Великий дофин, который был воспитан г-ном де Монтозье, ставшим прообразом Альцеста из «Мизантропа», и имел своим учителем Боссюэ, приобрел благодаря этим двум людям кое-какие хорошие качества, но от природы был наделен множеством пороков, обращавших в конечном счете все эти хорошие качества в ничто. Он никогда не мог по-настоящему любить и по-настоящему ненавидеть. При этом нрав у него был злой, и его самое большое удовольствие состояло в том, чтобы причинять неприятности тем, кто его окружал; но, как только ему делали самое простое замечание, нравственные правила тех, кто его воспитывал, одерживали верх, и он уже был готов угождать тому самому человеку, которого только что огорчил. Впрочем, характер его был во всех отношениях непостижимым. Надеясь застать дофина в хорошем настроении, вы обнаруживали его раздосадованным; когда же вы предполагали увидеть его в скверном расположении духа, он оказывался веселым и приветливым. Его намерения нельзя было предугадать, и потому никто никогда его не понимал, даже самые близкие к нему люди: принцесса Пфальцская, прожившая бок о бок с ним двадцать пять лет и видевшая его каждый день, говорила, что она никогда не встречала похожего на него человека, и полагала, что вряд ли когда-нибудь родится подобный ему. Нельзя сказать, чтобы он был глуп: его достоинством, своеобразным и неоспоримым, если, конечно, считать это достоинством, было умение улавливать смешные черты не только в других, но и в самом себе; с рассеянным видом глядя на все происходящее, он замечал все и очень забавно рассказывал о том, что видел и на что обратил внимание; самый большой его страх, беспрестанный и вечный, состоял в том, что ему придется стать королем, однако причиной этого страха было вовсе не то, что он может стать королем лишь после смерти своего отца, а предвидение трудов, которые он будет вынужден взвалить на себя, если пожелает править. И в самом деле, ему была присущая крайняя лень, заставлявшая его пренебрегать самыми важными делами, и потому всем державам и всем королевствам он предпочитал покой и удобства. В продолжение целого дня его видели лежащим то на диване, то в широком кресле и молча похлестывающим тросточкой то по одной, то по другой туфле. За всю его жизнь никто никогда не слышал, чтобы он высказывал о чем-либо свое мнение, будь то искусство, литература или политика. Тем не менее, если ему случалось говорить и у него при этом было хорошее настроение, он изъяснялся достойно и изящно; но иной раз дело обстояло куда хуже, и он нес совершенный вздор. И если сегодня его считали лучшим принцем на свете, то уже на другой день он разглагольствовал так, как если бы был Нероном или Гелиогабалом. Его жизненное правило состояло в том, что не следует отдавать предпочтение одному человеку перед другим. Он словно не был частью человеческого рода, настолько безразлично было ему человечество; он испытывал отвращение к фаворитам, и никто не замечал у него ни одного любимца, что не мешало ему домогаться фавора, словно самому алчному из царедворцев. Отдельная его забота состояла в том, чтобы не дать никому возможность угадать его мысли, и, если случайно их угадывали, он приходил в настоящее бешенство. Переизбыток почтения его смущал, недостаток внимания ранил. Смеялся он часто и весело. Покорный и, главное, боязливый, он повиновался королю не как дофин, а как сын простого смертного. Никогда он не питал ненависти или любви к какому-нибудь министру. Единственная особа, которую он не любил, но которой покорялся так, как если бы любил ее, была г-жа де Ментенон.
В это время монсеньор Великий дофин уже имел от своей жены, Марии Анны Баварской, двух сыновей: Луи, герцога Бургундского, учителем которого был Фенелон и который женился на Марии Аделаиде Савойской, очаровательной герцогине, ставшей предметом первой любви герцога де Ришелье, и Филиппа, герцога Анжуйского, который стал впоследствии королем Испании. Но нам пока нечего сказать ни о том, ни о другом: первому было тогда два с половиной года, а второму — полтора.
Тем не менее надежды монархии основывались на этих трех принцах, притом что дофин мог иметь впоследствии и других детей и, в самом деле, имел их.
Помимо законного сына и двух внуков, у Людовика XIV было в то время еще пять внебрачных детей, узаконенных им:
мадемуазель де Блуа, дочь мадемуазель де Лавальер, вышедшая замуж за принца де Конти;
герцог Менский, женившийся на Луизе де Конде;
мадемуазель де Нант, вышедшая замуж за герцога Бурбонского;
вторая мадемуазель де Блуа, вышедшая замуж за герцога Орлеанского, регента;
граф Тулузский, женившийся на мадемуазель де Ноайль.
Скажем несколько слов о двух других внебрачных детях Людовика XIV, которых он за год до этого потерял: один был его сыном от мадемуазель де Лавальер, другой — от г-жи де Монтеспан.
Первый был графом де Вермандуа, адмиралом Франции.
Второй, граф де Вексен, был аббатом Сен-Дени.
Граф де Вермандуа умер в Кортрейке 18 ноября 1683 года. Смерть его была неожиданной и дала повод к нескольким предположениям, которые позднее займут свое место в нашем повествовании.
Граф де Вермандуа скончался на шестнадцатом году жизни, после своей первой военной кампании. Он был миловиден и хорошо сложен, но у него немного косили глаза. Своими странными выходками и распутством он сильно разгневал короля. В его испорченности обвиняли дофина, но то было клеветой, которую дофин, питавший, надо сказать, к такому пороку глубочайшее отвращение, отрицал с энергией, не позволявшей сомневаться в том, что он не был причастен ко всему этому скандалу. Теми, кто развратил юного принца, были шевалье де Лоррен и его брат, граф де Марсан. Как бы то ни было, Людовик XIV в течение долгого времени отказывался встречаться с графом де Вермандуа, и, когда принцесса Пфальцская, очень любившая молодого принца, воспользовалась родами дофины, чтобы вступиться за него, король ответил ей:
— Нет, нет, сестра, граф де Вермандуа еще недостаточно наказан за свои проступки!
