Это было исполнено на рассвете, и в назначенное время королю доложили, что тот, о ком шла речь, ожидает его.
Людовик XIV поднялся и тотчас же отправился в комнату, где находился Пюрнон.
Отослав г-на де Бриссака и своего камердинера, чтобы остаться наедине с обвиняемым, он принял вид, присущий ему одному, и заговорил тоном, способным вызвать глубочайший ужас.
— Друг мой, — произнес он, осматривая Пюрнона с ног до головы, — послушайте меня хорошенько: если вы признаетесь мне во всем и скажете мне правду о том, что я хочу от вас узнать, то, что бы вы ни натворили, я прощу вас и об этом никогда не будет и помину. Но остерегитесь утаить от меня хоть малейшее обстоятельство, ибо если вы сделаете это, то живым отсюда не выйдете!
— Государь, — ответил Пюрнон, трепещущий и одновременно ободренный, трепещущий от угрозы и ободренный обещанием, — извольте допросить меня, я готов отвечать.
— Хорошо! Была ли отравлена принцесса?
— Да, государь.
Король слегка побледнел.
— Кем? — спросил он.
— Шевалье де Лорреном, — ответил Пюрнон.
— Но как это возможно? Ведь его нет во Франции!
— Он прислал яд из Рима.
— Кто же его привез?
— Провансальский дворянин по имени Морель.[38]
— А знал ли Морель о возложенном на него поручении?
— Не думаю, государь.
— Кому он передал яд?
— Маркизу д'Эффиа и графу де Бёврону.
— Что могло подтолкнуть их к этому преступлению?
— Изгнание шевалье де Лоррена, их друга, изгнание, весьма повредившее их делам, и уверенность, что, пока ее королевское высочество будет жива, шевалье не займет снова место при его королевском высочестве.
— Правда ли, что какой-то комнатный слуга видел д'Эффиа в то самое время, как он совершал преступление?
— Да, государь.
— Но если цикорная вода была отравлена, то как же тогда другие особы, пившие эту воду в одно время с принцессой, не испытали никакого недомогания?
— Потому что маркиз д'Эффиа предвидел такой случай и отравил лишь чашку принцессы, из которой пила только она.
— И как же он ее отравил?
— Он натер ядом внутреннюю поверхность чашки.
— Да, — прошептал король, — да, этим все объясняется.
Потом, постаравшись придать своему лицу еще более суровый вид, а своему голосу еще более угрожающий тон, он спросил:
— Ну а брат мой, знал ли он что-нибудь об этом умысле?
— Нет, государь, — ответил Пюрнон, — ни один из нас троих не был настолько глуп, чтобы сказать ему об этом; ему ничего не было известно, иначе он погубил бы нас.
«При этом ответе, — говорит Сен-Симон, — король издал громкое "Уф!", подобно задыхающемуся человеку, который внезапно сумел вздохнуть».
— Что ж, — произнес он, — именно это я и хотел узнать. Но можете ли вы поручиться мне за свои слова?
— Клянусь, вам, государь! — ответил Пюрнон.
И тогда король, которого мысль, что его брат никак не причастен к смерти принцессы, почти утешила в этой потере, позвал г-на де Бриссака и приказал ему вывести Пюрнона из дворца, а как только он там окажется, предоставить ему полную свободу.
Никакого другого отмщения за смерть этой очаровательной принцессы, задававшей тон всему двору и оставившей в истории того времени печальное и горестное воспоминание, не последовало; более того, следующее письмо доказывает, что герцог Орлеанский, пользуясь своим влиянием на короля, вскоре исходатайствовал своему любимцу не только прощение, но и возвращение ко двору.
«Милорд! Я почти не в состоянии писать Вам собственноручно, ибо настолько сильно ушибся при падении из опрокинувшегося экипажа, что с трудом могу шевелить рукой. Надеюсь, однако, через день или два быть в состоянии отправиться в Сен-Жермен.
Так что я пишу теперь исключительно для того, чтобы дать Вашему Превосходительству отчет о событии, которое, впрочем, я думаю, Вам уже известно: речь о том, что шевалье де Лоррену позволено вернуться ко двору и служить в армии в чине генерал-майора.[39]
Если Ее Высочество была отравлена, как полагают едва ли не все, то вся Франция считает ее отравителем именно его и резонно удивляется, что король Франции проявляет так мало уважения к нашему королю и повелителю, позволяя шевалье вернуться ко двору, хотя известно, как дерзко тот всегда вел себя с этой принцессой при ее жизни. Мой долг заставляет меня сказать Вам это для того, чтобы Вы передали мои слова королю и он в сильных выражениях высказал свое недовольство этим французскому послу, если сочтет такое уместным; ибо, смею Вас уверить, такого нельзя снести, не навредив себе».
Несмотря на это письмо, шевалье де Лоррен не только остался безнаказанным, но и, если верить Сен-Симону, был осыпан почестями и доходными должностями. При всем том, имея годовой доход почти в сто тысяч экю, он умер в такой бедности, что друзьям пришлось хоронить его за свой собственный счет.
