— Хорошо. Мы берем на себя ответственность!
— Ваше имя, милостивый государь?
— Всякий в Париже знает герцога Лианкура.
— Хотя я и не из всяких, но исполню ваше приказание, герцог. — Мольер подвинулся назад и скоро исчез в толпе.
Как действует закон тяжести на падение тел, так подействовал здесь закон высокомерия, благодаря которому Мольер скоро был вытеснен совершенно из королевской залы и очутился на портале, около Таранна. Дальнейшее отступление его было остановлено начальником лейб-мушкетеров:
— Куда, мой милейший Мольер, куда?! Останьтесь тут, возле меня!
Все места у золотой решетки были заняты. Спокойствие, нарушенное маленьким происшествием с актером, снова восстановилось, каждый был занят своими надеждами и мечтами.
— А ведь на столе-то всего девять приборов! — шепнул Ли-анкур Локкарту. — Плохая примета!
— Уж верно, его величество обойдется без нас! — возразил тот.
— А любопытно бы знать, кто удостоится сегодня чести обедать за королевским столом? — вмешался граф Нуврон.
— Двое Орлеанов, Тюренн, Конде, Кольбер, Сервиен, Омон и его величество король — итого восемь, — заметил Сен-Марсан.
— Но кто же займет девятое местечко на этом Олимпе? — обратился к нему Локкарт.
— Да, кто-то будет этот счастливчик девятый? — вздохнул Гиш.
— Трудно ответить на такой вопрос! — покорным тоном заметил герцог де Лианкур. — Сегодня стол гораздо меньше прошлогоднего, и место, следовательно, может занять только тот, к которому особенно благоволит его величество!
— Ну если так, то положиться готов, что избранником будет Фейльад! — вмешался в разговор герцог Гиш, насмешливо улыбаясь.
Часы пробили два. Де Брезе поднял свой жезл, королевская зала замерла в немом ожидании. Обер-гофмаршал подошел к боковой двери налево и прислушался.
— Его величество король! — вдруг крикнул он, быстро распахнул высокие двери и исчез за ними.
В почтительных позах, с наклоненными головами ждали придворные своего повелителя. На хорах залы грянул торжественный марш Люлли и, предшествуемый де Брезе, в залу вошел Людовик XIV, ведя под руку Анну Орлеанскую. На короле был белый атласный кафтан, шитый золотыми лилиями, на голове шляпа с пером. Герцог Филипп, пять остальных гостей короля и Фейльад с офицерами следовали за Людовиком.
— Да здравствует Людовик! Да здравствует король! — раздалось за решеткой.
— Да здравствует его величество! — гудела толпа у дверей залы.
Сняв шляпу, король любезно раскланялся на все стороны. Приблизились два пажа и, преклонив колена, поднесли королю подушки. Он опустил на них шляпу и перчатки, медленным взглядом обвел знать, стоявшую у решетки, и вдруг тень неудовольствия пробежала по его лицу. По данному знаку пажи удалились. Людовик, отделившись от свиты, подошел один к накрытому столу. Музыка умолкла.
— Фейльад!
Маршал приблизился.
— Я здесь, ваше величество!
— Позаботились ли вы отправить наше приглашение в Париже?
— Все исполнено по приказанию вашему, государь!
— Обер-гофмаршал де Брезе, был здесь господин Мольер?
Зрители прислушивались с напряженным вниманием.
— Он… я видел его несколько минут назад здесь, государь.
— Да, ну так он должен быть недалеко. Объявите во всеуслышание, что мы приглашаем господина Мольера к нашему столу!
Как электрический удар подействовали эти слова на придворных, послышался сдержанный шепот неудовольствия. Людовик XIV гордо выпрямился, взгляд его сверкнул непреклонной решимостью.
— Именем его величества, — раздался звучный голос де Брезе, — господин Мольер призывается к высочайшему столу!
И он распахнул дверь, отделявшую знать Парижа от короля: она расступилась, как по мановению волшебного жезла, и в проходе, между двумя рядами блестящей аристократии Франции, показалась скромная, вся в черном фигура Мольера. Лицо его слегка вспыхнуло, он казался удивленным, сконфуженным, ему неловко было в этом святилище, порог которого не переступал еще никто из его сословия.
Людовик XIV, улыбаясь, протянул ему руку:
— Как вы долго заставляете просить себя, мой милый! Или не хотите удостоить нас чести быть нашим гостем?
Мольер почтительно поцеловал протянутую руку.
— Ваше величество лучше меня знает, как мало истины в таком предположении! Я точно исполнил приказание, хотя, конечно, и мечтать не смел об ожидавшей меня сегодня милости. Но знатные господа, стоящие там, заметили, что мне не место у золотой решетки, и взяли на себя всю ответственность за мое отсутствие. Я удалился.
— Вот как! Мы знаем ваших врагов и понимаем, как унизительно для нашей знати стоять наравне с актером. Mort de ma via! Берегитесь! Мы — король, мы можем возвысить и унизить! Вы, господа, наши слуги, Мольер же наш друг. Нападающий на него оскорбляет нас! Его дворянство — гений, а этот аристократический род будет всегда первым. Чтобы сказанное лучше осталось у вас в памяти, господа де Лианкур, Марсан, Гиш и Локкарт будут прислуживать за столом. Идем, мой друг!
