Двор провел в Бурже семнадцать дней, а затем продолжил путь, двигаясь в сторону Пуатье. И вот в то самое время, когда вблизи Коньяка начались первые вооруженные столкновения между графом д’Аркуром, главнокомандующим армией короля, и герцогом де Ларошфуко и принцем Тарантским, командующими армией принца де Конде, пришло известие, что кардинал Мазарини с шестью тысячами солдат вступил во Францию.
И в самом деле, Мазарини мало-помалу приближался к Франции, прибыв вначале в Юи, затем в Динан, затем в Буйон, а потом в Седан, где его великолепно принял г-н де Фабер, поскольку у кардинала была при себе охранная грамота, подписанная королевой; из Седана, стоя во главе шести тысяч солдат с зеленой перевязью — зеленый был геральдическим цветом его семьи, — кардинал переправился через Маас, достиг Ретеля и стал продвигаться по Шампани, сопровождаемый двумя маршалами Франции: маркизом д’Окенкуром и маркизом де Ла Ферте-Сенектером.
Понятно, какое впечатление произвело в Париже подобное известие. Оно заставило забыть все: о войне гражданской и войне внешней, о Конде с его сподвижниками и об испанцах. Парламент тотчас же собрался, и, хотя на его заседании было прочитано письмо короля, призывавшее высокое собрание никоим образом не беспокоиться по поводу путешествия его высокопреосвященства, поскольку он в достаточной степени дал знать королеве о своих намерениях, парламентские чины поспешили начать судебное дело против изгнанника, сделавшегося мятежником. В итоге было объявлено, что кардинал и его приверженцы, поступив вопреки запрету, содержавшемуся в декларации короля, с этой минуты должны считаться возмутителями общественного спокойствия и их надлежит преследовать повсюду; кроме того, библиотека кардинала и его движимое имущество будут проданы, а из вырученных от продажи средств будет выделена сумма в размере ста пятидесяти тысяч ливров для выплаты награды тому, кто выдаст кардинала живым или мертвым.
Коадъютор хотел защитить своего нового союзника, но в этой буре чуть было не рухнула его популярность, и все что, он мог сделать, не погибнув сам, это покинуть собрание, заявив, что его духовное звание не позволяет ему присутствовать при обсуждении, на котором решается вопрос о применении смертной казни.
За несколько дней до этого была обнародована подобная же декларация против принца де Конде, принца де Конти, г-жи де Лонгвиль, герцога де Ларошфуко и герцога Немурского, но вторая заставила забыть о первой. Судя по ожесточению, с каким действовал в этом вопросе Парламент, Мазарини, по-видимому, был единственным врагом, которого ему следовало опасаться, единственным противником, которого ему было важно победить: его великолепная библиотека была выставлена на торги, продана и распылена, хотя известный в то время библиофил по имени Виолетт предложил купить ее целиком за сорок пять тысяч ливров.
Тем временем кардинал продолжал свой путь. Одно за другим поступали известия, что он проехал через Эперне, Арси-сюр-Об и Пон-сюр-Йон. Наконец, 30 января, спустя месяц после того как он ступил на землю Франции, где, несмотря на яростные декларации Парламента, никто не чинил ему никаких препятствий, он въехал в Пуатье в карете короля, который лично отправился встречать его.
Эта новость наделала много шума в Париже; но более всего она неприятно поразила герцога Орлеанского, который, по-видимому, хотя бы раз пожелал остаться верным своей ненависти. Принц де Конде, узнав в Бордо о негодовании герцога, пожелал воспользоваться этим негодованием и послал к Гастону графа де Фиески, которому было поручено заключить с ним договор. Кроме того, граф имел при себе его письмо к мадемуазель де Монпансье.
Герцогиня Орлеанская сделала все возможное, чтобы помешать мужу подписать договор, но ненависть герцога к кардиналу взяла верх над влиянием, которое всегда оказывала на него жена. Договор содержал ручательство герцога Орлеанского присоединить войска, которыми он будет располагать, к тем, за какими герцог Немурский отправится во Фландрию, и немедленно встать на сторону принца де Конде, причем открыто, если это понадобится, в его борьбе с кардиналом.
Окончив дела с отцом, граф де Фиески тотчас занялся дочерью. Как мы уже говорили, у него было при себе письмо принца де Конде к мадемуазель де Монпансье; он попросил у нее аудиенцию и вручил ей письмо следующего содержания:
«Мадемуазель!
Я с величайшей радостью узнал о Вашем доброжелательном ко мне отношении и страстно хотел бы иметь возможность дать Вам доказательства моей признательности. Я просил графа де Фиески засвидетельствовать Вам испытываемое мною желание услугами своими удостоиться продолжения Вашего благорасположения. Молю Вас питать доверие ко всему, что он скажет Вам от моего имени, и держаться убеждения, что никто на свете не любит и не уважает Вас, Мадемуазель, более, чем я.
