Невозможно, чтобы два брата были похожи один на другого в физическом и нравственном отношении менее, чем Людовик XIV и его брат. Король был высок ростом, у него были пепельного цвета волосы, мужественный облик и надменный вид; герцог Орлеанский был мал ростом, у него были черные волосы и брови, темные глаза, крупный нос, очень маленький рот и скверные зубы. Ни одна из мужских забав не устраивала его; нельзя было заставить его играть в мяч и фехтовать; за исключением военного времени, он никогда не садился верхом, и солдаты говорили, что он боится зноя больше, чем пороха, и солнечного удара больше, чем мушкетной пули. Но, с другой стороны, он любил прихорашиваться и наряжаться, румянился и часто переодевался женщиной, танцевал, как если бы в самом деле был женщиной, и, находясь в кругу всех этих красавиц, украшавших, подобно распустившимся цветам, двор его брата-короля, никогда не был обвинен ни в одном из тех милых грехов, в отпущении которых так часто имел нужду его брат.
Госпожа де Фьенн сказала ему однажды:
— Не вы, монсеньор, соблазняете женщин, а женщины соблазняют вас!
Поговаривали, будто княгиня Монако держала по этому поводу пари; имей она дело со всяким другим мужчиной, ее красота обеспечила бы ей легкую победу, но в случае с герцогом Орлеанским она проиграла.
Зато, хотя герцог Орлеанский не имел любовниц, он имел фаворитов. Этими фаворитами были граф де Бёврон, маркиз д'Эффиа, внук маршала, и Филипп де Лоррен-Арманьяк, мальтийский рыцарь, которого обычно называли шевалье де Лорреном. Этот последний был главным фаворитом герцога.
Шевалье де Лоррену, родившемуся в 1643 году, в то время было лет двадцать шесть или двадцать семь. По словам принцессы Пфальцской, второй жены герцога Орлеанского, это был статный малый, о котором нельзя было бы сказать ничего плохого, если бы душа его походила на его тело.
Герцогиня Орлеанская ревновала мужа к шевалье де Лоррену, но не так, как она ревновала бы его к любовнице: близость герцога с красивым молодым человеком, который слыл страшно развращенным, возмущала ее. Воспользовавшись высокой степенью благосклонности короля, заранее достигнутой ею благодаря заслугам, которые она должна была ему оказать, принцесса потребовала изгнать шевалье; это изгнание было обещано ей тем охотнее, что король и сам с раздражением воспринимал слухи, порождавшиеся странными наклонностями его брата.
Так что шевалье де Лоррен получил приказ покинуть Францию.
Узнав об этом, герцог Орлеанский вначале лишился чувств, затем залился слезами, потом бросился в ноги к королю, но так ничего и не смог добиться. И тогда, пребывая в страшном отчаянии, он покинул Париж и затворился в своем замке Виллер-Котре.
Но по своей натуре он не был способен сердиться долго, и гнев его вскоре улетучился как дым. Со своей стороны, герцогиня, против которой этот гнев был прежде всего обращен, уверяла, что она не имеет к изгнанию шевалье де Лоррена никакого отношения. Король предложил брату некоторое возмещение за понесенную потерю; герцог его принял и возвратился ко двору, все еще с досадой на сердце, но подавив печаль. Его отношения с королем и женой продолжали быть такими же, какими они были прежде.
Он последовал за двором в Дюнкерк, и во время этой поездки у него накопилось множество новых причин для недовольства. Во время своего пребывания в Англии принцесса Генриетта помирила Бекингема с королем, а герцог не забыл, что Бекингем весьма скандальным образом выставлял напоказ свою любовь к той, которая должна была стать его женой.
Кроме того, эта поездка дала еще один повод для ревности. Пошли разговоры, что принцесса Генриетта не проявила особой суровости, выслушивая любезности своего племянника Джеймса, герцога Монмута, внебрачного сына Карла И, того самого герцога Монмута, который был казнен 15 июля 1685 года за мятеж против Якова II. Но поспешим сказать, что этот слух, которому герцог Орлеанский, при том расположении духа, в каком он находился, верил то ли искренно, то ли притворно, никогда не считался при дворе достаточно обоснованным.
Затем, как мы говорили, двор вернулся из поездки во Фландрию, и герцогиня Орлеанская, испытывавшая огромную радость от итогов переговоров, которые она только что столь умело завершила, и огромную гордость за ту власть, какую вследствие этого успеха она обрела, с 24 июня жила со своим двором в Сен-Клу, в то время как шевалье де Лоррен ехал, чтобы развеять свою досаду, в Рим, откуда, по всей вероятности, он не должен был возвратиться до тех пор, пока герцогиня Орлеанская сохраняла свое влияние на короля.
Двадцать девятого июня, в воскресенье, принцесса встала рано и спустилась к мужу, который в это время купался. Она долго беседовала с мужем, а выйдя от него, зашла к г-же де Лафайет, и, когда та поинтересовалась ее самочувствием, ответила, что самочувствие у нее хорошее и что она очень хорошо провела ночь. Затем она поднялась к себе.
Спустя короткое время в ее покои поднялась и г-жа де Лафайет.
