Людовик XIV и его век. Часть вторая — страница 75 из 150

И тогда король подходил к креслу, передавал камердинеру свои часы и ладанку, снимал с себя орденскую ленту и вместе с камзолом и галстуком отдавал ее дежурному дворянину королевских покоев; после этого он садился, и первый камердинер с помощью одного из своих коллег развязывал его чулочные подвязки, в то время как два гардеробных лакея снимали с него башмаки, чулки и короткие штаны. Два пажа подавали ему домашние туфли.

В эту минуту к королю подходил дофин и подавал ему ночную рубашку, предварительно нагретую гардеробным лакеем. Первый камердинер брал подсвечник, и король сам назначал того из вельмож, кто должен был освещать ему путь до кровати; затем, когда король делал свой выбор, придверник восклицал:

— Господа, выходите!

После чего все остальные присутствующие покидали спальню.

Затем король делал распоряжения по поводу платья, которое он желал надеть на другой день, ложился в постель и делал врачу знак, что тот может подойти к его кровати, чтобы изучить состояние его здоровья.

Тем временем первый камердинер зажигал или приказывал зажечь свечу в ночнике.

Через несколько минут врач выходил из спальни, а вслед за ним ее покидали все лакеи. Там оставался лишь дежурный камердинер; он закрывал полог кровати, запирал дверь на задвижку, тушил свечи и ложился на вахтенную постель, которую сам же себе и готовил.

В те дни, когда королю очищали желудок, а случалось это каждый месяц, правила этикета изменялись. Король принимал слабительное в постели, а затем отправлялся к мессе, на которой присутствовали лишь капелланы и те, кто имел право входить в королевские покои; дофин и члены королевской семьи наносили ему очень короткий визит; затем поддержать его беседой в свой черед приходили герцог Менский, граф Тулузский и г-жа де Ментенон. Госпожа де Ментенон садилась в кресло подле его кровати; что же касается дофина, то он, как и прочие особы королевской семьи, во время такого визита всегда стоял. Один только герцог Менский по причине своего физического недостатка (напомним, что он сильно хромал) садился возле кровати на табурет, но делал это лишь в том случае, когда кроме г-жи де Ментенон и его брата в спальне никого больше не было. В такие дни король обедал в своей постели, и около трех часов пополудни придворным позволялось войти к его величеству. Тогда король вставал, переходил к себе в кабинет и проводил там совет; после этого, как обычно, он шел к г-же де Ментенон, а в десять часов ужинал за большим столом.

В дни военных походов этикет изменялся в соответствии с происходящими событиями, а часы назначались по обстоятельствам; один только совет собирался в положенное время. Король трапезничал лишь с теми людьми, которые имели право на эту честь. Те, кто полагал возможным притязать на такое право, просили об этом короля через посредство первого дворянина королевских покоев, состоявшего в это время на дежурстве; тот передавал им ответ его величества, и на другой день они оказывались перед глазами короля в ту минуту, как он шел обедать. И тогда король, обращаясь к ним, говорил:

— Господа, прошу за стол!

Это приглашение, когда оно было сделано, имело силу раз и навсегда, как и приглашение на охоту. Впрочем, на такое отличие могла рассчитывать только высшая знать; воинские звания никакого права на это не давали. Вобан впервые обедал с королем во время осады Намюра, тогда как имевшие знатное происхождение полковники допускались к королевскому столу без всяких затруднений. Лишь один аббат имел честь обедать с королем: то был аббат де Грансе, который с риском для собственной жизни появлялся на поле сражения, чтобы исповедовать раненых и воодушевлять войска. Духовенство, за исключением кардиналов и пэров, никогда не удостаивалось этой чести. Так, г-н де Куален, будучи епископом Орлеанским и сопровождая в этом качестве короля во всех его военных походах, не раз видел за королевским столом герцога де Куалена и шевалье де Куалена, своих братьев, однако сам подобной милости никогда не сподобился; но, как только он был назначен кардиналом, король пригласил его к столу.

На этих лагерных трапезах, подчиняясь особому этикету, все гости сидели в шляпах, и считалось проявлением неуважения, о чем вас немедленно уведомили бы, находиться там с непокрытой головой; даже дофин был в головном уборе, и лишь король, в отличие от всех, сидел без шляпы. Когда король обращался к кому-либо из сотрапезников, тот, к кому он обращался, должен был снять шляпу; то же самое правило распространялось и на тех, кому подобную честь оказывали дофин и герцог Орлеанский.

