из двух находившихся в комнате служанок прислушается к желанию, высказанному врачом, сам подошел к шкафу, взял оттуда баночку варенья и поставил ее на стол, затем взял из другого шкафа хлеб и тоже подал его акушеру.
Клеман с большим аппетитом поел, а поев, поинтересовался, не подадут ли ему что-нибудь выпить. Король тотчас же пошел за стаканом и бутылкой вина и несколько раз подряд наливал его врачу. После первого стакана Клеман, обратившись к королю, спросил:
— А вы, сударь, не выпьете со мной стаканчик вина?
— Нет, — ответил король, — у меня нет желания пить.
— Тем хуже, — промолвил Клеман, — тем хуже! Это навредит больной, и если вы хотите, чтобы она разрешилась от бремени поскорее, то следует выпить за ее здоровье!
В эту минуту г-жа де Монтеспан ощутила первые схватки, и разговор прервался. Людовик XIV вместе с акушером бросились к ней; король взял ее за руки, и роды начались; они были трудными, но непродолжительными, и г-жа де Монтеспан родила мальчика.
После этого Людовик XIV снова налил Клеману вина, а затем, поскольку акушеру нужно было осмотреть роженицу, чтобы выяснить ее состояние после родов, король опять спрятался за занавеску.
Все было хорошо, и Клеман, удостоверившись, что роженица вне всякой опасности, позволил завязать ему снова глаза и отвести его в карету. По дороге сопровождавшая его женщина вручила ему кошелек, в котором было сто луидоров.
Клеман лишь позднее узнал, с кем он имел дело, и только тогда рассказал об этом приключении в таком виде, в каком мы его здесь изложили.
Мальчик, которому он помог появиться на свет, был не кто иной, как будущий Луи Огюст де Бурбон, герцог Менский, которого Людовик XIV назначил впоследствии наследником короны.
Он родился 31 марта 1670 года.
Вспомним теперь то, что мы рассказывали о Лозене, о его любовной связи с Великой Мадемуазель, о брачном союзе, согласие на который король сначала дал, а затем взял назад, и скажем несколько слов о великом бедствии, низвергшем этого человека с высот его необычайной карьеры.
Ничто, казалось, не изменилось в отношении короля к Лозену с тех пор, как он запретил ему помышлять о женитьбе на мадемуазель де Монтеспан; напротив, поскольку Лозен, по крайней мере внешне, покорился этому приказу, причем достаточно спокойно, король явно возвратил ему всю свою прежнюю дружбу. Во время поездки во Фландрию, целью которой было сопроводить герцогиню Орлеанскую в Дюнкерк, г-ну де Лозену было даже поручено командовать войсками, сопровождавшими короля, и он исполнял командирские обязанности с величайшей учтивостью и приветливостью. Так что по возвращении все полагали, что он пользуется еще большим доверием короля, чем прежде.
Лозен первый из всех был уверен, что карьера его полностью восстановлена, забыв при этом о двух своих врагах, Лувуа и г-же де Монтеспан: о фаворитке, то есть женщине, более всего необходимой для плотских наслаждений государя, и о военном министре, то есть человеке, более всего необходимом для удовлетворения честолюбия короля.
Оба они объединились против г-на де Лозена и пользовались каждым представившимся им случаем: фаворитка напоминала королю об обидных речах Лозена, министр говорил о переломленной шпаге; маркиза ставила в вину Лозену расхищение богатства мадемуазель де Монпансье, Лувуа рассуждал о дерзости заключенного в тюрьму фаворита, когда тот на протяжении нескольких дней отказывался от должности командира королевской гвардии, которую король милостиво предложил ему взамен должности главнокомандующего артиллерией. Утверждали, что Лозен, который неподобающим образом вел себя со своей достославной любовницей, ответил, когда его в этом упрекнули, что французские принцессы хотят, чтобы их держали в узде. Королю передавали, что однажды этот захудалый провинциальный дворянчик вытянул в сторону внучки Генриха IV свои ноги в забрызганных грязью сапогах и сказал:
— Луиза де Бурбон, стяни-ка с меня сапоги!
Действуя подобным образом, Лувуа и г-жа де Монтеспан в итоге добились согласия короля на арест этого наглеца и заключение его в государственную тюрьму.
Весь 1671 год прошел в описанных нами интригах, а Лозен не замечал в короле никакой перемены по отношению к нему. Даже г-жа де Монтеспан, казалось, совершенно с ним помирилась, и, поскольку Лозен очень хорошо разбирался в драгоценных камнях, она часто поручала ему оправлять у ювелиров принадлежавшие ей камни. И вот в один из ноябрьских вечеров шевалье де Фурбену, командиру королевской гвардии, был дан приказ арестовать г-на де Лозена. Он отправился к герцогу; но, как выяснилось, утром г-жа де Монтеспан поручила Лозену поехать в Париж, чтобы договориться с ее ювелиром по поводу какой-то оправы, и он все еще не вернулся. Поставив у его дома часового, г-н де Фурбен дал приказ известить его, как только г-н де Лозен вернется. Час спустя гвардеец доложил своему командиру, что тот, кого ему приказано арестовать, только что приехал. Господин де Фурбен тотчас же расставил часовых вокруг дома и, войдя в дом, застал г-на де Лозена спокойно сидящим у камина; Лозен, едва завидев посетителя, поклонился ему и поинтересовался у него, не от имени ли короля тот за ним явился. Господин де Фурбен ответил, что он действительно явился от имени короля, но для того, чтобы потребовать у г-на де Лозена его шпагу, и добавил, что приказ этот он выполняет с великим сожалением, но исполняемая им должность не позволила ему отказаться от возложенного на него поручения.