И действительно, король простил его лишь год спустя, но так, как всегда прощал Людовик XIV, то есть ничего не забывая. Поэтому смерть графа де Вермандуа не причинила королю того горя, какое она причинила бы ему в других обстоятельствах. Что же касается г-жи де Лавальер, то известен ответ, который она дала, узнав эту новость:
— Увы, я узнала о его смерти прежде, чем успела утешиться от горя, вызванного его рождением!
Графу де Вексену было одиннадцать лет, когда он умер, и произошло это, как уверяли, от того, что он слишком прилежно учился. Госпожа де Ментенон его не любила, и ребенок платил ей тем же; однажды, когда он уже лежал на одре смерти и рядом с ним находились обожавшие его мать и тетка, г-жа де Тьянж, в комнату вошла г-жа де Ментенон и хотела тоже сесть рядом с его кроватью. И тогда у ребенка, всю жизнь скрывавшего свою ненависть, недостало сил унести ее с собой в могилу; он вспылил и, собрав все силы и повернувшись лицом к г-же де Ментенон, сказал:
— Сударыня, все то время, какое вы исполняли возложенное на вас поручение и наблюдали за моим поведением, я всегда старался, насколько это было в моих силах, подчиняться вам, чтобы выказать почтительность моим родителям, которые поставили вас подле меня; однако госпожа де Тьянж, которую я, несмотря ни на что, люблю от всего сердца, обманулась в вас и, не желая того, обманула свою сестру, уверив ее, что вам присущи чистосердечие и доброта, тогда как у вас нет ни того, ни другого. И не подумайте, что это любовь, которую вы питаете к герцогу Менскому, вызывает у меня ревность и мешает мне любить вас; нет, дело в том, что вы всегда советовали мне притворяться, что вы с раздражением попрекали меня, когда я говорил то, что думал, и не скрывали в нашем присутствии, что не любите госпожу де Монтеспан, тогда как она осыпала вас благодеяниями. Подло быть неблагодарной, и я в присутствии моей подружки (так юный граф называл свою мать) и в присутствии госпожи де Тьянж говорю, что вы неблагодарная женщина!
Понятно, какое впечатление произвел подобный выпад. Госпожа де Ментенон, как ни трудно было привести ее в замешательство, не знала, что изобразить на лице, как вдруг, к счастью для нее, в комнату вошли врачи и запретили юному принцу разговаривать. В то же время они призвали г-жу де Монтеспан пойти немного отдохнуть, на что она согласилась лишь с условием, что г-жа де Ментенон не останется рядом с ее сыном. В итоге все три женщины вышли из комнаты. Два часа спустя г-жа де Тьянж вернулась к племяннику, и он скончался у нее на руках.
Смерть юного принца сблизила на короткое время короля с г-жой де Монтеспан, но это сближение было всего лишь состраданием: любовь не принимала в нем никакого участия, и потому оно было временным.
Другими внебрачными детьми короля, как мы уже говорили, были мадемуазель де Блуа, герцог Менский, мадемуазель де Нант, вторая мадемуазель де Блуа и граф Тулузский.
О первой мадемуазель де Блуа, дочери герцогини де Лавальер, мало что можно сказать, если не считать того, что из всех своих незаконнорожденных дочерей король любил ее более всего; она отличалась учтивостью, заставлявшей всех нежно любить ее, что случается достаточно редко везде, а при дворе в особенности. Она вышла замуж за Франсуа Луи, принца де Конти, которого какое-то время после смерти Яна Собеского намеревались сделать королем Польши. Принц этот отличался крайней распущенностью, а поскольку конституция у него была чрезвычайно слабой и силы его никак не соответствовали его желаниям, он принял однажды порошок из шпанской мушки и умер, убитый, можно сказать, этим возбуждающим средством.
Герцог Менский был любимцем короля и, в особенности, г-жи де Ментенон. Будучи еще совсем малышом, он выпал однажды из рук кормилицы и остался хромым; но это происшествие повлияло и на его характер. В возрасте тринадцати или четырнадцати лет он уже обещал быть тем, кем стал впоследствии; никто не обладал умом и скрытностью в большей степени, чем герцог Менский; ему были свойственны обходительность и изящество, которые могли очаровывать. С его очень открытой, очень простодушной и очень естественной внешностью он лучше любого другого мог познакомиться с людьми, свести знакомство с которыми ему было выгодно; никто не имел столько уловок и столько хитрости, чтобы втереться в доверие к этим людям; никто, наконец, под маской человека набожного, отшельника, философа и дикаря не скрывал целей более честолюбивых и более обширных, целей, прикрытием которых служила и его крайняя робость. Никто, если верить Сен-Симону, не напоминал в большей степени дьявола злобностью, коварством, порочностью души, потаенностью замыслов, непомерной гордыней, утонченной лживостью, бесчисленными хитростями и безмерным притворством, а также внешней привлекательностью, умением забавлять, развлекать и очаровывать, если ему хотелось понравиться. При этом он был законченным трусом, как сердцем, так и умом, и потому трусом самым опасным и более всего способным, лишь бы только этого никто не видел, прибегать к самым чудовищным крайностям, чтобы предотвратить то, чего ему следовало опасаться.