И вот в этом новом дворце, масштабы которого соответствовали его величию, среди всего этого нараставшего великолепия, подготавливавшего банкротство 1718 года и революцию 1793-го, великий король принимал не дожа, ибо в качестве дожа ему следовало бы оказывать почести почти королевские, а лишь посла Генуэзской республики.
Король велел поставить свой трон в конце галереи, возле зала Мира. В полдень главные покои и галерея заполнились придворными. Дож и его свита приехали в каретах короля и ее высочества дофины; сенаторы следовали в других каретах; им предшествовали двенадцать пажей верхом на лошадях и сорок выездных лакеев.
Подле короля находились дофин, герцог Шартрский, герцог Бурбонский, герцог Менский и граф Тулузский.
При появлении дожа Людовик XIV надел шляпу и велел дожу сделать то же самое; сенаторы остались с непокрытыми головами, а принцы, имевшие право покрывать голову в присутствии короля, надели шляпы.
Дож произнес речь, соответствовавшую условиям договора; она была проникнута смирением, но тот, кто ее произносил, ни на минуту не утратил достоинства и гордого вида. Закончив говорить, он снял шляпу, и, чтобы оказать ему честь, принцы в свой черед обнажили голову.
Когда аудиенция закончилась, дожа повели в покои дофина и принцев. Принцессы принимали его, возлежа на своих кроватях, чтобы не быть вынужденными провожать посетителя до дверей. Несколько дней спустя он получил приглашение вновь приехать в Версаль, присутствовал при утреннем выходе короля, обедал с ним и побывал на балу. Затем король подарил дожу великолепную шкатулку с собственным портретом и несколько гобеленов.
При выходе из дворца один из сенаторов, восхищенный великолепием, которое ему довелось созерцать, спросил у дожа, что более всего удивило его в Версале.
— То, что я видел там себя! — ответил дож.
XLIII
Взгляд на литературу, науку и изящные искусства эпохи. — Мольер. — Лафонтен. — Боссюэ. — Бюсси-Рабютен. — Госпожа де Севинье. — Фене-лон. — Ларошфуко. — Паскаль. — Буало. — Госпожа де Лафайет. — Госпожа Дезульер. — Сен-Симон. — Кино. — Люлли. — Живопись. — Скульптура. — Архитектура. — Состояние литературы и науки в Англии, Германии, Италии и Испании. — Развитие французской промышленности в этот период. — Придворные дамы. — Париж хорошеет. — Развитие военного искусства. — Сухопутная армия. — Кавалерия. — Артиллерия. — Военно-морской флот. — Семья Людовика XIV. — Великий дофин и его сыновья. — Побочные дети. — Граф де Вермандуа. — Граф де Вексен. — Мадемуазель де Блуа. — Герцог Менский. — Мадемуазель де Нант. — Распорядок дня великого короля. — Этикет его двора.
Остановимся на минуту на этой высшей ступени величия, на которую Людовик XIV с таким трудом поднялся и с высоты которой, подчиняясь, несмотря на свою показную божественность, законам человеческого убожества, он вскоре должен был спуститься.
Корнель только что умер, и с ним погас последний отблеск испанской литературы во Франции; первенствующее положение в трагедии занимает Расин, воплощающий изящество современной ему речи и подражание греческим образцам; разумеется, создаваемые им произведения утрачивают свою античную форму, но не для того, чтобы принять французскую форму, а для того, чтобы приспособиться к вкусам и прихотям великого короля.
Мольер, который не имел предшественника, не будет иметь наследника и, хотя Буало и подвергает сомнению его первенство в искусстве комедии,[59] навсегда останется несравненным, ставит свои шедевры и, давая себе передышку после «Тартюфа» и «Мизантропа», создает свои восхитительные фарсы, которые и по прошествии двух веков остаются образцами здравомыслия и веселости.
Лафонтен обхаживает г-жу де Монтеспан, на короткое время обретающую соперницу в лице Ла Вуазен; затем время от времени он дарит ей очередную басню, как дерево дарит плод; эту басню принимают, ничуть не заботясь ни о ее происхождении, ни о том, что различные ветви этого басенного дерева выращены из черенков, заимствованных у Федра, Эзопа или Бидпая, и в итоге складывается тот первый сборник басен, что навсегда останется шедевром остроумия и в то же время добродушия.
Если же это дерево хорошенько встряхнуть, то с него падают озорные сказки, которые те из дам, что неспособны понять Боккаччо, Ариосто и Поджо и не желают утомлять себя чтением Бонавантюра де Перрье и королевы Наваррской, украдкой уносят к себе в будуары и прячут под подушку своего дивана, когда в гости к ним приходит женщина, не являющаяся их подругой, или мужчина, не являющийся их любовником.
Боссюэ пишет свою «Всемирную историю» и сочиняет свои изумительные надгробные речи. Его дебютом, в сущности говоря, стала надгробная речь, посвященная королеве-матери: написанная в 1667 году, она принесла ему должность епископа Кондомского; затем, в 1669 году, появляется «Надгробное слово королеве Английской», которое все воспринимали как его шедевр, пока в 1670 году, на другой день после того, как на руках у него умерла герцогиня Орлеанская, он не воскликнул: «О, эта гибельная ночь! Эта страшная ночь, когда внезапно, словно раскат грома, прозвучала оглушительная весть: "Ее королевское высочество умирает! Ее королевское высочество умерла!"»