Кстати говоря, смерть шевалье де Лоррена оказалась достойной его жизни. 7 декабря 1702 года, стоя в Пале-Рояле подле г-жи де Маре, гувернантки детей герцога Орлеанского, он рассказывал ей о том, как всю ночь предавался распутству. Внезапно, в ту минуту, когда он живописал ей всякого рода чудовищные мерзости, его поразил апоплексический удар: он тотчас же лишился речи, а спустя какое-то время испустил дух.
XXXIX. 1670 — 1672
Людовик XIV и г-жа де Монтеспан. — Одиночество мадемуазель де Лавальер. — Первая беременность новой любовницы. — Тайна, окружавшая ее роды. — Рождение герцога Менского. — Падение Лозена: он взят под арест. — Он встречается с Фуке в Пиньерольской тюрьме. — Молодой герцог де Лонгвиль появляется при дворе. — Его связь с маршальшей де Ла Ферте. — Госпожа де Ла Ферте и ее муж. — Маршальша и ее камердинер. — Месть маршала. — Маршал и компаньонка его супруги. — Герцог де Лонгвиль и маркиз д'Эффиа. — Западня. — Удар палкой. — Война с Голландией. — Переход через Рейн. — Смерть герцога де Лонгвиля. — Его завещание. — Состояние театра. — Уход в монастырь герцогини де Лавальер.
Начавшаяся любовная связь Людовика XIV с г-жой де Монтеспан немало способствовала тому, что он воспринял смерть принцессы Генриетты с равнодушием, в котором, впрочем, его упрекали во всех обстоятельствах, подобных тем, о каких мы только что рассказали.
Госпожа де Монтеспан была теперь в большем фаворе, чем прежде, а несчастную герцогиню де Лавальер держали про запас, как держат рабыню, которой предназначено украсить триумф королевы.
Вскоре г-жа де Монтеспан оказалась беременной.
У Людовика XIV не было никаких сомнений в своем отцовстве. Маркиза давно уже порвала с Лозеном, смертельным врагом которого она теперь стала, а г-н де Монтеспан, попытавшийся повысить голос, был весьма грубо выслан из Парижа и носил в своих имениях траур по потерянной чести. Так что отцом ребенка г-жи де Монтеспан определенно был король.
Тем не менее, хотя все знали, что происходит между ней и королем, г-жа де Монтеспан стыдилась или делала вид, что стыдится, состояния, в каком она оказалась; это побудило ее изобрести новую моду, весьма полезную для женщин, желающих скрыть свою беременность. Мода эта состояла в том, чтобы одеваться на мужской лад, за исключением юбки, на которую в области пояса спускали рубашку, делая ее как можно больше оттопыренной и скрывая таким образом живот.
С этого времени все придворные покинули герцогиню де Лавальер и перешли на сторону г-жи де Монтеспан, и случилось это с тем большей легкостью, что мадемуазель де Лавальер, всецело озабоченная тем, чтобы нравиться королю, никогда не помышляла о том, чтобы заводить себе друзей. Однажды, когда герцогиня пожаловалась маршалу де Грамону на одиночество, в котором она оказалась, он ответил ей:
— Еще бы! Душенька моя, когда у вас был повод веселиться, следовало веселить других, и теперь, когда у вас есть повод печалиться, другие печалились бы вместе с вами!..
Но затем, поскольку маршал де Грамон был человек весьма скептичный и мало верил в дружбу, признательность, преданность, словом, во все те мещанские добродетели, какие при дворе считались вздором, он вполголоса добавил, несомненно вступая в сделку со своей совестью:
— Может быть!
Когда настал день родов, камеристка г-жи де Монтеспан, к которой король и маркиза имели полное доверие, отправилась в карете без гербов на улицу Сент-Антуан к весьма известному в то время акушеру Клеману, чтобы спросить его, согласится ли он поехать вместе с ней к одной женщине, у которой вот-вот начнутся родовые схватки; однако, дав согласие последовать за ней, он не должен будет возражать, что ему завяжут глаза, чтобы он не знал, куда его везут.
Клеман, которому подобные предложения делали чуть ли не каждый день и который всегда был расположен их принимать, принял и это, позволил завязать ему глаза, сел вместе с камеристкой в карету и, когда ему разрешили снять повязку, обнаружил, что он находится в великолепных покоях.
Однако наблюдения Клемана над роскошным убранством покоев продолжались недолго, поскольку находившаяся в комнате служанка почти сразу же погасила свечи, так что комната освещалась теперь лишь пылавшим в камине огнем. И тогда король, скрывавшийся за занавеской постели, сказал акушеру, что бояться ему нечего, что его пригласили оказать услугу и что услуга эта будет хорошо вознаграждена. Клеман ответил ему, что он совершенно спокоен и решительно ничего не боится. Подойдя к пациентке, он пощупал ее пульс и, увидев, что спешить не стоит, добавил:
— Однако я хотел бы кое-что узнать.
— Что именно?
— Дозволено ли в этом гостеприимном доме попить и поесть? Меня застали врасплох, так что я умираю с голоду, и, если бы мне что-нибудь подали, это доставило бы мне большое удовольствие.
Король засмеялся и, не дожидаясь, пока какая-нибудь