Король всегда, еще до того, как он сделался святошей, был набожен; только один раз он пропустил мессу, но это произошло во время военной кампании, в день длинного марша. Он редко пропускал рождественские и пасхальные проповеди, выполнял все религиозные обряды, какие полагается выполнять в Страстную неделю и в большие праздники, участвовал в религиозных процессиях в праздник Тела Господня, в праздничные дни ордена Святого Духа и в день Успения Богоматери. В церкви он проявлял чрезвычайное благочестие, и, когда во время мессы звучала молитва «Sanctus»,[67] все должны были преклонять колени, ибо, если кто-нибудь не делал этого, король непременно замечал это упущение и делал такому человеку внушение; если же он слышал там хоть малейший шум или улавливал хоть малейшую болтовню, то бывал крайне недоволен. Причащался он пять раз в год, всегда с цепью ордена Святого Духа на шее, в брыжах и мантии: в Страстную субботу — в приходской церкви, а в другие дни — в дворцовой часовне; этими днями были: канун Троицына дня, день Успения Богоматери, канун дня Всех Святых и канун Рождества Христова. В Страстной четверг он прислуживал беднякам за обедом, и за отпущением грехов всегда шел в церковь пешком; во все дни Великого Поста он ел только постное, ограничиваясь при этом лишь легкой закуской.

С того времени, как ему минуло тридцать пять лет, он всегда носил коричневатого оттенка кафтан с небольшой вышивкой, но никогда не расшитый снизу доверху; иногда этот кафтан был украшен золотыми пуговицами, иногда отделан черным бархатом; его камзол, либо красный, либо синий, либо зеленый, всегда был с обильной вышивкой; король никогда не носил перстней, и если на нем и были драгоценные камни, то лишь на пряжках башмаков, подвязках и шляпе. Вопреки обычаю других королей, своих предшественников, голубую орденскую ленту он всегда носил под камзолом, за исключением свадеб и других торжеств, когда он надевал поверх кафтана очень длинную ленту, сплошь унизанную драгоценными камнями: их было там миллионов на восемь или десять.

Этот этикет, раз и навсегда установленный и неукоснительно соблюдавшийся во всем, за исключением постов и говений, которые были отменены, когда Людовику XIV исполнилось шестьдесят пять лет, оставался в ходу до того дня, когда король слег в постель, с которой он уже не поднялся.

XLIV. 1685 — 1690

Кальвинисты и католики. — Притеснения, предшествовавшие отмене Нантского эдикта. — Каково было участие г-жи де Ментенон в этих притеснениях. — Отмена Нантского эдикта. — Аббат дю Шела́. — Его мученичество. — Его посылают в Севенны. — Его жестокости. — Замысел брака Людовика XIV и г-жи де Ментенон. — Сопротивление дофина. — Колебания короля. — Брак заключен. — Сонет герцогини Бурбонской. — Письмо Карла II. — Характер этого государя. — Восшествие на престол Якова II. — Его необдуманное поведение. — Принц Оранский свергает с престола своего тестя. — Яков II и его семья находят убежище во Франции. — Возвращение Лозена. — Аугсбургская лига. — Болезнь Людовика XIV. — Трианонское окно.


С начала 1685 года в уме новой фаворитки зрели одновременно две важные идеи: отмена Нантского эдикта и вступление в брак с королем.

Отмена Нантского эдикта произошла раньше бракосочетания, и потому вначале мы займемся именно этим событием.

Эта отмена, ставшая, без сомнения, следствием влияния г-жи де Ментенон и отца Ла Шеза, замышлялась, по-видимому, очень давно: ее страшился Генрих IV, о ней мечтал Ришелье. Генрих IV предвидел ее и потому, помимо свободы совести, дарованной им своим бывшим единоверцам, он подарил им несколько сильных крепостей, которые в случае гонений на кальвинистов могли послужить для них убежищами. Однако порядок действий врагов реформированной религии был противоположен тому, какой предвидел победитель сражения при Арке: они сначала отняли у гугенотов их крепости, а затем уничтожили эдикт. Вспомним осаду Ла-Рошели и знаменитое высказывание Бассомпьера, гугенота, сражавшегося против гугенотов и сказавшего:

— Вы увидите, что у нас достанет глупости взять Ла-Рошель!

И действительно, одна за другой все кальвинистские крепости были захвачены, и в конце 1657 года, то есть при кардинале Мазарини, вследствие бунта, случившегося в Ниме, этом вечном центре религиозной борьбы, уже вот-вот должны были начаться те жестокие гонения, какие развернулись во всю силу позднее, как вдруг о том, что происходит на Юге Франции, стало известно по другую сторону Ла-Манша, и Кромвель сделал в конце очередной депеши, адресованной кардиналу, следующую приписку:

«Я узнал о народных волнениях в Лангедоке, в городе, носящем название Ним; прошу Вас, пусть все обойдется там без пролития крови и со всей возможной мягкостью».

К счастью для гугенотов, Мазарини в ту пору нуждался в Кромвеле. И потому казни были отменены и власти ограничились притеснениями.

Дело в том, что эта война на Юге, одним из эпизодов которой предстояло тогда стать драгонадам, велась уже очень давно. Более трехсот лет любое действие на этой несчастной земле, пропитанной кровью как гугенотов, так и католиков, вызывало противодействие. Альбигойцы, в сущности говоря, были предтечами протестантов. Каждый подъем и спад этой борьбы нес на себе отпечаток характера партии, одерживавшей в тот момент победу. Если победителями становились протестанты, то их мщение было открытым, зверским и яростным; если же верх брала католическая партия, то чинимые ею расправы были тайными, лицемерными и гнусными.