Правдоподобие этих догадок подтверждалось распространившимся вскоре известием, что г-жа де Ментенон вот-вот будет официально признана женой короля, и помешала этому официальному признанию лишь беседа, которую король имел с Фенелоном и Боссюэ и в ходе которой два этих достойных прелата напомнили ему о торжественной клятве, данной им Лувуа.
Как бы то ни было, хотя все открыто обвиняли г-жу де Ментенон в том, что именно она привела в действие все пружины столь необычайной интриги, то была ее последняя попытка подобного рода, «ибо, — по словам Сен-Симона, — она поняла, что не следует более возвращаться к этому решению короля, и у нее достало самообладания, чтобы не говорить впредь о признании ее королевой и не готовить себе тем самым немилость. Король же, почувствовав себя избавленным от этих разговоров, был признателен ей за такое поведение, усилившее его любовь, уважение и доверие к ней. Возможно, она не выдержала бы бремени величия, в котором ей хотелось явиться, а так она стала занимать все более прочное положение, которое ни для кого не было загадкой».
Пребывая на той необычайной высоте, куда ей удалось подняться, г-жа де Ментенон, тем не менее, испытывала семейные неприятности. Эти неприятности причинял ей прежде всего ее брат, граф д'Обинье; будучи всего лишь пехотным капитаном, он без конца говорил о своих былых военных походах, изображая человека, который имеет величайшие заслуги и которого самым жестоким образом обидели, не прислав ему жезла маршала Франции. Правда, вместо жезла, по его словам, он предпочел бы получить деньги. Этот брат всякий раз страшно поносил г-жу де Ментенон за то, что он все еще не герцог, не пэр и не министр королевского совета, и жаловался, что для него ничего не сделано, хотя был уже губернатором Бельфора, потом Эг-Морта, а затем провинции Берри и, более того, кавалером ордена Святого Духа. Впрочем, он был чрезвычайно остроумен, и его остроты часто повторяли, хотя то было время, когда острить умели все.
Однажды, когда г-жа де Ментенон стала жаловаться ему на страшную жизнь, которую ей приходится вести, и воскликнула: «По правде сказать, я хотела бы умереть!», он с серьезным видом посмотрел на сестру и сказал:
— Стало быть, вам обещано, что вы выйдете замуж за Бога Отца?
Но как раз человек с таким остроумием и таким нравом был для г-жи де Ментенон чрезвычайно неудобен; волочась за всеми хорошенькими девушками, какие ему попадались, являясь с ними повсюду, прогуливаясь вместе с их родственниками по Парижу и даже по Версалю, говоря все, что приходило ему в голову, насмехаясь над всеми, называя Людовика XIV не иначе как своим зятем, он был для фаворитки источником вечного страха, и потому она решила тем или иным способом избавиться от этого тяжкого бремени. Имелось лишь одно средство утихомирить графа — голод. Несмотря на свои губернаторства, свои должности и свои именные казначейские боны, он то и дело оставался без денег и в таких случаях возвращался к сестре, покорный и ласковый, словно школяр, желающий добиться какой-нибудь милости от учителя. Сестра тотчас заставляла его давать самые прекрасные обещания; граф на все охотно соглашался, но затем, как только он оказывался при деньгах, она ничего не слышала о нем до тех пор, пока он своими новыми безумствами не подавал признаков жизни.
Однажды граф д'Обинье с обычными своими требованиями явился к сестре, но на этот раз г-жа де Ментенон приняла его с весьма строгим видом, заявив, что король узнал в конце концов о его проделках, которые она с таким трудом скрывала от его величества, и простил их, лишь приняв во внимание взятое ею на себя обязательство, что брат раскается или, по крайней мере, притворится раскаявшимся. Граф д’Обинье ответил, что насчет того, чтобы раскаяться, это невозможно, а вот насчет того, чтобы притвориться раскаявшимся, это куда легче; и потому он поинтересовался у сестры, которая должна была разбираться в таких вопросах, каким образом ему следует взяться за дело, чтобы обрести вид полностью обращенного грешника. Госпожа де Ментенон ответила ему, что нет ничего проще: нужно лишь перестать показываться в течение трех-четырех недель в дурных компаниях, она тотчас пустит слух о его обращении, а он на короткое время вступит в общину, которую некий г-н Дуайен основал под покровительством церкви святого Сульпиция и в которую вступают дворяне из самых благородных семей Франции, чтобы жить там совместно и под руководством нескольких почтенных духовных лиц заниматься делами благочестия.
Граф д’Обинье долго противился такому средству, находя его малоприятным, но августейшая сестрица твердо стояла на своем, и, когда она пообещала выдать ему в конце месячного затворничества двадцать пять тысяч ливров, граф согласился сделать вид, что он глубочайшим образом раскаялся в своей прежней распущенности, вступил в общину святого Сульпиция, подписавшись под всеми установленными г-ном Дуайеном условиями и дав себе слово блистательно вернуться к мирской жизни, как только эти двадцать пять тысяч будут у него в руках.
