Однако по Парижу мгновенно разнеслась весть, что дофин умер. Парижане любили принца, который был очень прост, доступен и часто появлялся на публике. И потому, когда стало известно, что он вне опасности, радость, последовавшая за минутным испугом, была огромной и всеобщей. Прежде всего решили отличиться в этом отношении рыночные торговки. Они отрядили четырех особ из своей достопочтенной корпорации, дабы справиться о состоянии здоровья принца. Дофин велел немедленно впустить их к нему, и одна из них в порыве восторга бросилась ему на шею и расцеловала его в обе щеки, в то время как остальные, проявляя бо́льшую почтительность, ограничились тем, что стали целовать ему руки. По окончании аудиенции Бонтан получил приказ провести их по дворцовым покоям и угостить обедом. Когда же они покидали Марли, им вручили один кошелек от имени дофина и другой — от имени короля. Эта исключительная щедрость тронула их до такой степени, что в ближайшее воскресенье они заказали благодарственный молебен в церкви святого Евстафия.
Герцог Орлеанский, менее удачливый, чем его племянник, скончался, как мы уже говорили, почти от такого же приступа 8 июня того же года.
С некоторого времени герцогу Орлеанскому чрезвычайно досаждали семейные дрязги и его собственный духовник.
Этот духовник был бретонский дворянин из знатной семьи, принадлежавший к ордену иезуитов и звавшийся отцом дю Треву. В противоположность другим духовникам принцев, этот был чрезвычайно строг. Он начал с того, что удалил от герцога всех его фаворитов, которые принесли его королевскому высочеству столько вреда в юности и которых он сохранил до старости. Затем, несомненно для того, чтобы обратить его мысли к Богу, он стал беспрестанно повторять ему о необходимости поостеречься, говорить, что он уже стар, ослаблен распутством и толст, что у него короткая шея и, по всей вероятности, он умрет от апоплексического удара. Эти слова жестоко звучали для принца, сластолюбивее которого не видели со времен Генриха III и более привязанного к жизни — со времен Людовика XI. Так что он пытался противодействовать угрозам отца дю Треву, но тот решительно заявил, что не имеет желания навлекать на себя проклятие вместо своего августейшего духовного сына, и если тот не позволит ему свободно высказывать свое мнение, то пусть ищет себе другого духовника. Однако это было настолько тяжелым делом для герцога Орлеанского, имевшего, по-видимому, множество грехов, в которых ему надлежало исповедаться, что он вооружился терпением и оставил подле себя отца дю Треву.
К тому же с некоторого времени у герцога Орлеанского начался разлад с королем. Причиной этого разлада стала распущенность герцога Шартрского.
Напомним, что за несколько лет до этого герцог Шартрский женился на мадемуазель де Блуа, внебрачной дочери короля и г-жи де Монтеспан. Брак этот всех тогда чрезвычайно изумил, ибо герцог Шартрский, племянник Людовика XIV и внук Людовика XIII, стоял много выше принцев крови, и одни только ласки Людовика XIV, знавшего их силу, смогли побудить герцога Орлеанского дать согласие на этот брак. Что же касается принцессы Пфальцской, второй жены герцога Орлеанского, происходившей из Баварской династии и гордившейся своей знатностью в тридцати двух поколениях, не замаранных еще ни единым пятнышком, то она, как известно, дала пощечину молодому принцу, когда он пришел известить ее о скором заключении такого брака.
Этот вынужденный семейный союз не был счастлив. По прошествии некоторого времени принц отдалился от своей жены, выдвинув в качестве единственной причины своей неприязни к ней чересчур явно выраженную склонность герцогини Шартрской к хорошему вину, склонность, за которую язвительная герцогиня Бурбонская упрекала принцессу, на что та ответила ей следующими стихами:
Зачем упреки мне бросать,
Любезная принцесса?
Зачем упреки мне бросать?
Любви я не пыталась вас лишать,
Когда к вам бравый воспылал повеса!
Зачем упреки мне бросать,
Любезная принцесса?
Зачем упреки мне бросать?
Ужель вино, что я привыкла смаковать,
Достойно только подлого балбеса?
Зачем упреки мне бросать,
Любезная принцесса?
Зачем упреки мне бросать?
Сен-Симон рассказывает, что герцогиня Шартрская была чрезвычайно толстой, и по этой причине у герцогини Бурбонской вошло в привычку называть ее крошкой. Следующие стихи, являющиеся ответом герцогини Бурбонской, дают нам понять, что герцогиня Шартрская не отличалась миловидностью:
Сестра, мне надо правду вам сказать:
Не рождены веселые вы песни распевать!
Обычный вид серьезный свой примите
И в сердце вашу скучную любовь храните,
А той любви, что оживляют смех и радость,
Сестрица младшая пускай вкушает сладость!
На этот раз, по нашему мнению, герцогиня Бурбонская потерпела поражение от своего собственного оружия.
Все эти маленькие слабости, а главное, то, как этот брак был навязан, делали герцога Орлеанского весьма снисходительным к прегрешениям герцога Шартрского; в итоге юный принц пустился в распутство, что сильно задело короля, который после женитьбы на г-же де Ментенон стал, как известно, весьма чувствительным насчет подобных дел.