О сопротивлении речи быть не могло. Лозен спросил, позволено ли ему увидеться с королем, и, получив от г-на де Фурбена отрицательный ответ, в ту же минуту отдал свою шпагу. Однако это безоговорочное подчинение приказу короля не помешало тому, что Лозена всю ночь продержали под надзором стражи, словно преступника, а наутро передали в руки г-на д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты мушкетеров, который, имея приказ г-на де Лувуа, отвез арестованного вначале в Пьер-Ансиз, а оттуда в Пиньероль, где его заключили в комнату с железными решетками, не разрешив ему ни с кем разговаривать.
Эта перемена в судьбе была настолько неожиданной, падение было настолько глубоким, а досада настолько жестокой, что Лозен в конечном счете заболел, причем достаточно опасно, так что пришлось послать за исповедником. Этот исповедник был капуцином, которому его длинная борода придавала весьма почтенный вид; но поскольку узник опасался, что к нему могут подослать какого-нибудь шпиона, то, когда достойный монах приблизился к нему, Лозен, желая убедиться, что это действительно капуцин, а не ряженый, первым делом потянул его за бороду, причем с такой силой, что исповедник принялся кричать во все горло. После чего умирающий объяснил свой поступок, исповедался и вскоре выздоровел.
Поправившись, Лозен, как и все узники, не думал ни о чем, кроме свободы. Ему удалось проделать в камине дыру; но эта дыра принесла ему лишь ту пользу, что позволила вступить в сношения с другими заключенными. Эти заключенные трудились, питая ту же надежду, что и он, и им удалось проделать ход, который вел к их соседу. Этим соседом был несчастный Фуке, которого, напомним, арестовали в Нанте, из Нанта препроводили в Бастилию, а из Бастилии перевезли в Пиньероль.
Фуке узнал от своих соседей, что новый узник — это тот самый Пюигийем де Лозен, что появился некогда при дворе, покровительствуемый маршалом де Грамоном и известный тесными отношениями с графиней Суассонской, из дома которой король в то время не выходил и у которой он уже смотрел на него благожелательным взглядом. Узники сообщили Лозену о желании бывшего главноуправляющего финансами увидеться с ним; Лозен сумел подняться по проделанному ими ходу и оказался лицом к лицу с Фуке. Два товарища по несчастью, знавшие друг друга в то время, когда один находился на вершине своей славы, а другой — на заре своей карьеры, возобновили знакомство. Падение Фуке было известно Лозену, как и всем придворным, так что он не мог узнать от него ничего нового; но совсем иначе дело обстояло с Фуке: все, что мог рассказать ему Лозен, было новостью для несчастного заключенного, томившегося в тюрьме уже одиннадцать или двенадцать лет.
И потому, когда Лозен рассказал ему о своей быстрой и невероятной карьере, о своих любовных связях с княгиней Монако и г-жой де Монтеспан, о своем влиянии на Людовика XIV, о сцене по поводу должности главнокомандующего артиллерией, о переломленной шпаге, о своем триумфальном выходе из Бастилии командиром королевской гвардии, о своем назначении на должность главнокомандующего драгунами и своем патенте на чин генерала, о своем прилюдном венчании с мадемуазель де Монпансье, на которое король уже было дал согласие, о последовавшем затем тайном браке, с передачей в дар огромных богатств, которыми владела дочь Гастона, Фуке решил, что несчастье лишило его собеседника рассудка, и заявил всем прочим узникам, что их сотоварищ безумец, так что мало-помалу, опасаясь, как бы в очередном приступе умопомешательства он не наговорил о них лишнего или даже не выдал их, они прекратили с ним всякие сношения.
Между тем отсутствие Лозена, во времена своего величия считавшегося незаменимым и производившего при дворе, особенно на женщин, сильное впечатление, стало уже почти незаметным. Молодой и красивый кавалер, имевший перед Пюигийемом то преимущество, что он был принцем, появился в Версале и завоевал там огромный успех: это был юный герцог де Лонгвиль, родившийся у нас на глазах в Парижской ратуше, в один из тех блистательных дней Фронды, о которых мы рассказывали, и после смерти своего отца, которая случилась в 1663 году, наследовавший его состояние и его титул.
Но мало того, что герцог де Лонгвиль владел значительным состоянием и прославленным титулом, он был еще и очаровательным молодым человеком. Возможно, кто-то другой имел более красивое телосложение и более внушительную внешность, но никто не обладал тем юношеским изяществом, какое живописцы мифологического жанра придают лицу Адониса; вот почему, как только юный герцог появился при дворе, многие дамы стали строить в отношении него планы.