ушел из жизни человек, сыгравший одну из главных ролей в этой уже подзабытой Фронде, и нам представился теперь случай сказать о нем последнее слово.
Речь идет о генерал-адмирале Франции, г-не де Бофоре.
Герцог де Бофор был послан Людовиком XIV на помощь Кандии, которую осаждали турки. Но, дабы не поссориться с турецким султаном, французский король заменил свой собственный флаг на кораблях экспедиции флагом его святейшества.
Флот герцога де Бофора вышел из Тулона 5 июня 1669 года, и, если не считать сильного северо-западного шквала вблизи Йерских островов, сломавшего мачты на фрегате «Сирена», плавание проходило при великолепной погоде; 17 июня флот встретил около Морейского мыса четырнадцать венецианских кораблей с лошадьми, предназначенными для французской кавалерии.
Подойдя к Кандии, эскадра стала на якорь на довольно скверном рейде, открытом с севера и расположенном под стенами города; рейд этот назывался Ла-Фосс. Турки владели уже всем островом, кроме его столицы.
Причалив в свое время к острову, еще принадлежавшему тогда христианам, Ахмет-паша с помощью притчи предрек это постепенное вторжение турок. Бросив свою саблю на середину широкого ковра, он спросил тех, кто его окружал:
— Кто из вас достанет мой ятаган, не ступая на ковер?
Поскольку до ятагана нельзя было дотянуться рукой, никому и в голову не пришло попытаться сделать это, и все ответили, что такое невозможно.
И тогда Ахмет-паша, взявшись за край ковра, стал постепенно сворачивать его и делал это до тех пор, пока ятаган не оказался на таком расстоянии, что его можно было достать рукой; затем, так и не ступив, в самом деле, на ковер, он взял в руки ятаган и промолвил:
— Вот так, шаг за шагом, я со временем покорю Кандию![34]
С наступлением ночи герцог де Бофор вместе со своими высшими офицерами направился к г-ну де Сент-Андре Монбрёну, командовавшему крепостью. Город представлял собой лишь кучу развалин.
Объяснение между генерал-адмиралом и маркизом де Сент-Андре было тяжелым. Никто в Европе даже не догадывался о том, в какое состояние неверные привели Кандию. Посол, просивший помощи у Франции, утверждал, что город защищает гарнизон из двенадцати тысяч человек, в то время как их оставалось не более двух с половиной тысяч.
Тем не менее французское подкрепление, явившееся с такой помпой, не могло ограничиться лишь тем, чтобы выдерживать осаду, заперевшись в городе: честь французского флага требовала сражения.
Атаку было решено начать в ночь с 24 на 25 июня.