Утро прошло как обычно; принцессу уведомили, что скоро начнется месса, и она отправилась слушать ее.
По возвращении она зашла к мадемуазель Орлеанской, своей дочери, с которой один знаменитый английский художник писал в то время портрет. Разговор зашел о путешествии в Англию, и принцесса была очень весела.
Вернувшись к себе, она попросила чашку цикорной воды; когда воду принесли, она выпила ее и пообедала как обычно.
После обеда принцесса пришла к мужу, над портретом которого работал все тот же английский художник. Во время сеанса она прилегла на диван, что было для нее обычно, и уснула.
Во время сна лицо принцессы изменилось так странно, что г-жа де Лафайет, стоявшая рядом, испугалась настолько, что она отмечает в своих «Мемуарах»:
«Я была поражена этим изменением и подумала, что ум, должно быть, немало способствует украшению ее лица, ибо делает его таким приятным, когда она бодрствует, и что оно совсем малоприятно, когда она спит. Однако эта мысль была ошибочной, — добавляет она, — ибо я не раз видела ее спящей, и никогда при этом она не казалась мне менее привлекательной».[36]
Боли в желудке разбудили принцессу, и она поднялась с таким осунувшимся лицом, что даже герцог Орлеанский был удивлен этим и встревожился.
Она вошла в зал, остановилась там, чтобы поговорить с Буафранком, казначеем герцога, в то время как сам герцог спускался по лестнице, намереваясь ехать в Париж. На лестнице он встретился с герцогиней Мекленбургской и вернулся с ней в зал. Принцесса оставила Буафранка и пошла навстречу достославной гостье. В это время г-жа де Гамаш принесла принцессе в ее личной чашке цикорной воды, которую та попросила во второй раз и которую всегда держали наготове в прихожей. Госпожа де Лафайет попросила себе стакан той же воды и выпила ее одновременно с герцогиней Орлеанской.
Чашку, предназначенную принцессе, и стакан, предназначенный г-же де Лафайет, подала им г-жа Гордон, камерфрау герцогини Орлеанской; но, прежде чем принцесса успела выпить свою чашку, она, не выпуская ее из руки, схватилась другой рукой за бок и воскликнула:
— Ах! Как колет в боку! Какая боль! Какая нестерпимая боль!..
При этих слов лицо ее страшно покраснело, но почти сразу же покрылось мертвенной бледностью.
— Пусть меня унесут!.. — простонала она. — Пусть меня унесут!.. Я не могу больше держаться на ногах!
Госпожа де Лафайет и г-жа де Гамаш подхватили принцессу под руки: она шла согнувшись и была не в силах держаться на ногах. Бедняжку раздели, и, пока ее раздевали, жалобы ее усилились, а боли стали такими нестерпимыми, что из глаз у нее поневоле потекли слезы.
Как только ее положили в постель, боли стали еще сильнее; она каталась с боку на бок, как человек, готовый впасть в конвульсии. Спешно послали за ее лейб-медиком, г-ном Эспри; но он заявил, что это обычная колика, и велел использовать лечебные средства, всегда применяемые в подобных случаях; тем временем принцесса стала кричать, что ей нужен исповедник, а не врач, ибо дело серьезнее, чем все думают.
Герцог Орлеанский стоял на коленях у постели принцессы; больная увидела его в этой позе, обняла за шею и воскликнула:
— Увы, сударь, вы больше не любите меня, и уже давно; но это несправедливо, ибо я никогда вам не изменяла!
Она произнесла эти слова таким жалобным голосом, что все присутствующие заплакали.
Все эти стадии болезни сменяли друг друга на протяжении всего лишь получаса. Внезапно принцесса заявила, что вода, которую она пила, наверняка была ядом; что, возможно, одну бутылку приняли за другую; что ее отравили, она это чувствует, и, если не хотят, чтобы она умерла, надо дать ей противоядие.
Герцог Орлеанский находился возле принцессы, когда у нее вырвался этот крик боли; он не казался ни взволнованным, ни смущенным этими словами и очень спокойно произнес:
— Надо дать выпить эту воду собаке.
Госпожа Деборд, первая камеристка ее королевского высочества, подошла к ней и сказала, что не стоит проводить такой опыт над животным, поскольку она лично готовила питье для принцессы и уверена, что ничего вредного туда подмешано не было, и что это ей надлежит дать доказательство сказанных ею слов.
Так что она налила себе стакан цикорной воды и выпила его.
В это время принесли растительное масло и противоядие.
Сент-Фуа, первый камердинер его королевского высочества, предложил принять змеиный порошок. Принцесса согласилась, сказав:
— Я имею к вам полное доверие, Сент-Фуа, и из ваших рук приму все.
Принятые снадобья вызвали рвоту, однако эта рвота не дала желаемого результата и лишь изнурила больную настолько, что, по ее собственным словам, у нее не было более сил кричать.
С этого момента принцесса сочла себя погибшей и думала лишь о том, как с терпением сносить боли. Через несколько минут она велела позвать священника. Герцог Орлеанский попросил г-жу де Гамаш пощупать у больной пульс; г-жа де Гамаш исполнила распоряжение и в испуге отошла