Однако этот спасенный чудесным образом пророк, снова став видимым, принялся, в свой черед, требовать смерти аббата дю Шела́, представляя его как Антихриста. В итоге все, кто пострадал от архипресвитера, все, кого он заставил носить траур, а число таких было велико, собрались по призыву Ла Куата и под предводительством кузнеца Лапорта и некоего Эспри Сегье, после Ла Куата самого почитаемого из двадцати или тридцати пророков, имевшихся в то время у еретиков, направились в аббатство Монвер, которое архипресвитер избрал своим местопребыванием. Толпа была вооружена косами, алебардами и мечами, а у нескольких человек имелись даже ружья и пистолеты.
Аббат находился в своей молельне, когда, несмотря на отданный им строгий приказ не тревожить его во время молитвы, туда вбежал, страшно перепуганный, один из его слуг и объявил, что с горы спускаются фанатики. Вначале аббат решил, что речь идет о каком-то малочисленном сборище, намеревающемся освободить шестерых узников, которых он держал в колодках. И, поскольку его охраняли солдаты, он вызвал к себе их командира и дал ему приказ выступить против фанатиков и разогнать их.
Но, увидев неожиданно большое число бунтовщиков, командир охраны рассудил, что у него нет сил атаковать их и ему ничего не остается, как обороняться. Поэтому он приказал запереть ворота аббатства и разместил своих солдат позади баррикады, поспешно возведенной под аркой, которая вела к покоям архипресвитера. Как только эти приготовления закончились, внешние ворота разлетелись в щепки под ударами бревна, которым осаждающие пользовались как тараном. Тотчас же они рассыпались по первому двору, угрожающими криками требуя освободить узников. В ответ на эти угрозы аббат дю Шела́ приказал открыть огонь.
Приказ был исполнен: один гугенот упал мертвым, двое других были ранены. Нападающие немедленно ринулись на баррикаду и за несколько минут взяли ее приступом, проявляя ту безотчетную храбрость, какая присуща людям, которые охвачены душевным подъемом и полагают, что они сражаются за святое дело. Во главе их по-прежнему стояли Лапорт и Эспри Сегье, жаждавшие отомстить: один за смерть отца, другой — за смерть сына, казненных по приказу аббата дю Шела́.
Солдаты укрылись в нижнем зале, находившемся под той комнатой, где вместе со своими слугами молился архипресвитер.
В этой атаке двое фанатиков были убиты и пятеро ранены, так что оба главаря, опасаясь отчаянного сопротивления со стороны солдат, предложили сначала освободить узников, а затем сжечь аббатство.
Так что одна часть отряда бросилась на поиски узников, а другая стала наблюдать за тем, чтобы из аббатства никто не вышел. Узников нашли очень быстро, ибо, догадавшись о том, что на помощь к ним пришли их братья по вере, они стали звать их громкими криками. Несчастных вытащили из темницы, где они находились уже неделю: их ноги были зажаты в разрезанных надвое брусьях. Это были трое юношей и три девушки, которых схватили в тот момент, когда они собирались бежать из Франции. Тела их раздулись, кости у них были переломаны, и несчастные не имели сил стоять на ногах.
При виде этих мучеников гнев и ненависть нападающих стала еще сильнее, если только такое было возможно. Раздались крики: «Поджигай! Поджигай!», и в одно мгновение скамьи, стулья и прочая мебель, которую свалили в кучу на лестнице и у дверей нижнего зала, набросав сверху солому, запылала.
Тем временем аббат, ощущая, что огонь подбирается все ближе, уступил просьбе одного из своих слуг и попытался бежать через окно. Но простыни, которыми он воспользовался для спуска, оказались слишком короткими, ему пришлось спрыгнуть с довольно большой высоты на землю, и, падая, он сломал себе ногу. Так что ему удалось лишь доползти до угла ограды, где он попытался спрятаться, но яркие отблески пожара осветили беглеца и выдали его врагам. В одно мгновение они обступили его, и послышался единодушный крик:
— Смерть архипресвитеру! Смерть палачу!
Но Эспри Сегье подбежал к аббату, простер над ним руки и воскликнул:
— Вспомните слова Господа! Господь не хочет смерти грешника, но чтобы он обратился и жив был.
— Нет! Нет! — в один голос закричали бунтовщики. — Нет, пусть умрет! Нет пощады тому, кто убивал, не зная жалости! Смерть сыну Велиала! Смерть!
— Умолкните! — воскликнул пророк, перекрывая голосом эти крики. — Ибо вот что говорит вам Господь моими устами: если этот человек пожелает последовать за нами и исполнять среди нас обязанности пастыря, надлежит пощадить его жизнь, которую он посвятит отныне проповеди истинной веры!
— Лучше тысячу раз умереть, — ответил архипресвитер, — чем потворствовать ереси!
— Так умри же! — воскликнул Лапорт, ударив его кинжалом. — Это тебе за моего отца, которого по твоему приказу сожгли в Ниме!
И он передал кинжал Эспри Сегье.