То, что графу де Фиески следовало сказать от имени принца де Конде мадемуазель де Монпансье и к чему принц молил ее питать доверие, заключалось в его желании видеть ее королевой Франции. Мадемуазель де Монпансье с великой радостью приняла это сообщение и в свой черед попросила графа уверить принца де Конде в том, что она является одним из лучших его друзей и что его участие в ее интересах доставит ей большее удовольствие, чем чье бы то ни было еще.
Очень скоро герцогу Орлеанскому и мадемуазель де Монпансье представился случай показать свою верность этим новым обязательствам. Произошло несколько незначительных стычек между войсками графа д’Аркура и отрядами, которыми командовали генералы принца де Конде и даже сам принц. Король лично начал осаду Пуатье, который оборонял г-н де Роган, и в тот самый момент, когда осажденным должны были прийти на помощь, г-н де Роган сдал крепость. Это стало подлинным успехом для короля, но одновременно при дворе стало известно об очередной вспышке ненависти Парламента к Мазарини и о новом договоре дяди короля с принцем де Конде. Обе эти новости были тревожными. Париж оказался оставлен на Парламент и на герцога Орлеанского; следовало вернуться в столицу, и было решено сделать это без задержки. Тому, что такое смелое решение приняли, оно было обязано прежде всего помощи г-на де Тюренна, который, не сумев во время этого второго мятежа договориться с принцем де Конде, явился предложить свои услуги Мазарини, причем сделал это как раз в то время, когда король обедал у кардинала.
Королевская армия двинулась в обратный путь; но, когда король достиг Блуа и после двухдневной остановки в этом городе сосредоточил свои войска в Божанси, стало известно, что герцог Немурский, во главе испанского отряда вступивший во Францию, идет на соединение с герцогом де Бофором и что два этих принца рассчитывают совместно двинуться на королевскую армию. В подобных обстоятельствах было крайне необходимо знать, в чью пользу выскажется Орлеан. И действительно, Людовик XIV был всего лишь королем Франции, тогда как герцог Орлеанский был единоличным владетелем Орлеана, а он, как мы сказали, подписал договор с мятежными принцами, и об этом договоре все знали. И потому к городским чинам Орлеана послали спросить, на чью сторону они намерены встать. Орлеанские городские чины ответили, что они собираются стоять на стороне герцога.
Это ставило герцога Орлеанского перед необходимостью открыто заявить о своих намерениях, что при его характере всегда было невыносимо тяжело; ему очень хотелось, чтобы городские чины Орлеана сами заперли городские ворота перед королем и таким образом взяли на себя ответственность за свой бунт. Он даже послал графа де Фиески и графа де Грамона к орлеанцам, чтобы попытаться склонить их к такому решению. Но горожане ответили, что они не рискнут ни на какое враждебное действие против его величества, если с ними не будет их герцога, который должен воодушевлять их своим присутствием, и, после своей четырехдневной поездки, посланцы возвратились с этим известием к Гастону.
На этот раз отступать было невозможно. Орлеан был слишком важной крепостью, чтобы не принимать в отношении него никакого решения. И потому все друзья герцога объединились, чтобы уговорить его отправиться туда немедленно. Он решился на это или, по крайней мере, сделал вид, что решился, в Вербное воскресенье и, потребовав у герцога де Бофора и герцога Немурского предоставить ему эскорт, который должен был встретить его на выезде из Этампа и сопроводить до Орлеана, объявил, что отбывает на следующий день.
Мадемуазель де Монпансье намеревалась отправиться в тот день ночевать в кармелитский монастырь Сен-Дени, чтобы провести там всю Страстную неделю, как вдруг ей стало известно о решении отца. Она приехала к нему в Люксембургский дворец, чтобы проститься, и застала его в состоянии беспокойства, в какое его всегда ввергала необходимость принять важное решение. Он горько сетовал на то, что друзья заставляют его покинуть Париж, и говорил, что все пропало, если он оставит город; к этим жалобам он присовокуплял слова о своем желании стоять в стороне от политики, удалившись в свой замок Блуа, что всегда звучало из его уст в тех случаях, когда его вынуждали исполнить принятые им на себя обязательства, и о своей зависти к блаженству людей, имеющих счастье жить так, что никто не имеет права требовать от них, чтобы они впутывались в какие-то сомнительные дела. Мадемуазель де Монпансье привыкла к этим сетованиям, с которыми обычно улетучивались те крохи энергии, какими обладал принц. Она понимала, что в этом деле все будет так же, как это было во всех прежних делах, и что теперь, вследствие своей трусости и подлости, герцог Орлеанский потеряет еще несколько лохмотьев своего личного достоинства. И она не ошибалась: чем ближе становился час, когда следовало принять решение, тем нерешительнее становился герцог. Наконец, в восемь часов вечера она простилась с отцом, вполне убежденная, что нет никакой надежды заставить его действовать.
Когда она выходила от его высочества, граф де Шавиньи, о котором нам уже не раз случалось говорить по ходу этого повествования и который стал личным врагом кардинала Мазарини после того, как тот обманул его, остановил ее и вполголоса произнес: