ступки отменой этикета. Если ему случалось совершить какой-нибудь серьезный проступок, его посылали к мессе в сопровождении одного лишь выездного лакея; если же проступок его был тягостным, гвардейцам запрещали отдавать принцу честь на его пути.
Так что к двенадцати годам дофин был одним из самых неприятных маленьких существ, какие только бывают на свете.
— Злой ребенок! — сказала ему как-то раз его мать. — Вероятно, однажды вы причините мне много горя…
Ребенок повернулся к ней и промолвил:
— Однако согласитесь, сударыня, что вам было бы очень досадно не иметь меня вашим сыном, особенно со времени смерти герцога Анжуйского.
Этот ответ не свидетельствовал о добром уме дофина, но зато обнаруживал в нем ум проницательный.
В двенадцать лет дофин начал становиться более рассудительным, и в нем можно было разглядеть немалую силу, главную основу которой составляла воля. Поскольку он страдал от флюса на правой щеке, врачи сочли своевременным вскрыть эту опухоль, и Ла Пейрони сделал принцу разрез вдоль щеки до подбородка. Королю при этом стало дурно, так что пришлось дать ему нюхательную соль; но дофин остался невозмутим и без единой жалобы и без единого стона выдержал операцию. Несколько дней спустя его зубной врач предупредил герцога де Шатийона, что принцу необходимо выдернуть коренной зуб на той стороне, где была рана. Принц попросил дать ему какое-то время, чтобы на это решиться, и, решившись, сам позвал хирурга и хладнокровно перенес операцию.
Через несколько дней ему вырвали второй зуб, потом третий, и он перенес боль с той же бесстрастностью.
Однажды кардинал де Флёри, играя с ним в карты, как некогда играл с Людовиком XV в его детстве, спросил дофина:
— Можно ли полагаться, монсеньор, на дружбу, которую вы мне теперь выказываете? Дружба государей, как уверяют, долго не длится.
— Тем не менее у вас сохранился достаточно хороший доступ в сердце короля, — ответил дофин, обращаясь к кардиналу, — чтобы вам не нужно было жаловаться.
В возрасте тринадцати лет, находясь в Версале и пользуясь отлучкой герцога де Шатийона, уехавшего в Парижа, дофин развлекся тем, что придумал историю с отравлением царицы. Юный принц подробнейшим образом обосновал причины отравления, растолковал, почему русским вельможам, которых он обвинил в этом преступлении, было выгодно его совершить, и разъяснил, какие изменения в Европе может повлечь за собой смерть царицы; в итоге эту ложную новость сочли достоверной, настолько вероятной делали ее приведенные им исторические подробности, и в качестве официального известия обсуждали в покоях дофина. На другой день, после возвращения г-на де Шатийона, всем стало ясно, что это был розыгрыш.
В пятнадцать лет, узнав, что одна придворная дама не причащалась на Страстной неделе, он подошел к ней и спросил:
— Вы исповедовались, сударыня?
— Да, монсеньор.
— Вы не ревностная католичка, сударыня. Кто ваш духовный наставник?
— Францисканский монах, — ответила дама, смущенная этими вопросами.
— Вы поступили бы лучше, взяв в духовники миссионера дворцовой часовни, — заметил принц, — он проявлял бы большую строгость.
И он удалился с таким видом, какой в подобных обстоятельствах принял бы Людовик XIV.
Когда встал вопрос о женитьбе дофина на инфанте Марии Терезе Испанской, ему было четырнадцать лет и он не познал еще ни одной женщины; так что он без конца говорил о своих планах прогулок и путешествий с дофиной.
— Хорошо, — сказала ему мадам Аделаида, — говорите о вашей жене, превозносите прекрасный цвет ее лица, благородство ее облика, белизну ее тела. Но ведь у нее рыжие волосы.
— Меня уверяли, что у нее добрый характер, — ответил дофин, — и мне этого достаточно.
Однажды он сказал одному из своих друзей:
— Если я стану когда-нибудь королем, то буду жить в Сен-Жермене и построю там дворец, пытаясь, однако, использовать здания, которые там уже есть.
— Монсеньор, — ответил ему тот, с кем он разговаривал, — этот план плохо согласуется с другим планом, который ваше высочество носит в своем сердце: облегчить положение народа.
— Хорошо, — промолвил дофин, — я подумаю о том, что вы мне сейчас сказали.
На другой день он снова обратился к своему другу:
— Вы правы, всегда строят больше, чем нужно, и дороже, чем можно. Я подумал о том, что вы мне вчера сказали, и даю вам слово, что никогда не буду ничего строить.
Дофин, очень любивший ружейную охоту, имел несчастье случайно застрелить г-на де Шамбора и после этого никак не мог утешиться.
Жена г-на де Шамбора осталась беременна. Дофин был крестным отцом новорожденного и во время крещения, увлеченный порывом сердца, нарушил какое-то правило этого обряда, относящееся к ребенку; дофина хотели поправить, сказав ему:
— Монсеньор, так не принято.
— Но мне кажется, — горестно ответил дофин, — что убивать отца ребенка и мужа жены тоже не принято.
