— Герцогиня, — отвечала Терезия с горечью, — я преклоняюсь перед вашей политической проницательностью, но на этот раз вы немного ошиблись! Еще раз повторяю вам, сир, я не понимаю, в чем вы видите запутанность. Я полагаю, что нет ничего проще и естественнее того порядка вещей, когда сын наследует отцу, а мать заступает место своего несовершеннолетнего сына.
— Какие старые истины вы говорите, Терезия! — нетерпеливо воскликнул король. — Конечно, сын должен наследовать отцу, если он неоспоримый наследник, но не в том случае, когда у него есть старшая сестра, которая, по испанским законам, имеет право на престол. Если эта старшая сестра не считает нужным заботиться о своих интересах, то мы обязаны напомнить ей о них!
Королева вскрикнула и порывисто встала со своего места. Она хотела возразить королю и не могла: ее волнение было так сильно, что не позволило ей говорить.
Дон Карпентерос вмешался в разговор.
— Осмелюсь напомнить вам, сир, — сказал он резким тоном, — что ее величество, даруя свою руку королю Франции, торжественно отреклась от всех прав на испанский престол в пользу своего брата, дона Карлоса!
Людовик XIV сурово взглянул на непрошеного собеседника и отвечал медленно, как бы отчеканивая каждое слово:
— Отречение нашей супруги могло войти в силу только в том случае, если б король Филипп, умирая, оставил совершеннолетнего наследника, но при настоящих условиях это отречение не имеет никакой силы, и мы не намерены признать регентство королевского лица из Габсбургского дома!!! Можете передать наши слова в Мадрид!
— Неужели вы поднимете меч на мою родную мать и захотите опустошить наше отечество? — воскликнула Терезия отчаянным голосом. — О Людовик, заклинаю всем, что есть святого для тебя, именем нашего сына, откажись от этого ужасного плана!
В порыве отчаяния она упала на колени перед королем и, рыдая, схватила его за руку.
— Что за странная выходка! — сказал раздосадованный король, приподнимая Терезию. — Кто вам говорит, что мы желаем войны с Испанией? Если мадридский кабинет примет во внимание настоящие обстоятельства и согласится удовлетворить наши справедливые притязания, то мы будем очень рады покончить все дело миролюбивым образом!
— Что вы называете вашими справедливыми притязаниями? — спросила королева.
— Мы требуем уступки Нидерландов с принадлежащими ей колониями!
— Но это невозможно!..
— Вы так полагаете? Мы постараемся доказать, что это очень возможно.
Людовик XIV холодно поклонился королеве, взял под руку Анну и вышел, оставив Терезию вне себя от негодования.
— Подождите еще, — злобно прошептала она, — вы слишком рано начали торжествовать победу! Дон Карпентерос, попросите ко мне Гранчини и Монтеспан. Через два часа они должны ехать в Мадрид!
В течение зимы перья дипломатов усердно работали. Франция, Испания, Австрия и Нидерланды готовились к войне. Король английский также должен был поплатиться за двуличность своего управления. Он не был настолько благороден, чтобы вполне довериться парламенту, и благодаря наущениям Франции втянулся в войну с Голландией. Чтобы вытребовать у парламента сумму, необходимую для покрытия военных издержек, он должен был пожертвовать некоторыми из своих королевских прерогатив, но деньги, посредством которых предполагалось отнять у Генеральных Штатов их первенствующее значение на море, он постарался прокутить со своими любимцами и любовницами. Воображая, что может лавировать между парламентом и французским королем и обмануть их обоих, он и в том и в другом нажил себе злейших врагов.
Вступив в войну с Голландией, он, к своему величайшему удивлению, увидел Людовика XIV в числе своих противников. Правда, голландско-французский союз был только кажущийся, потому что Людовик никогда и не думал помогать Голландской республике и нуждался в этом союзе, как в ширме, скрывавшей его планы относительно испанских Нидерландов. Но голландцы и без содействия Людовика XIV сумели разделаться с Карлом II. В мае тысяча шестьсот шестидесятого года, в то самое время, когда Лондон едва оправлялся от страшной чумы, опустошившей его, голландский адмирал де Вит одержал блистательную победу над английским флотом, который был почти совершенно уничтожен. С этим поражением исчезла последняя тень популярности, которой еще пользовался Карл II у англичан, и ему в будущем оставалось или сделаться рабом своего парламента или сателлитом французского короля.
В это самое время Анна Австрийская тяжко заболела, физические страдания соединились с душевными муками. Король ежедневно навещал ее, был с нею ласков и любезен, но он внушал ей такой страх в последнее время, что она не решалась высказать ему своей скорби о младшем сыне. Когда болезнь настолько усилилась, что королева уже осознала безнадежность своего положения, она решилась еще раз попросить снисхождения к Филиппу и с этой целью пригласила к себе короля. Тот немедленно явился. Сиделки, дамы и доктора оставили больную наедине с королем.
— Что вам угодно, дорогая матушка? — спросил Людовик, нежно целуя ее руку.
— Милый сын мой, я хотела видеть вас, чтобы высказать вам мое последнее желание. Надеюсь, вы не откажете в просьбе умирающей матери?
