[46] и "Salve".[47] Она со смехом прочла ту и другую, а затем уснула. Среда прошла точно так же — в очных ставках и разгуле; она не захотела встретиться с исповедником. Наконец, в четверг, это было вчера, ей дали только бульон; она бранилась по этому поводу, опасаясь, что у нее не будет сил говорить с палачами. Из Венсена ее перевезли в карете в Париж; она дышала с некоторым трудом и выглядела подавленной, но, когда ей предложили исповедаться, снова отказалась. В пять часов ее связали, и, с факелом в руке, она появилась в телеге, облаченная в белое платье особого кроя, предназначенное для тех, кого сжигают на костре. Лицо ее было багровым, и все видели, как она резко оттолкнула от себя исповедника и распятие. Госпожа де Шон, г-жа де Сюлли, графиня де Фиески, я и многие другие дамы наблюдали из окон дворца Сюлли, как везли осужденную. У собора Парижской Богоматери она ни за что не соглашалась принести публичное покаяние, а на Гревской площади как могла сопротивлялась, когда ее вытаскивали из телеги. Но ее силой вытащили оттуда и, скованную железом, посадили на костер. Ее стали обсыпать соломой, а она богохульствовала и раз пять или шесть отбрасывала солому от себя. Наконец огонь усилился, и она исчезла из виду. Прах ее затем рассеяли по ветру. Такова была смерть Да Вуазен, известной своими преступлениями и своим безбожием».
XLI. 1679 — 1684
Принцесса Пфальцская; ее портрет. — Ее характер. — Ее поведение при дворе. — Внебрачные дети Людовика XIV. — Новая любовь короля. — Госпожа де Субиз. — Госпожа де Людр. — Мадемуазель де Фонтанж. — Госпожа де Ментенон. — Начало ее взаимоотношений с Людовиком XIV. — Как двор воспринял новую фаворитку. — Отец Ла Шез. — Болезнь короля. — Кончина королевы Марии Терезы. — Кратковременное возвращение Лозена. — Состояние Франции в этот период.
Тем временем герцог Орлеанский вступил в новый брак, женившись на принцессе Пфальцской, Елизавете Шарлотте Баварской, которая 2 августа 1674 года родила от него сына, ставшего впоследствии регентом Франции. Вторая супруга его королевского высочества, если верить автопортрету, который она написала, ничуть не напоминала первую. Предоставим ей слово: подобная откровенность женщины в отношении самой себя встречается настолько редко, чтобы мы не можем не привести здесь ее слова.
«Я родилась в Гейдельберге в 1652 году, на седьмом месяце беременности моей матери. Следует признать, что я некрасива; у меня неправильные черты лица, маленькие глаза, короткий и толстый нос, плоские и растянутые губы, обвислые щеки и крупное лицо — все это не делает мой облик привлекательным; при этом я малорослая, кургузая и толстая, у меня короткое туловище и низкие бедра; одним словом, я настоящая дурнушка. Не имей я доброго сердца, меня вряд ли бы терпели. Чтобы узнать, предвещают ли мои глаза ум, их следует рассматривать в микроскоп или через очки, иначе судить о них будет трудно; вероятно, на всем свете не найти рук грубее моих, и король нередко говорил мне об этом, что вызывало у меня искренний смех, ибо, не имея возможности чистосердечно похвалиться хоть чем-нибудь красивым в своей наружности, я положила себе за правило первой смеяться над собственным безобразием. Это мне вполне удается, и я нередко нахожу, над чем можно посмеяться».[48]
Понятно, какое странное впечатление произвела при французском дворе, то есть среди самых красивых и самых привлекательных женщин на свете, принцесса, сама почитавшая себя образиной. Герцог Орлеанский, которому все это должно было быть безразлично, воспринимал ее с неприязнью, а король с опаской.
И в самом деле, помимо физических недостатков, которые новая герцогиня Орлеанская только что подробно описала нам с чисто немецким простодушием, ей были присущи во всем, что она говорила и делала, какие-то тевтонские повадки, казавшиеся весьма странными в Версале. В детстве она всегда сожалела, что родилась девочкой, и испытывала желание стать мальчиком; это желание едва не стоило ей жизни, ибо, вычитав в одной старой немецкой сказке, что Мари Жермен, родившаяся, подобно ей, женщиной, превратилась в мужчину благодаря тому, что она постоянно прыгала, юная принцесса стала совершать такие страшные прыжки, что раз двадцать чуть было не сломала себе шею. Впрочем, в противоположность нашим прелестным жеманницам, которые принимали посетителей, нежась в кровати, она не могла по утрам оставаться в постели и тотчас вскакивала при пробуждении, завтракая очень редко, да и то лишь хлебом с маслом. Принцесса терпеть не могла чай, кофе и шоколад, зато любила супы с молоком, вином и пивом и обожала кислую капусту; любая капля бульона вызывала у нее колики и чуть ли не кровавую рвоту, и поправить состояние желудка после этого ей удавалось лишь ветчиной и сосисками. Прибыв к французскому двору, самому насмешливому и самому остроумному в те времена, принцесса прежде всего заметила то впечатление, какое она там произвела. Насмешки начались, как только ее увидели, и лишь усилились, когда она удалилась. Одной из самых ярых насмешниц была г-жа де Фьенн, не щадившая никого, даже герцога Орлеанского и короля. Как-то раз, видя, как г-жа де Фьенн блещет язвительным остроумием, принцесса Пфальцская взяла ее за руку и, отведя в сторону, сказала ей:
— Сударыня, вы очень милы, вы бесконечно остроумны, а главное, у вас есть какая-то особая манера изъясняться, с которой король и его королевское высочество смирились, поскольку они к ней приучены; но я прибыла сюда недавно, у меня к такому привычки нет, и я предупреждаю вас, что меня сердит, когда надо мной смеются. Поэтому я хочу дать вам небольшой совет: если вы не будете меня задевать, у нас сложатся добрые отношения, но если, напротив, вы будете обращаться со мной так же, как с другими, я не скажу вам ни слова, но зато пожалуюсь вашему мужу,[49] и если он вас не исправит, то я прогоню его с должности!