И в самом деле, на другой день, после того как эта сумма была выплачена, граф д'Обинье скрылся из братства святого Сульпиция. Но такой случай предвидели. У г-на Дуайена был на руках приказ, благодаря которому графа д’Обинье схватили и отдали под надзор одного из священников общества святого Сульпиция, который каждый раз, когда у графа появлялось желание куда-нибудь отправиться, следовал за ним, словно тень. Однажды граф вышел из терпения и побил своего надсмотрщика; тот составил донесение, и граф д’Обинье был приговорен к полуторамесячному комнатному аресту. С этого времени ему стало ясно, что он применил негодное средство, а так как после отказа первого надсмотрщика продолжать следить за ним ему дали другого, он принялся развращать его и делать соучастником своих проделок.
История ничего не говорит о том, преуспел ли в своем начинании граф д’Обинье, но определенно известно, что ему пришлось внести некоторую сдержанность в свое поведение, и таким образом его сестра почти избавилась если и не от него самого, то, по крайней мере, от страха, который он ей внушал.
Ну а теперь вернемся к бракосочетанию, которое мы лишь коротко упомянули, хотя оно имело огромное значение: речь идет о бракосочетании монсеньора герцога Бургундского с юной принцессой Савойской.
Во исполнение договора, заключенного в Лорето, герцог Савойский послал во Францию свою одиннадцатилетнюю дочь. Будущие придворные дамы принцессы в течение трех недель дожидались ее в Лионе, прежде чем она прибыла к Бовуазенскому мосту, где ей предстояло расстаться со своей итальянской свитой и где ее должна была принять французская свита. 16 октября 1696 года принцесса вступила на землю Франции и была препровождена в дом, который приготовили для нее с французской стороны моста. Там она переночевала, а на другой день рассталась со всеми, кто ее сопровождал, за исключением горничной и врача, которые, по условиям договора, не должны были оставаться с ней во Франции и, в самом деле, были отосланы обратно, как только она устроилась в Версале.
В тот самый момент, когда дочь герцога Савойского была принята ее французской свитой и, в соответствии с церемониалом, полагающимся обычной принцессе, уже начала обнимать герцогиню де Люд и графа де Бриона, прибыл гонец с приказом короля обходиться с будущей герцогиней как с королевской дочерью и как если бы она уже вышла замуж за герцога Бургундского. Так что прямо в разгар церемонии встречи она прекратила обнимать своих новых придворных, и г-жа де Люд и г-н де Брион оказались единственными особами, добившимися этой не подобающей им чести, хотя произошло это без всякого умысла с их стороны.
Во всех городах, которые она проезжала, ее принимали в соответствии с волей, выраженной королем. Во время пребывания в больших городах принцесса обедала при всех, и ей прислуживала герцогиня де Люд. Во второразрядных городах и на обычных трапезах придворные дамы принцессы обедали вместе с ней.
В воскресенье 4 ноября король, дофин и герцог Орлеанский отправились по отдельности в Монтаржи навстречу принцессе, которая прибыла в шесть часов вечера и была встречена самим Людовиком XIV у дверцы ее кареты. Затем король повел принцессу в предназначенные для нее покои и представил ей дофина, герцога Орлеанского и герцога Шартрского.
Юная принцесса, одаренная здравым и тонким умом, прекрасно знала от своего отца, герцога Савойского, о характере Людовика XIV и главных лиц его двора. Так что она вела себя соответственно, и ее приветливость, тонкая лесть, легкое смущение и вместе с тем осмотрительное поведение и почтительные манеры в высшей степени поразили короля и тотчас очаровали его. И потому он весь день беспрестанно хвалил ее и непрерывно ласкал и в тот же вечер послал гонца к г-же де Ментенон, чтобы сообщить ей, как он доволен их внучкой.
На другой день, в пять часов вечера, кортеж принцессы прибыл в Фонтенбло, во двор Белой Лошади. Весь версальский двор встречал принцессу, стоя на Подковообразной лестнице. Толпа стояла внизу. Людовик XIV вел принцессу, которая, по выражению Сен-Симона, «казалось, вышла из его кармана», и, хотя она была еще совсем ребенком, он, король и старик, подчиняясь власти этикета, с величайшей учтивостью препроводил будущую герцогиню в предназначенные ей покои. Позднее он сам постановил, чтобы герцогиню Бургундскую коротко называли Принцессой; чтобы она ела одна, и прислуживала ей за столом герцогиня де Люд; чтобы виделась принцесса лишь со своими придворными дамами и теми, кому король вполне определенно даст на это позволение; чтобы она не держала свой двор и чтобы герцог Бургундский посещал ее не чаще одного раза в две недели, а его братья приходили к ней один раз в месяц.
Восьмого ноября весь двор переехал в Версаль. Принцесса заняла там покои умершей королевы. По прошествии недели, благодаря своему уму, будущая герцогиня совершенно обворожила короля и г-жу де Ментенон, которую, за отсутствием установленного этикетом титула, она надумала называть тетушкой, неизменно выказывая ей покорность и уважение куда больше, чем мож