Эта речь довершила его славу. Но разве найдется другой проповедник, которому довелось бы за свою жизнь сочинить три надгробные речи такого уровня, как те, что были посвящены Анне Австрийской, Генриетте Английской и прекрасной и поэтичной герцогине Орлеанской, не имевшей других врагов, кроме странных любовниц своего мужа?
Бюсси-Рабютен пишет свою «Любовную историю галлов», одно из самых любопытных свидетельств о любовных интригах того времени, и отправляется в Бастилию за то, что описал их. Бюсси-Рабютен и его кузина, которой он наговорил за свою жизнь чересчур много хорошего и чересчур много плохого, являли собой остаток школы фрондеров.
Госпожа де Севинье бросает на ветер свои письма, и, как если бы то были листья Кумской сивиллы, все вырывают друг у друга эти послания, образцовые произведения, исполненные остроумия, написанные изумительным языком и напрочь лишенные притворной чувствительности, если, конечно, не принимать за проявление подобной чувствительности нежные слова, обращенные к г-же де Гриньян. Госпожа де Куланж отвечает г-же де Севинье письмами, которые можно читать не только до, но и после писем той.
Фенелон, ученик и друг Боссюэ, ставший впоследствии его соперником и врагом, начинает своего «Телемаха». Хотя, как говорили, он создавал это сочинение в целях воспитания герцога Бургундского, было все же несколько странно давать в руки королевского внука книгу, которая начинается с любовных историй Калипсо и Эвхариды, а заканчивается критикой его деда. И в самом деле, упивающегося своими победами Сесостриса и чванливого, но в то же время бедного Идоменея вполне можно было сравнивать с Людовиком XIV, проезжающим под триумфальными арками, которые являются ныне воротами Сен-Дени и Сен-Мартен, и сооружающим Версаль, который стал причиной разорения Франции; тогда как Протесилай, этот враг великих полководцев, желающих быть славой государства, а не льстецами министров, был кем-то вроде античного Лувуа, преследующего Тюренна и сживающего со света принца де Конде.
В Англии «Телемах» выдержал четырнадцать изданий, по крайней мере тринадцать из которых были обязаны своему появлению как раз этому мнению.
Ларошфуко, которого мы видели фрондером и влюбленным, перестал быть влюбленным, но остался фрондером. Две раны, полученные им за г-жу де Лонгвиль, превратили его в человеконенавистника, и он пишет свои беспросветно мрачные «Максимы».
В 1654 году Паскаль издает сборник своих «Писем к провинциалу», продолжение которых дал наш знаменитый профессор истории Мишле. Всем известно, какой успех они имели, но не все знают, что, когда однажды епископ Люсонский спросил у Боссюэ, какое сочинение он хотел бы иметь в числе своих собственных, епископ Мо ответил:
— «Письма к провинциалу».
Буало, который перестанет сочинять, когда Людовик XIV перестанет одерживать победы и у поэта не будет больше случая описывать походы в Голландию и воспевать переправу через Рейн, публикует свое «Поэтическое искусство», свои «Сатиры» и «Аналой». Однако самыми читаемыми из всех его сатир оказываются вовсе не те, что были напечатаны; среди них есть одна, весьма короткая и оставшаяся в рукописи, которую все знают наизусть и которая заставляет улыбнуться Людовика XIV, так любившего принижать все, что было до него; она адресована Данжо и начинается строкой:
Госпожа де Лафайет только что написала свою «Историю Генриетты Английской»; г-жа де Келюс — свои романы; г-жа Дезульер — свои идиллии.
Фонтенель придумывает свои «Миры» и совершает с читателями прогулку по воображаемой стране, Христофором Колумбом которой за двадцать лет до этого был Декарт.
Сен-Симон, еще почти подросток, делает заметки, на основе которых он напишет впоследствии свои восхитительные мемуары.
После истории и поэзии идет музыка. Кино, чересчур атакуемый Буало, и Люлли, чересчур, быть может, хвалимый им, объединяются, и благодаря их сотрудничеству появляются первые французские оперы: оперы эти носят названия «Армида» и «Атис». До Люлли у нас были известны только песни, и почти все арии, которые пелись под аккомпанемент теорбы или гитары, пришли к нам из Испании или Италии. Двадцать четыре королевских скрипача были единственным слаженным оркестром, имевшимся во Франции.
Французская живопись началась в царствование Людовика XIII. Рубенс, изобразивший на холсте жизнь Марии Медичи, еще мог приводить в восхищение Пуссена, но Лебрен, с появлением которого французская школа стала усиливаться, стоил большего, чем все художники, которых имела тогда Италия. Правда, Италия переживала в то время упадок, тогда как Франция, юная и невежественная, напротив, создавала, по существу говоря, свои первые картины.