Госпожа де Фьенн пообещала принцессе не подвергать ее насмешкам и сдержала слово. Так что все с удивлением взирали на то, как среди беглого огня г-жи де Фьенн одна лишь принцесса Пфальцская остается незадетой. И герцог Орлеанский нередко спрашивал свою супругу:
— Но как же вы добились, что госпожа де Фьенн никогда не говорит о вас ничего плохого?
— Это потому, что она меня любит, — отвечала принцесса.
Герцогиня Орлеанская заблуждалась или делала вид, что заблуждалась: на самом деле, г-жа де Фьенн испытывала к ней ненависть, но боялась она ее еще больше, чем ненавидела.
Герцог Орлеанский, придерживаясь обычая, принятого в те времена при дворе, проводил все ночи с женой, но после рождения герцога Шартрского и Елизаветы Шарлотты Орлеанской, единственных детей, родившихся в этом браке, он предложил жене спать порознь. Она с радостью согласилась и промолвила:
— О, охотно, сударь! Мне не по душе такое занятие, как делать детей. Я буду чрезвычайно довольна этим соглашением, лишь бы только вы не возненавидели меня и продолжали проявлять чуточку доброты ко мне.
Герцог дал такое обещание, и с той поры оба супруга были чрезвычайно довольны друг другом.
«На самом деле, — добавляет принцесса в своих "Мемуарах", — спать с его королевским высочеством было довольно неприятно: он терпеть не мог, когда его касались во сне, так что мне приходилось лежать на краю кровати, и я не раз сваливалась оттуда, словно куль».
По прибытии в Сен-Жермен принцесса, казалось, вступила в новый для нее мир, настолько мало она была знакома с французским этикетом; вместе с тем у нее доставало сил сохранять все возможное самообладание, хотя ей с самого начала было понятно, что она не нравится мужу. Однако она полагала, что ее заботливость и предупредительность заставят его забыть о ее уродстве, что и произошло на самом деле. В день приезда принцессы король посетил ее в Новом замке Сен-Жермен, приведя с собой дофина, который был тогда десятилетним ребенком; затем он сопроводил ее к королеве, сказав:
— Не бойтесь ничего, сударыня, ибо она будет страшиться вас больше, чем вы будете страшиться ее.
Короля беспокоило лишь это незнание этикета. Первое время после появления принцессы при дворе он почти не расставался с ней, садился возле нее в дни приемов, и каждый раз, когда ей следовало подняться, то есть когда в зал входил какой-нибудь принц или герцог, король толкал невестку локтем, подавая ей знак, и она, понимая, что означает этот толчок, тотчас же поднималась.
Однако при дворе имелись две особы, к которым король, при всем своем влиянии на принцессу, не смог внушить ей ни малейшей приязни: этими особами были г-жа де Монтеспан, которая, впрочем, в то время, к какому мы подошли, то есть в 1680 году, вот-вот должна была впасть в немилость, и г-жа де Ментенон, которая вот-вот должна была войти в фавор.
За истекшее время г-жа де Монтеспан родила от Людовика XIV, помимо герцога Менского, о появлении на свет которого мы рассказывали, еще пятерых детей: графа де Вексена, аббата Сен-Дени, родившегося 20 июня 1672 года;[50] мадемуазель де Нант, родившуюся в 1673 году;[51] мадемуазель де Тур, родившуюся в 1676 году;[52] мадемуазель де Блуа, родившуюся в 1677 году,[53] и графа Тулузского, родившегося в 1678 году.[54]
Все эти дети, хотя они являлись плодами двойного прелюбодеяния, были узаконены вопреки французскому праву.
Однако все возраставшая любовь Людовика XIV к детям мало-помалу приводила к охлаждению его чувств к их матери. То, что прежде произошло с г-жой де Лавальер, происходило теперь с маркизой де Монтеспан: с каждым днем она теряла свою привлекательность, тогда как другие женщины, окружавшие короля и жаждавшие понравиться ему, напротив, становились все красивее и противопоставляли прелесть своей юности тридцати девяти годам г-жи де Монтеспан.