Людовик XIV взял под руку Мольера и, окинув повелительным взглядом бледные лица всей знати, медленно прошелся с ним вдоль всей золотой решетки до самых стеклянных дверей, за которыми стояла удивленная толпа. Потом, повернувшись к своим гостям, сказал:
— Друзья мои, я убежден, что вы вполне сочувствуете мне! Блестящие имена, мишурные почести проходят, но великие дела всех времен остаются в памяти потомства. Надеюсь, оно некогда вспомнит и наш сегодняшний поступок, и с этих пор к нашему столу в день святого Людовика будут приглашаться только те лица, имена которых наравне с нашим перейдут на страницы истории! Ваше место направо, около нас, Мольер, ваше, принцесса, — налево, вы, дорогой Филипп, сядете возле поэта. Ахилл и Аякс Франции — рядом с ее Полуксом, наши верные советники против нас.
Все заняли указанные им места. По знаку короля де Брезе еще раз отворил дверь золотой решетки и ввел бледных от злобы и волнения герцогов де Лианкура и Гиша, графов Нуврона, Марсана и Локкарта. Пажи внесли первую перемену, и враги Мольера под руководством Мараметта должны были прислуживать за высочайшим столом.
Герцог Лианкур, дрожа, подал блюдо королю.
— Господину Мольеру прежде всех, любезный герцог! Нам, как хозяину, дадите последнему!
Аристократические зрители за решеткой, дежурные камергеры в зале выходили из себя от злости, но молчали. Толпа черни, у дверей и окон, дивилась чести, оказанной простому буржуа. Король и его гости тешились этой комедией, а Мольер всеми силами сдерживал волнение, охватывавшее его при мысли, что Людовик Великий, в виду целой массы народа, назвал его своим другом, и внутренне обещал себе быть достойным этой великой чести.
Подали вторую перемену. Оркестр умолк по знаку де Брезе. Король милостиво чокнулся со своими гостями.
— Как-то, вскоре после представления «Тартюфа», — обернулся он к Мольеру, — вы ходатайствовали у нас о назначении на вакантное место при венсенской капелле сына вашего доктора. Он займет это место, но разъясните нам, пожалуйста, каким образом вы, враги всех докторов на свете, уживаетесь с вашим собственным?
— Отлично уживаемся, сир. Он все прописывает, я ничего не принимаю, но всегда чувствую себя лучше.
— Следовательно, — улыбнулась принцесса Анна, — вы ждете помощи от привычки, но не от врача?
— Естественно, ваше высочество! Простая вера в то, что он мог бы мне помочь, действует лучше всяких медикаментов, точно так же, как страх перед законом — действеннее самого закона.
— Совершенно верно! — весело вмешался Кольбер. — Недостаток страха перед законом — начало и основание всякого преступления. Нападки и клеветы на вас опять усилились в последнее время, а виновато в этом ваше собственное великодушие!
— Это, пожалуй, и верно, ваше сиятельство, но удержало-то меня в то время вовсе не великодушие, а просто житейская мудрость.
— Каким образом, почему? — вмешался король. — Неужели исход процесса страшил вас?
— Нет, государь! Мне пока еще не приходилось слышать, чтобы проигравший процесс чувствовал себя в чем-нибудь виновным. Вред, нанесенный клеветой, неисправим, я же и ненавижу процессы потому, что они ровно ни к чему не ведут. В суд надо тащить за собой три мешка: один с актами, другой с деньгами, а третий — полный терпения! Я небогат, да и не настолько терпелив, чтобы дожидаться у судебных дверей окончания процесса.
— А ведь казалось бы, — заметил герцог Филипп, — что постоянные нападки врагов должны наконец вывести вас из терпения и принудить взяться за оружие.
— Оружие писателя — его перо! Прежде эти острые уколы действительно раздражали меня, так как я считал свет лучше, чем он есть на самом деле. Но как только убедился, что виноват всегда тот, кто сердится, я предоставил это право моим врагам!
— Недурно, враги вылечили вас по крайней мере от мизантропии, — вмешался Тюренн.
— Не совсем, но теперь я беру жизнь такой, как она есть, и с каждым днем все больше убеждаюсь, что в жизни все серьезное имеет свою комическую сторону, а во всем том, что веселит и смешит нас, лежит глубоко серьезная завязка. Я невольно люблю то, над чем издеваюсь, и горько оплакиваю все то, над чем, по-видимому, смеюсь. Жизнь — та же трагикомедия, и в большинстве случаев лишь после падения занавеса понимаем мы настоящий смысл ее.
В глазах короля, устремленных на Анну, мелькнуло выражение глубокой скорби.
— Веселая трагикомедия! — задумчиво повторил он. — Но так ли должно быть? Зачем вызываем мы сами и притворство и лицемерие, причины всех ваших скорбей? Почему и мы и все, стоящие ниже нас, не могут быть одинаково хороши, благородны?
— Потому, государь, что это было бы крайне скучно, жизнь и свет не имели бы цели! Подумайте только, ваше величество, если бы все были так благородны, как вы, так сведущи, как Эвремон, так чувствительны, как Лафонтен, так смелы, как наши полководцы, умны, как Кольбер, и прекрасны, как ее высочество — герцогиня, что за однообразие вышло бы! Нет, нет. Мы — люди, каждый имеет свою собственную вывеску, совершенно непохожую на остальные.