— Примите мои поздравления, сударыня! Вы по-прежнему красивы и по-прежнему свежи; но это еще не все, и я надеюсь, что вы к тому же и счастливы.
— Я очень счастлива сегодня, государь, — ответила г-жа де Монтеспан, — ибо имею честь засвидетельствовать мое глубочайшее почтение вашему величеству.
Король взял руку г-жи де Монтеспан и поцеловал ее, а затем двинулся дальше, чтобы поприветствовать остальных дам.
Когда король отошел достаточно далеко и уже не мог слышать ее слов, герцогиня Бургундская спросила у г-жи де Монтеспан, почему она оставила двор.
— Сударыня, — ответила бывшая фаворитка, — это не я оставила двор, это двор меня оставил.
В тот день г-жа де Монтеспан виделась с королем в последний раз.
Когда герцогиня Бургундская вернулась в Версаль, г-жа де Ментенон, торопившаяся узнать о том, что происходило в Мёдоне, пригласила ее к себе и поинтересовалась, хорошо ли она там повеселилась.
— Признаться, да! — ответила юная принцесса. — Двор был во всем своем великолепии, и там присутствовала госпожа де Монтеспан; она все еще очень интересная женщина, и король сказал ей, что находит ее по-прежнему свежей и красивой.
Затем, повернувшись к герцогу Менскому, находившемуся, как обычно, подле г-жи де Ментенон, она спросила его:
— А почему вы не приехали в Мёдон? Ваш брат, граф Тулузский, был там вместе с герцогиней Бурбонской, и оба они, как им и полагалось, постоянно находились возле госпожи де Монтеспан.
Между тем вначале все державы Европы сочли законным завещание Карла II и признали Филиппа V в качестве короля Испании, каковым он был провозглашен в Мадриде 24 ноября. Одна лишь Австрия сделала оговорки.
Тем временем, пока совершались все эти важные события, о которых мы только что рассказали, умер Расин, пережив Мольера на двадцать шесть лет. На протяжении долгих лет он жил, поддерживая дружеские отношения с вельможами и пользуясь милостью Людовика XIV, историю которого он написал, и расположением г-жи де Ментенон, которой он посвятил трагедии «Эсфирь» и «Гофолия», но умер в полной опале. Высказывалось много предположений по поводу причин, заставивших Людовика XIV изменить свое отношение к поэту.
Должность королевского историографа, которую он разделял со своим другом Депрео, дружеские связи со знатными особами и неоспоримый успех, которого он добился, обеспечивали ему, как говорили тогда, приятельства при дворе.
Порой случалось даже, что король, находясь в скверную зимнюю погоду у г-жи де Ментенон один, без министра, и испытывая скуку из-за отсутствия серьезных дел и невозможности отправиться на прогулку, посылал за Расином, чтобы побеседовать вместе с ним и фавориткой в тесном кругу. К несчастью для Расина, он, как всякий поэт, бывал иногда чрезвычайно рассеян.
И вот как-то раз, когда Расин сидел между королем и г-жой де Ментенон у камина в ее покоях, разговор зашел о парижских театрах и, иссякнув на опере, коснулся комедии. Король, уже давно не посещавший спектаклей, поинтересовался пьесами, которые тогда ставили, и актерами, которые в них играли, и спросил у Расина, отчего комедия так низко упала в сравнении с тем, что ему доводилось видеть прежде. В объяснение этому Расин назвал несколько основательных причин, в том числе недостаток современных авторов.
— Дело в том, — заявил он, — что за неимением хороших новых пьес приходится играть старые, в особенности пьесы Скаррона, которые никуда не годятся и отбивают у всех интерес к театру.
При этих словах г-жа де Ментенон покраснела, но не потому, что опровергали литературную славу ее первого мужа, а потому, что впервые, вероятно, за последние пятнадцать лет это имя было произнесено в присутствии ее второго мужа. Удар был настолько жестокий, что даже король несколько смешался. Он ничего не ответил, а так как г-жа де Ментенон тоже не произнесла ни слова, то за этим вполне справедливым замечанием поэта последовало столь ледяное молчание, что несчастный Расин опомнился, ощутив бездну, в которую он низвергся. В итоге он впал в еще большее смущение, чем его собеседники, и не смел ни поднять глаза, ни открыть рот. Все трое были настолько ошеломлены, что это молчание длилось несколько минут. Наконец король первым прервал молчание и, под тем предлогом, что ему надо заняться делами, отпустил Расина. Расин ушел совершенно потерянным и, еле добравшись до комнаты Кавуа, своего друга, рассказал ему, какую совершил глупость.
Глупость была такова, что поправить ее оказалось невозможно. Так что с этого времени ни король, ни г-жа де Ментенон не только не приглашали к себе Расина, но и не говорили с ним, и не смотрели на него. Великий поэт, для которого всю его жизнь милость короля была единственным солнцем, испытывал от этого такую глубокую печаль, что впал в полное изнеможение и не думал больше ни о чем, кроме спасения души.
В итоге он умер 21 апреля 1699 года, завещав похоронить себя в монастыре Пор-Рояль-в-Полях, дабы даже после смерти находиться в обществе прославленных отшельников, с которыми он до последней минуты жизни, невзирая на свое вполне мирское существование, сохранял отношения, сложившиеся еще в годы молодости.
