Вместе с живым воплощением великой эпохи Людовика XIV исчезли и все второстепенные памятные знаки этого времени. Даже Версаль, этот каменный царедворец, подчинился новым вкусам, переделав грот Фетиды в часовню.
Грот Фетиды, остатки которого еще и сегодня можно увидеть в боскете Купальни Аполлона, в конце любовной связи короля с Лавальер и в начале его вероломной любовной связи с г-жой де Монтеспан был одним из любимых убежищ Людовика XIV. Все художники объединились, чтобы сделать этот грот местом тайных наслаждений: Перро составил его план, Лебрен придумал, какими скульптурами его украсить, а Жирардон, основываясь на рисунках Лебрена, высек из огромного мраморного блока главную скульптурную группу. Но в 1699 году Людовик XIV обрек на уничтожение этот грот с его мирскими воспоминаниями и на его развалинах начал сооружать часовню, которую там можно увидеть еще и сегодня.
Однако покаяние, относившееся к наслаждениям, не простиралось на гордыню. Людовик XIV, как и г-жа де Монтеспан, уже, возможно, дошел до раскаяния, но был еще далек от смирения. Мансар, которому было поручено построить эту часовню, воздвиг ее скорее в честь Людовика XIV, чем во славу Бога. Он поместил святилище Всевышнего в нижнем этаже, а королевский балкон — в верхнем.
Возможно, именно это бросающееся в глаза различие внушило Масийону мысль произнести над гробом Людовика XIV поминальную речь, которая начиналась словами:
и возвышенность которой усиливали прошлое и настоящее, противопоставленные друг другу.
В 1709 году, том самом, когда оканчивалось строительство часовни, случился страшный голод. Масличные деревья, этот великий источник богатства Юга, все без исключения погибли; на большей части плодовых деревьев весной не появились даже листья, и всякая надежда на урожай заранее была утрачена. Во Франции не имелось запасов продуктов, и было решено доставить хлеб из Леванта, однако его захватили вражеские суда, которые уже давно числом превосходили наши. Французская армия умирала с голоду, в то время как голландцы, эти международные комиссионеры, снабжали вражеские войска хлебом и фуражом по тем же ценам, что и в годы изобилия.
Людовик XIV отправил свое столовое серебро на монетный двор. Это было сделано вопреки совету канцлера и генерального контролера финансов, которые совершенно справедливо заявили, что подобное средство, слишком слабое для того, чтобы принести большую пользу государству, покажет врагу наше бедственное положение. И в самом деле, народ продолжал голодать, а так как голод подавляет всякое другое чувство, то Людовик XIV впервые увидел оскорбительные пасквили в его адрес, расклеенные на перекрестках улиц и даже на постаментах его статуй. Дофин, которого народ любил и которого никто ни в чем не упрекал, ибо он подчеркнуто и вправду не имел никакого отношения к событиям, повлекшим за собой разорение государства, не смел больше приезжать в Париж, ибо, если он случайно оказывался там и его карету узнавали, вслед за ним тотчас устремлялись толпы людей, горестными криками требуя у него хлеба, который он не мог им дать.
Как раз в это время надумали установить десятинный налог, названный так потому, что он составлял десятую часть дохода каждого лица.
Налог этот был непомерен, и потому король долго противился, когда ему предложили такой налог установить. И тогда его новый духовник, иезуит Ле Телье (отец Ла Шез умер 20 января 1709 года, после тридцатидвухлетнего руководства совестью короля), видя, что Людовик XIV пребывает в грусти и задумчивости, спросил его о причине этой озабоченности. Король ответил, что необходимость десятинного налога, как бы ни оправдывали его введение, не может одержать верх над угрызениями совести, которые его терзают; что он полон сомнений и хочет, чтобы сомнения эти развеялись, перед тем как он даст позволение установить этот налог. Иезуит ответил королю, что эти угрызения совести проистекают от чувствительности его души, что он их одобряет и, дабы успокоить его совесть, обсудит их с самыми авторитетными казуистами своего ордена. И в самом деле, вернувшись после трехдневного отсутствия, духовник решительно заверил короля, что никакого повода для угрызений совести тут нет, ибо, являясь единственным подлинным хозяином всех богатств своего королевства, он в некотором смысле взимает налог с самого себя.
— О! — облегченно вздохнув, воскликнул король. — Вы очень помогли мне, святой отец! Теперь совесть моя спокойна.
И через неделю указ о налоге был подписан.
Отец Ла Шез умер в возрасте более восьмидесяти лет. Несколько раз, притом что его рассудок и здоровье были еще довольно крепкими, он тщетно пытался уйти на покой; дело в том, что, будучи, в сущности говоря, добрым человеком и достаточно мудрым советником, он уже ощущал приближающуюся немощь своего тела и своего разума. И в самом деле, недуги и дряхлость вскоре одолели его сообща; иезуиты, зорко наблюдавшие за ним, дали ему знать, что пришло время подумать об отставке; это отвечало желанию, которое отец Ла Шез уже давно выражал, и потому он возобновил попытки убедить короля, умоляя его величество позволить ему подумать о спасении собственной души, ибо он чувствует себя неспособным впредь руководить спасением души других людей; однако Людовик XIV не хотел ничего слушать. Ни дрожащие ноги доброго священника, ни его угасшая память, ни потерянный рассудок, ни спутанность сознания не останавливали короля: он продолжал вынуждать этого полумертвеца являться к нему в привычные дни и часы и обсуждать вместе с ним вопросы совести. Наконец на другой день после одной из таких поездок в Версаль отец Ла Шез настолько обессилел, что исповедался и причастился. По окончании обряда он попросил перо и чернила и, собрав последние силы, собственной рукой написал королю длинное письмо, на которое государь тотчас ответил нежным посланием. После этого отец Ла Шез старался думать только о Боге.