И действительно, как раз в это время герцог Шартрский был влюблен в мадемуазель Сери де Ла Буасьер, фрейлину герцогини Орлеанской, и она родила от него сына, шевалье Орлеанского, будущего великого приора Франции.
Людовик XIV решил, что настал момент высказаться, и, когда в среду 8 июня герцог Орлеанский приехал из Сен-Клу в Марли, чтобы отобедать с королем, и, по своему обыкновению, вошел в его кабинет по окончании государственного совета, Людовик XIV, которого явно начали беспокоить дела Европы, сразу же весьма нелюбезно приступил к наболевшему вопросу, начав упрекать брата за недостойное поведение его сына. Герцог Орлеанский, имевший в то утро настоящую схватку со своим духовником и приехавший в весьма дурном расположении духа, крайне плохо воспринял такое приветствие и с язвительностью ответил его величеству, что отцам, которые и сами вели далеко не безупречную жизнь, не подобает делать выговоры детям, особенно если последние черпали примеры в своей собственной семье. Король ощутил всю справедливость этого замечания, но, не смея выразить свою досаду, в ответ сказал лишь, что, хотя бы из уважения к своей жене, герцогу Шартрскому не следует показываться на людях вместе с любовницей. На это герцог Орлеанский, никогда не желавший уступать в спорах брату, ответил, в свой черед, что король куда хуже поступал с покойной королевой, когда сажал в собственную карету Марии Терезы даже не одну, а двух своих любовниц, то есть мадемуазель де Лавальер и г-жу де Монтеспан. Оскорбившись, Людовик XIV вышел из себя, и они оба принялись кричать во все горло.
Эта сцена происходила в кабинете при открытых дверях, и, поскольку лишь портьеры отделяли короля и его брата от придворных и слуг, те слышали весь их разговор. Герцог упрекал короля за то, что он перед вступлением в брак герцога Шартрского сулил ему золотые горы, но слов своих не сдержал, так что на долю его сына досталось лишь бесчестие и стыд, и никаких выгод от этого брака он не получил. Король, приходя во все больший гнев, отвечал брату, что предстоящая война заставляет его быть бережливым, и просил не удивляться, если эта бережливость коснется главным образом тех, кто выказывает себя столь мало послушным его воле.
Братья все еще ссорились, когда королю доложили, что кушать подано. Людовик XIV, которого никакая страсть не могла заставить отступить от этикета, тотчас же вышел из кабинета и отправился в обеденный зал. Герцог Орлеанский последовал за братом, но при этом лицо его так пылало, а глаза так сверкали гневом, что кое-кто заговорил о том, что ему совершенно необходимо пустить кровь. Того же мнения придерживался и Фагон, который еще за несколько дней до этого советовал герцогу сделать кровопускание. К несчастью, хирургом герцога был старик по имени Танкред, который плохо пускал кровь и не стал этого делать. То ли потому, что принц не хотел огорчать его, то ли потому, что доверял только ему, он не позволил, чтобы кто-нибудь другой делал ему кровопускание. А кровь, как это заметили окружающие, и в самом деле словно душила его.
Тем не менее обед прошел, как обычно; герцог Орлеанский, по своей привычке, много ел. Выйдя из-за стола, он повез герцогиню Шартрскую в Сен-Жермен, где она хотела нанести визит английской королеве, и вернулся вместе с ней в Сен-Клу.
Вечером герцог Орлеанский снова сел за стол, но во время перемены кушаний, наливая ликерное вино г-же Буйонской, он вдруг что-то невнятно произнес, указывая куда-то рукой. Поскольку он говорил иногда по-испански, все подумали, будто он сделал какое-то замечание на этом языке, и попросили его повторить последнюю фразу. Но внезапно бутылка выпала у него из рук, и он повалился на руки герцога Шартрского, сидевшего рядом. Тотчас же раздался общий крик, ибо всем стало ясно, что у герцога Орлеанского случился удар. Его сразу же отнесли в спальню, стали тормошить, стараясь привести в чувство, два или три раза пустили ему кровь, дали тройную дозу рвотного, но ничто не могло вернуть его к жизни.
В Марли был немедленно отправлен курьер, чтобы известить короля о том, в каком состоянии находится его брат. Однако Людовик XIV, зачастую являвшийся к герцогу по какому-нибудь пустяковому поводу, на этот раз ограничился приказом заложить карету и, приказав маркизу де Жевру съездить в Сен-Клу, чтобы справиться о здоровье герцога, направился к г-же де Ментенон, а затем, проведя с ней четверть часа, вернулся к себе и лег спать, полагая, несомненно, что эта болезнь брата не более, чем хитрость, затеянная с целью примирения с ним.
Однако через полтора часа после того, как король лег спать, от имени герцога Шартрского приехал г-н де Лонгвиль. Он уведомил короля, что рвотное и кровопускание не помогли герцогу Орлеанскому, и ему становится все хуже и хуже. Король поднялся и, поскольку его карета стояла заложенной, он сел в нее и тотчас же отправился в Сен-Клу. Придворные, которые легли спать, когда король отошел ко сну, теперь, опять-таки в подражание ему, поднялись, позвали своих слуг и велели заложить кареты, и через какое-то время все, кто был в Марли, уже находились на пути в Сен-Клу. Дофин отправился туда, как и все, но находился в таком испуге, что его буквально отнесли в карету. И правда, он ведь совсем недавно почти чудом избежал подобного приступа.