Буало-Депрео остался один из всей той великой плеяды, что поднялась над колыбелью Людовика XIV, ведь Лафонтен умер еще 15 апреля 1695 года.
Правда, глава той литературы, что должна была прийти им на смену, уже появился на свет: 20 февраля 1694 года в Шатне близ Парижа родился Франсуа Мари Аруэ Вольтер.
XLVIII. 1701 — 1703
Барбезьё, его портрет, его характер, его разгулы, его смерть. — Шамийяр и странное начало его карьеры. — Смерть Якова II. — Его последние минуты. — Суждение об этом короле. — Декларация Людовика XIV. — Поведение Вильгельма III. — Последняя болезнь этого государя. — Его характер. — Человек в железной маске. — Его история. — Изыскания на эту тему. — Догадки автора.
Год 1701-й начался смертью Луи Франсуа Мари Летелье, маркиза де Барбезьё, государственного секретаря по военным делам.
Барбезьё, напомним, был сыном Лувуа, но, в отличие от отца, его защищала от неприязни короля некая доброжелательность к нему со стороны г-жи де Ментенон, к которой он всегда питал почтительность и уважение.
Барбезьё, по виду высокомерный, обладал приятным, сильным и умным лицом. Мужественная и привлекательная внешность сочеталась в нем с деятельной натурой, проницательным умом и верным взглядом, что наделяло его невероятной работоспособностью, являвшейся одной из основных черт его характера, ибо, почти всегда занятый удовольствиями, он был способен за два часа сделать больше и лучше, чем любой из его коллег за целый день. При знакомстве он располагал в свою пользу: ему были присущи учтивые манеры и непринужденная, точная и изысканная, но вместе с тем естественная и выразительная речь. Никто больше него не обладал светскостью и манерами знатного вельможи, хотя дворянство его семьи не отличалось древностью. Если ему хотелось понравиться, он очаровывал; если он оказывал услугу, это делалось таким образом, что невозможно было оставаться неблагодарным по отношению к нему. Как никто другой он умел обрисовывать дело, вникать во все его подробности и излагать их, и, когда оно выходило из его рук, в нем уже не было никаких неясностей. С той тонкостью, которую Людовик XIV был в состоянии оценить лучше, чем кто-либо еще, он ощущал различие людей и по-разному изъяснялся, когда ему приходилось разговаривать с ними. Но наряду с этими днями, исполненными, если так можно выразиться, учтивости и душевного благополучия, у Барбезьё бывали дни, когда на душе у него было скверно и он наливался спесью. Тогда он становился до крайности высокомерен, дерзок, нагл, мстителен, чрезвычайно легко оскорблялся малейшей безделицей и с невероятным трудом избавлялся от возникшей у него неприязни. В эти дни его поведение было ужасным, он это осознавал, жаловался на это, но ничего не мог с собой поделать. Будучи от природы резким и суровым, он делался в такие периоды грубым и способным на любые оскорбления и любые вспышки. Из-за этих часов нервного возбуждения, с которым ему не удавалось справиться, Барбезьё лишился за годы жизни многих друзей, которых, впрочем, он не умел выбирать и которых он в такое время оскорблял, кем бы они ни были, знатными вельможами или простыми людьми, могущественными особами или ничтожными обывателями.
Когда Барбезьё запивал, что с ним порой случалось, или затевал какой-нибудь разгул, что случалось с ним часто, он заставлял короля, уже приученного к этому, отложить все дела, известив его, что болен лихорадкой. Однако Людовик XIV нисколько не беспокоился из-за этого, ибо знал, что Барбезьё наверстает потерянное время, и, ничуть не веря в его притворную лихорадку, мирился со всеми его выходками, принимая во внимание легкость и прозорливость, с какими тот исполнял свои обязанности.
Поскольку казалось вероятным, что испанское наследство приведет к долгой и жестокой войне, у Барбезьё было невероятно много дел, что, однако, не мешало ему предаваться обычному для него распутству. И вот однажды, сделав, по его собственным словам, одно из тех огромных усилий, с помощью которых ему удавалось с невероятной легкостью разбираться со сложнейшими делами, он счел себя вправе взять отпуск дней на пять и, собрав несколько друзей, заперся вместе с ними в доме, который был построен им в чистом поле между Версалем и Вокрессоном, в конце парка Сен-Клу, и, сооруженный в чрезвычайно унылом, но удобном для сообщений месте, стоил ему миллионы. По прошествии четырех дней Барбезьё вернулся в Версаль, но с болью в горле и в горячке, что требовало срочной врачебной помощи. Маркиз не счел должным обратить внимание на эти симптомы, хотя они были весьма серьезными, и лишь спустя два дня послал за Фагоном. Тот с обычной своей грубостью заявил Барбезьё, что не может сделать для ничего другого, кроме как посоветовать ему заняться составлением завещания и исповедаться.
Барбезьё воспринял этот совет с той твердостью, какая была заметна в нем всегда, и, еще полный жизни, умер в окружении своей семьи, в тридцать три года и в той самой комнате, где скончался его отец.