— Говорите, приказывайте! Вы видите перед собой не короля, а самого покорного, почтительного сына.
— Людовик! Меня терзает мысль, что я должна умереть, не простившись с Филиппом и оставив моих сыновей в страшной вражде друг с другом!..
Король ничего не ответил. Он поспешно встал, отворил дверь и махнул рукой. Раздался шорох, шепот. В комнату вошел кто-то в военном мундире, с каской в руке. Людовик взял вошедшего за руку и подвел к постели матери. Это был герцог Орлеанский.
— Филипп, милый сын мой?!
— Матушка!..
— Каким образом ты здесь?
— Его величество был так добр, что дозволил мне оставить армию и приехать сюда.
— Благодарю тебя, Людовик! — сказала Анна Австрийская со слезами на глазах. — Я вижу, что у тебя великое, благородное сердце, которое умеет прощать! Не так ли?
Король молчал.
— Ваше величество, — сказал герцог Орлеанский, — моя вина велика, и я не смею в ней оправдываться. Но перед Богом клянусь вам, что если моя слепая ненависть внушила мне когда-то преступную мысль посягнуть на жизнь жены, то эта мысль давно, прежде чем она могла быть приведена в исполнение, была уже отвергнута мною. Это злополучное письмо было вырвано у меня в минуту гнева и опьянения!
— Но что может служить для меня ручательством, что в вашем сердце нет больше ненависти к Анне?
— Я не могу любить ее, ваше величество, не могу быть более счастливым с нею, потому что сердце ее и мысли принадлежат вам. Но клянусь, я не питаю ни малейшей злобы против Анны.
Людовик XIV подал ему руку.
— Принимаем ваши торжественные уверения и от души прощаем вас! Теперь, дорогая матушка, благословите нас! Отныне не будет больше раздора между вашими сыновьями!
Оба встали на колени у постели матери. Больная возложила руки на головы своих детей и горячо молилась.
Несколько минут длилось торжественное молчание, наконец оба брата встали.
— Теперь вам нужно отдохнуть, дорогая матушка, — сказал король. — Мы утомили вас нашей беседой.
Герцог Орлеанский тотчас же простился и ушел. Но король медлил. Казалось, он чего-то ждал.
Едва дверь затворилась за Филиппом, как послышался стук в той части стены, где находилась потайная дверь.
Больная в испуге оглянулась.
— Что это значит?! — тревожно спросила она.
— Пожалуйста, не тревожьтесь! Я сейчас объясню вам, в чем дело. Но прежде отвечайте мне с полной откровенностью на один вопрос. Не имеете ли вы каких-нибудь желаний относительно того несчастного существа, судьба которого также близка вашему сердцу?
— Разве… он жив еще? — прошептала она.
— Жизнь его в полной безопасности, хотя весьма однообразна и уединенна.
— О, если б я могла его увидеть… хоть на одну минуту!..
— Ваше желание будет исполнено, потому что… он стоит тут за потайной дверью!
Анна Австрийская взглянула на сына глазами, полными слез, и прошептала:
— Людовик! Я до этой минуты не знала твоего сердца!..
Король вынул из кармана маленький ключ и отворил дверь, которая уже несколько лет была заперта.
— Войдите, синьор! — сказал он.
В дверях показалась стройная фигура в черной шелковой одежде, с длинными локонами по плечам. Лицо ее было закрыто черной маской, сквозь отверстия которой сверкали блестящие глаза.
Увидев больную, он вздрогнул:
— Где я?..
— У своих родных, синьор!
— Неужели это он?.. — простонала королева.
— Да, это синьор Мархиали!
Король позвонил. Вошел маршал Фейльад, а за ним два офицера.
— Снимите с него маску! — обратился к ним Людовик XIV.
Один из офицеров отомкнул железный замок, удерживавший маску на лице Мархиали, и взорам присутствующих представилось прекрасное, бледное, юношеское лицо. Несчастный, как бы пробудившись от тяжелого сна, провел рукой по лицу.
— Это — глаза кардинала! Его живой портрет!.. — прошептала как бы в бреду больная.
— Подойдите к этой даме, Мархиали, она очень любит вас.
— Любит меня? — резко воскликнул молодой человек. — Так почему она стыдится меня, скрывает от людей, точно пугало? Кто я? Кто эта женщина на этой роскошной постели, в этой великолепной комнате? Кто вы сами, милостивый государь, перед которым все преклоняются, и почему меня называют «ваше высочество»?
— Потому что ты мой сын! — крикнула умирающая. — Сын Анны Австрийской, а это — Людовик Четырнадцатый, король французский… О боже, я…
Она в изнеможении упала на подушки.
— Бога ради, замолчите! — воскликнул король и сильно дернул звонок.
Вбежали Фейльад и офицер.
Мархиали близко подошел к постели Анны. Его глаза сверкали, он весь дрожал.
— Так знайте же вы, моя бессердечная мать, и вы, мой безжалостный брат, заживо похоронивший меня, — знайте, что я ненавижу и проклинаю вас!..