Архипресвитер даже не вскрикнул, и могло показаться, что кинжал притупился о его рясу, словно о кольчугу, если бы из раны на его груди не потекла на землю кровь. Он лишь возвел к небу руки и глаза и произнес слова покаянного псалма:
— Из глубины взываю к тебе, Господи! Услышь голос мой!
И тогда Эспри Сегье поднял руку и в свой черед ударил его, воскликнув:
— Это тебе за моего сына, которого по твоему приказу живым колесовали в Монпелье!
И он передал кинжал третьему фанатику.
Но и этот удар не был смертельным. Однако показалась еще одна струйка крови, и аббат уже более слабым голосом промолвил:
— Избавь меня, Господи, от кар, которых я достоин за свои кровавые деяния, и я с радостью возвещу твое правосудие!
В эту минуту тот, к кому перешел кинжал, приблизился к аббату и тоже нанес ему удар, воскликнув:
— Это тебе за моего брата, который по твоей воле умер в колодках!
На этот раз удар попал в сердце; аббат рухнул на землю, прошептав:
— Смилуйся надо мной, Господи, по благости своей!
И с этими словами он испустил дух.
Но его смерть не утолила жажду мщения тех, кто не успел ударить его, пока он был жив. И теперь каждый по очереди подходил к его мертвому телу и, как это делали трое первых фанатиков, наносил ему удар, называя имя любимого человека, погибшего по вине убитого, и произнося слова проклятия. Всего аббат получил пятьдесят два удара кинжалом.
После подобной расправы надеяться на помилование не приходилось, и разгорелась истребительная война, которая сравнима по жестокости с Варфоломеевской ночью и которую труднее простить, ибо в ней не было никакой надобности. Мы не будем рассказывать здесь обо всех подробностях этой войны, они и так известны, однако позднее нам предстоит увидеть, как при дворе Людовика XIV ненадолго появится один из самых грозных гугенотских вождей в те годы, знаменитый Жан Кавалье.
За тот период времени, какой мы только что обозрели, умерли два человека, оставившие значительный след в истории своего века, один как полководец, другой как министр. Один — это принц де Конде, другой — маркиз де Лувуа.
Великий Конде, которого смерть столько раз щадила на поле боя, умер вследствие того, что ему нанесла визит его внучка, герцогиня Бурбонская, заболевшая оспой. Он был последним представителем той крупной знати, что пришла на смену крупным феодалам, последним принцем, открыто воевавшим против своего государя. И потому его военный талант был скорее прямолинейным и основанным на инстинкте талантом военачальника эпохи рыцарства, чем основанным на расчете и, если так можно выразиться, математическим талантом таких военачальников, как Тюренн, Катина, а позднее и маршал де Сакс. Последние семь или восемь лет Конде жил вдали от двора. Сам ли он удалился от Людовика XIV, чье величие его оскорбляло? Или же это Людовик XIV удалил его от себя, не в силах терпеть прозвище «Великий», которое еще при жизни получил человек, какое-то время бывший его врагом? Однако на ложе смерти принц изменил мнение о короле, а после смерти принца и король изменил мнение о нем. Умирая, Конде умолял Людовика XIV вернуть ко двору принца де Конти, впавшего в полную немилость, и, когда король получил письмо Конде и одновременно узнал, что автор письма умер, он произнес:
— В его лице я потерял моего лучшего полководца.
Король даровал прощение, о котором его просил Конде.
Надгробную речь Конде поручено было произнести Боссюэ: только самому великому оратору своего времени подобало воздать хвалу самому великому полководцу.
Что же касается Лувуа, то его смерть была плачевна и исполнена тайны.
Выше мы сказали, что, вступив в борьбу с г-жой де Ментенон, Фенелон лишился милости короля, а Лувуа, возможно, поплатился жизнью. Поясним сказанное.
Как только г-жа де Ментенон стала женой короля, ее новое положение проявилось во всем своем блеске: она не осмелилась носить герб своего мужа, ибо это был герб Франции, однако отказалась от герба Скаррона и носила отныне лишь свой собственный, который, однако, не окружал витой шнур, указывающий на вдовство. Через неделю после церемонии бракосочетания г-жа де Ментенон получила покои в Версале, находившиеся у верхней площадки главной лестницы, напротив покоев короля и на том же уровне. С этого момента, где бы ей ни доводилось бывать, она всегда старалась расположиться так же близко к Людовику XIV и по возможности на одном уровне с ним. Более того, с этого времени все государственные дела обычно решались в ее покоях; по обе стороны камина в ее кабинете стояли два кресла: одно для короля, другое для нее, а перед столом находились два табурета: один для ее сумочки с рукоделием, другой для министра. И, пока король и министр занимались делами, г-жа де Ментенон читала или вышивала. Так что она слышала все, что происходило между королем и министром, которые говорили при ней, не понижая голоса; она редко вставляла слово в их разговор, и еще реже это слово имело какие-либо последствия. Однако король часто интересовался ее мнением. И тогда она отвечала крайне сдержанно, не выказывая своего интереса ни к делам, ни к людям, о которых шла речь, но на самом деле заранее обсудив все с