С мрачным удивлением выслушал его писатель.
— Он — маршал! Лорен вновь при дворе и маршал Франции! Не скажи этого вы, маршал, — я принял бы такое известие за бред сумасшедшего!
— Не называй меня маршалом, старый друг, мне стыдно носить этот титул! Я Вивон, просто Вивон!
— Изменник, изгнанный из отечества, человек, заподозренный в отравлении герцогини Орлеанской, сделан маршалом! Да так, пожалуй, сам черт попадет в папы!
— Ну, частенько случалось это, Батист! — смеясь, проговорил Лашапель.
— Сказано, видите ли, что на войне на Рейне и в Лотарингии, при заключении Пфальцского союза он оказал важные государственные услуги, — процедил нехотя Вивон. — Может статься, у Ментенон и принца Филиппа есть и другие причины тянуть его за уши. Этот бездельник знает слишком много тайных дел за разными высокопоставленными лицами, ну и следует купить его дружбу! Да, все идет лучше и лучше во Франции!
— Когда четыре месяца назад во всех газетах было объявлено об оправдании шевалье, о возвращении ему его титулов, положения и призвания его ко двору, я, конечно, был поражен странной моралью нашего набожного Версаля; но назначить его маршалом, граф, — да это просто непостижимо! Расскажите, пожалуйста, как все произошло. Вам, конечно, известны все подробности.
— Слишком хорошо известны, к несчастью! Конечно, прокламация возбудила общее внимание, но она была только началом. Ею хотели понемногу приучить дворянство и офицеров к мысли, что этот бездельник — достойный уважения человек. Он между тем тайно пробрался в Версаль и пристроился там у старого своего приятеля де Гиша. Лорен, Сен-Марсан, д’Эфиа, Гранчини и принц Орлеанский — все это ведь давнишние друзья, а с тех пор, как Ментенон прибрала короля к рукам, они вполне блаженствуют, ведь недаром же они были ревностными помощниками этой женщины и попов, воцарившихся в Версале. Герцог Филипп предан бездельнику душой и телом, Ментенон приняла его, а затем и король, перед которым он разыграл трогательную комедию раскаивающегося грешника. Чтобы приучить двор к его презренной личности, его назначили в штат Монтеспан, вслед за тем Лувуа предложил ему бригаду в действующих войсках, а восемь дней назад король потребовал к себе всех маршалов и без долгих слов у нас на глазах надел ему маршальскую мантию, дал жезл, украшенный лилиями, и представил как Людвига Гастона де Бурбона, маршала Лотарингского! А чтобы сделать невозможными противоречия с нашей стороны, король упирал на родство. Мы молчали, как громом пораженные! Можете себе представить, что делалось с Тюренном и Конде! На следующий же день мы на общем собрании порешили послать королю верноподданническое, но тем не менее серьезное представление, что мы не можем ни заседать в совете, ни быть на поле сражения рядом с де Лореном, не покрыв вечным позором французское дворянство и честь Франции!
— Ну а что же дальше? Результаты этого представления! Думаю, что при нынешних серьезных военных обстоятельствах король не захочет оскорблять своих полководцев!
— Да, отличные результаты получили мы, и плохо знает короля тот, кто думает, что он согласится отступить, хоть на волос, от раз принятого решения! Мы должны были выслушать его вчера да еще в присутствии Лувуа! И знаете ли, что нам сказал король? Наше дело молчать, повиноваться и служить! Что изменником, достойным Бастилии, будет тот из нас, кто осмелится не стать под его королевским знаменем рядом с де Лореном, вполне оправдавшимся пред его величеством! Конечно, прошлое де Лорена не без пятен, но если бы вовремя стало известно, что он сын Гастона, племянник короля, если бы де Лорен вовремя осмелился заявить о своем происхождении, то, вероятно, не произошло бы ничего такого, что теперь возбуждает негодование маршалов. Свое прошлое де Лорен загладил важными государственными заслугами, а маршальский жезл — лишь ничтожное вознаграждение за то, что от всех своих прав и преимуществ он отказался в пользу герцога Филиппа: «Оставляю вам на выбор, — добавил король, — признать де Лорена маршалом или принцем крови, то есть поставить его там, где он должен быть по рождению». Так-то, милейший мой, мы и должны были покориться во избежание удовольствия величать этого бездельника королевским высочеством. Единственная уступка, которую соблаговолил сделать нам король, состоит в том, что де Лорен отправится к действующим войскам не как полководец, а просто как комиссар его величества, да еще он не будет пока иметь голоса в нашем совете. Оба условия формально внесены в его патент. За несколько дней до выступления в поход маршалы должны будут дать ему торжественный банкет с присутствием самого короля!
Воцарилось глубокое, тяжелое молчание, его прервал наконец Лашапель:
— Да, видишь ли, мой старый мизантроп, как все идет на свете. Быть добрым, честным, умным человеком — да это прямой путь к погибели. Каждый ненавидит, презирает тебя, каждый издевается над тобой! Клянусь Богом, в настоящее время только мы одни, философы-космополиты, всемирные граждане, к которым ты так презрительно относишься, только мы одни есть истинные мудрецы! Поддакиваем мы и королю, и попу, и судье, и ученому, соглашаемся на словах со всеми, но делаем… О, делаем мы только то, что нам самим угодно. Во времена Анны мы ходили в модных нарядах, были веселы, влюбчивы; теперь мы носим темное одеяние, молимся вместе с Ментенон и не взглянем ни на одну женщину; в сущности, мы все те же старые, никуда не годные повесы; но мы ловко плывем по течению, тогда как вы, рыцари правды, цепляетесь за каждый подводный камешек!