Женатый уже пять лет, дофин неизменно вел себя как добрый и честный муж. Поэтому, как мы уже говорили, г-жа де Помпадур опасалась дофина бесконечно больше, чем королеву.
Госпожа де Помпадур, о чем мы уже тоже говорили, была представлена ко двору в 1745 году, но, поскольку ей нельзя было быть представленной под своим именем г-жи Ленорман д'Этьоль и к тому же у нее были кое-какие причины порвать с этим именем, которое она носила довольно плохо, фаворитка попросила короля сделать для нее то, что он сделал для г-жи де Шатору. Король согласился на это и подарил ей маркизат Помпадур.
Род Помпадуров, который восходил к XII веку, пресекся в 1722 году в лице маркиза де Помпадура, сыгравшего определенную роль в заговоре Челламаре.
В отличие от герцогини де Шатору, г-жа де Помпадур не выставляла своих условий наперед, но ничего не потеряла от того, что сделала это после.
Начала она прежде всего с того, что лишила должности генерального контролера Орри, отказавшегося сделаться ее покорнейшим слугой, и заменила его своим ставленником.
Кроме двух распространенных версий касательно ее отца, г-на Пуассона, по одной из которых он был скототорговцем из Ла-Ферте-су-Жуара, а по другой — поставщиком провизии в дом Инвалидов, существовала еще третья версия, которая делала из него лихоимца, осужденного некогда на виселицу.
Господин Пуассон, по слухам, был одним из главных приказчиков братьев Пари, которые покровительствовали ему, при том что сами, напомним, находились под протекцией г-жи де При; преследуемый Фагоном, который не смел наброситься на них самих, так как им покровительствовал герцог Бурбонский, Пуассон был приговорен к повешению; но поскольку, как говорится, никогда не повесят того, у кого найдется сто тысяч ливров, чтобы откупиться от петли, Пуассон избегнул виселицы и укрылся в Гамбурге.
Выше мы рассказывали о том, как командор де Тьянж играл роль короля Станислава в 1733 году. Пуассон встретился с ним в Гамбурге, рассказал ему о своих злоключениях и попросил похлопотать за него у генерального контролера, чтобы тот подал апелляцию на этот приговор. О деле Пуассона весьма часто говорили кардиналу де Флёри, но так ничего и не смогли от него добиться; однако в конце концов одна дама, г-жа де Сессак, приятельница г-жи Пуассон, стала так докучать кардиналу, что он позволил пересмотреть это дело.
В 1741 году приговор 1726 года был отменен.
Братья Пари оказывали большую помощь г-ну Пуассону.
Генеральный контролер был смертельным врагом братьев Пари, и потому первой заботой г-жи де Помпадур, как только она пришла к власти, стало ниспровержение Орри.
Отправленный в отставку, Орри удалился в Берси, куда приезжали все порядочные люди Франции, чтобы вписать свои имена в его книгу посетителей.
Господина Орри сменил г-н де Машо, интендант Валансьена.
Впрочем, г-н де Машо, человек порядочный и умный, начал с того, что спас Францию от великого голода 1749 года, закупив достаточное количество гречихи.
Госпожа де Помпадур наполовину обманулась в своих ожиданиях: у нее хватило власти ниспровергнуть врага, но недостало власти заменить его другом.
Чтобы возместить маркизе этот ущерб, король отдал в ее распоряжение должность главноуправляющего королевскими постройками, на которую она могла назначить кого угодно.
И она назначила на эту должность своего брата, которого сделали маркизом де Вандьером и которого при дворе поспешили окрестить маркизом д'Авантьером.
Что же касается личного богатства г-жи де Помпадур, то оно росло следующим образом.
Через полгода после того, как о ее любовной связи с королем стало известно, она имела уже сто восемьдесят тысяч ливров годового дохода, одно жилище при дворе и прочие во всех королевских дворцах, а также маркизат Помпадур.
В 1746 году она купила у откупщика Русселя поместье Ла-Селль за сто пятьдесят пять тысяч ливров и потратила шестьдесят тысяч ливров всего лишь на перестройку замка.
В том же году король подарил ей семьсот пятьдесят тысяч ливров на покупку поместья и замка Креси.
В том же году король дал ей пятьсот тысяч ливров из надбавки к стоимости должности казначея королевских конюшен.
Наконец, в том же году он учредил в ее пользу вторую должность, стоившую пятьсот тысяч ливров.
Таким образом, менее чем за год фаворитке было явным образом подарено около двух миллионов ливров.
Первого января 1747 года Людовик XV подарил ей к Новому году украшенную бриллиантами записную книжку с гербом Франции посередине и с одной из трех башен, которые г-жа де Помпадур избрала своим гербом, на всех четырех углах.
В этой записной книжке находился вексель на сто пятьдесят тысяч ливров, подлежащий оплате предъявителю.
Третьего марта маркиз де Вандьер получил от короля должность управляющего Гренельским охотничьим округом, подкрепленную грамотой на получение ста тысяч ливров от его преемника на этой должности.
В 1749 году г-жа де Помпадур захотела иметь особняк в Фонтенбло; король дал ей на эти цели триста тысяч ливров.