Возле умирающего находились два иезуита: это были отец Ле Телье, провинциал иезуитов Франции, и отец Даниель, настоятель Парижской обители иезуитов. Они задали ему два вопроса: во-первых, исполнял ли он веления собственной совести, а во-вторых, думал ли он в последние дни своего влияния на короля о благе и чести своего ордена. Отец Ла Шез ответил, что в отношении первого вопроса он спокоен, а в отношении второго по результатам вскоре станет видно, что ему не в чем себя упрекнуть. Дав двум иезуитам эти заверения, отец Ла Шез тихо скончался в пять часов утра.
Во время своей утренней аудиенции Людовик XIV увидел отца Ле Телье и отца Даниеля, явившихся с ключами от кабинета духовника, где находилось много бумаг, которые вполне могли быть секретными и считались важными. Король принял иезуитов в присутствии всего двора и произнес похвальное слово доброте отца Ла Шеза.
— Он был так добр, — сказал Людовик XIV, — что я часто упрекал его в этом. И тогда он отвечал мне: «Это не я добр, а вы злы».
Эти слова показались настолько странными в устах Людовика XIV, что все присутствующие опустили глаза, не зная, какое выражение придать своему лицу.
Вопрос, предложенный отцу Ла Шезу двумя иезуитами и имевший целью узнать, изберет ли король себе нового духовного наставника из их ордена, был куда важнее, чем он выглядел на первый взгляд. И в самом деле, Марешаль, лейб-хирург Людовика XIV, занявший место Феликса, человек честный и требовательный, открыто рассказывал, что однажды, когда он находился в кабинете короля, оплакивавшего отца Ла Шеза и хвалившего духовника за то, что он был привязан к его особе, король привел в качестве доказательства этой привязанности тот факт, что за несколько лет до своей смерти отец Ла Шез просил его в знак милости избрать себе духовника из ордена иезуитов, добавляя, что он хорошо знает это братство, что оно весьма обширно и состоит из людей разного рода, за которых он не может ручаться и чей дух и власть простираются повсюду, что не стоит доводить этих людей до крайности, лишая их руководства совестью короля и, следовательно, влияния, которое они могут благодаря этому оказывать на мирские дела, и подвергая таким образом себя опасности, за которую сам он отвечать не может, ибо, по его словам, дурное дело сделать недолго, и тому бывали примеры.
Король помнил об этом ценном совете; он хотел жить, причем жить в безопасности. Так что герцогу де Шеврёзу и герцогу де Бовилье было поручено отправиться в Париж и узнать, кто из иезуитов более всего достоин чести, которой ожидал для себя орден. Оба герцога выбрали отца Ле Телье.
Отец Ле Телье был совершенно неизвестен королю, когда удостоился этой милости, и Людовик XIV впервые увидел его имя в списке пяти или шести иезуитов, которых отец Ла Шез предложил в качестве лиц, способных стать его преемниками. Отец Ле Телье прошел все ступени в иерархии ордена: он был преподавателем богословия, ректором, провинциалом и автором пылких сочинений о молинизме, стремившимся ниспровергнуть все прочие сектантские вероучения, жаждавшим утвердить свой орден на развалинах других религиозных братств, воспитанным в правилах самого жестокого обращения в католическую веру и посвященным во все тайны ордена в силу того, что братство признавало его гениальность; последние десять лет он жил лишь учеными занятиями, интригами и честолюбивыми помыслами. Обладая жестким, упрямым и неутомимым умом, беспрестанно озабоченный вопросами власти, лишенный всех прочих пристрастий, презиравший всякое общество, враг всякой распущенности, ценивший людей, даже членов его собственного ордена, лишь в том случае, если они были сходны с ним по своему характеру и своим страстям, и требовавший от всех такого же труда, какому сам непрестанно предавался, он со своей крепкой головой и железным здоровьем не понимал, что можно иметь нужду в отдыхе; сверх того, он был лицемерен, лжив и невероятно скрытен; требовал от других все, не давая сам ничего; не держал, если в этом у него не было нужды, своего слова, данного самым определенным образом, и яростно преследовал тех, кто это слово от него получил и мог бы упрекнуть его в вероломстве; он сохранил всю грубость своего происхождения, был неотесан и невероятно невежествен, нагл и пугающе вспыльчив, не знал света, его правил, его иерархического устройства, его требований; это был страшный человек, который, открыто или тайно, всегда шел лишь к одной цели, а именно к уничтожению всего, что могло ему вредить, и, добившись власти, уже не скрывал этого желания и этого стремления.