Медленно приподнялся Мольер, его большие блестящие глаза остановились на старом Лашапеле:
— Я не стану отвечать тебе, мы давно знаем друг друга, Лашапель, и нам уже не измениться. Благодарю Бога, как за то, что лучшая половина моей жизни лежит позади меня, так и за то, что он удостоил поставить меня служителем правды! Да, мне ясен смысл твоих насмешек: конечно, мне больше не написать «Тартюфа», так как вся Франция — «Тартюф»; не высказывать больше моему мизантропу всего, что накипело в его честной душе, если нет охоты попасть в Шатле или Лафорс… но кое-что я еще могу, господа, и добьюсь того, чего не добились маршалы!
Мольер направился к своему почерневшему от дыма пюпитру и, вынув из ящика сверток бумаги, сильно дернул колокольчик, проведенный в соседнюю комнату. Вслед за звонком на пороге показался Лагранж.
— Что тебе надо, Мольер?..
— Постарайся, чтобы вся труппа была в сборе через час. У меня есть к вам просьба, старые товарищи, важная и, может быть, последняя просьба!
— О боже мой! Да в чем же дело? — спросил сильно удивленный режиссер. — Я заранее тебе ручаюсь за общее согласие.
— Я был вполне уверен в вас. Вот «Дон Жуан». Он должен быть дан на сцене через сорок восемь часов. Тотчас отпечатай афиши. Для разъяснения этой странной загадки скажу тебе только одну коротенькую фразу: со вчерашнего дня Дон Жуан стал маршалом Франции! Я не более как презренный комедиант в сравнении с вами, граф, но сил моих еще хватит на дело отмщения за несчастную, невинно погубленную принцессу Орлеанскую, благороднейшую, прекраснейшую из женщин Франции! А там пусть будет, что будет! Жизнь ли, смерть ли, мне все равно! — И, раскланявшись с удивленными слушателями, медленно вошел Мольер в режиссерскую комнату.
Волнение охватило весь Париж. Давали опять «Дон Жуана», отвратительного «Дон Жуана»! Смысл этой, вставшей из прошлого драмы, стал ясен всем. Никакие насилия не могли заглушить в народе чувства справедливости. Мольеру снова мелькнули золотые дни; старый дом едва мог вмещать зрителей. Изо дня в день давалась пьеса; Мольера и де Круасси, исполнявшего роль Дон Жуана в маске Лорена, осыпали овациями. Не только буржуазия, вся аристократия Парижа перебывала в театре Пале-Рояля.
О необычайном успехе «Дон Жуана» шептались и в Версале, но только шептались, боясь короля. Впрочем, Гиш не замедлил разъяснить де Лорену действительный смысл этого успеха. Взбешенный маршал бросился к Ментенон. С улыбкой выслушала она его жалобы и ответила насмешливым тоном:
— Нам-то что за дело до всего этого, маршал? Или, может быть, вам хочется убедить меня и его величество короля, что «Дон Жуан» прямой намек на вас? Берегитесь, не поднимайте сами себя на смех! Недели через две вы отправитесь в армию, победными лаврами ответите на эту проделку комедианта, и все будет забыто!
Едва затворилась дверь за де Лореном, Ментенон потребовала к себе патера Лашеза.
— Одно слово, аббат! Известно ли в Монпелье и Севеннах оправдание де Лорена, и позаботились ли вы о том, чтобы жителям Монт-Авре были доставлены по этому предмету самые точнейшие сведения?
— Все, касающееся де Лорена, до такой степени известно в Монт-Авре, что те люди, которых это особенно интересует, находятся уже на пути к Парижу!
— Вам это известно наверное?
— Мне даже известны приметы старика, мужа, жены и мальчика.
— Отлично! Позаботьтесь же, чтобы путешественники прибыли сюда как раз вовремя! Да, кстати, будьте добры, напишите Мольеру, что мне хотелось бы на этих днях видеть «Дон Жуана». Что там ни говорят против комедий вообще, но «Дон Жуан» — такая вещь, которую должен видеть всякий, и особенно провинциал!
— Полагаю, и протеже ваших следует направить в Пале-Рояль: надо же им развлечься?
— Конечно, но осторожно, осторожно, чтобы не было ни малейших следов нашего влияния.
Десять дней спустя после этого разговора в театре на представлении «Дон Жуана» произошла странная, поразительная сцена. Как только де Круасси в маске де Лорена вышел на сцену, в партере, между зрителями, поднялась бледная, серьезная женщина лет тридцати пяти и, протянув руки к сцене, произнесла глухим, прерывающимся голосом: «Да, это он, он!» Вслед за этими словами с ней началась сильнейшая истерика. В театре произошло общее смятение. Сострадание, удивление и, главное, смутное сознание, что в этом внезапном появлении женщины ясно выказывается Перст Божий и что оно состоит в прямой связи с прошлым Дон Жуана — Лорена, поразили присутствующих. «Унесите ее! Кто она? Что ее так потрясло?» — кричали со всех сторон. Представление было прервано. Мольер, игравший Лепорелло, крикнул доктора и попросил зрителей, сидевших ближе к сцене, перенести больную в фойе. При помощи Мовилена, театрального доктора, бесчувственную женщину вынесли из театра. Ее сопровождали двое мужчин: старик, вероятно, отец, и молодой сильный мужчина. С виду они принадлежали к провинциальному дворянству. Оба ухаживали заботливо за больной, благод